— Нет! К таким людям можно кинуться в ноги лишь один раз. Или просто ждать, пока сами предложат.
«Что-то думается мне, что не предложат. Неправ Булгаков, ой, неправ. Не ждите милостей от царей — вот это точнее».
Тамара приняла мою логику. Спросила о другом:
— Мне Рукевич сказал, что этот флигель наш. Это так?
— В смысле? Ты о чем?
— О том, что я перееду сюда. Буду рядом…
— Нет! — на моей памяти я второй раз стукнул кулаком по столу. Вернее, по стене, поскольку лежали в кровати.
— Но, Коста!
— Тамара! Не обсуждается! Я не говорю про развод, ты не говоришь про совместное житье здесь. Не позволю! Поняла?
— Да! — тихо произнесла жена.
— Не слышу!
— Да, муж мой, поняла!
— Так-то лучше!
Тамара перевернулась на живот.
— Ты чего?
— Подумала, может, хочешь отшлепать! — хохотнула.
Я начал гладить её, радуясь, что так удачно завершил разговор, проявил характер… И опять попался.
— Ты должен стараться, Коста! Ты должен найти выход из этой ситуации.
— Знаю, любимая.
— Нет, любимый. Ты не все знаешь, — Тома с улыбкой закрыла глаза.
— Чего я еще не знаю, — моя рука застыла, перестав гладить её спинку.
— Ты не знаешь того, что я беременна!
Глава 10
Коста. Манглис-Дарьяльское ущелье-Малая Чечня, январь-апрель 1841 года.
Проводы получились скомканными и суетливыми. Из-за меня, конечно. Новость о том, что скоро я стану отцом выбила почву из-под ног, заставив забыть обо всем на свете. Думая об этом все время, я не знал, за что хвататься и, в общем, только мешал Тамаре и Бахадуру. Путался между ног. Взявшись за что-то, зависал. Тамару это изрядно веселило. Да и Бахадур не скрывал усмешки. Наконец, Тома просто схватила меня за руки, усадила на стул и приказала с него не вставать, пока она прибиралась во флигеле.
Когда я подхватил её, чтобы усадить на коня, завис опять. Тома болтала ножками по воздуху, терпеливо ожидая, когда же я уже посажу её на седло. А я заволновался.
— Что еще? — спросила жена.
— Как же ты столько времени проводишь на лошади? — спросил я, уже начиная дрожать.
— А что такого?
— Так ты растрясешь все там! — я глазами указал на её живот.
— Милый! Успокойся уже! — Тамара похлопала меня по плечу, призывая все-таки перестать держать её в подвешенном состоянии.
Я последовал её просьбе. Тамара уселась в седле. Взяла поводья в руки.
— Во-первых, срок совсем небольшой. Во-вторых, не я первая, не я последняя.
— Да мне плевать на остальных… — пришлось тут же осечься, поскольку Тамара грозно посмотрела на меня. — В том смысле, что…
— Да, любимый, я понимаю. Ты волнуешься. И ты опять сделал меня счастливой. Даже зная тебя, я не ожидала такой реакции. Но, прошу тебя, успокойся, возьми себя в руки. Сейчас — это самое важное. У тебя впереди всего восемь месяцев, чтобы решить свои проблемы и выбраться отсюда! Вот что тебе должно сейчас больше всего волновать. И не просто выбраться, а выбраться живым и здоровым. А обо мне не беспокойся. Со мной рядом столько людей, которые позаботятся обо мне, что у тебя не может быть никаких поводов для страхов. Разве не так?
— Да, любимая, так! — я, как школьник, стал загибать пальцы, перечисляя всех этих людей. — Бахадур, Микри, Миша…
— Коста! — Тамара рассмеялась. — Я жду ребенка. И не хочу, чтобы мой муж перестал быть сильным и храбрым мужчиной и тоже превратился в ребенка. За двумя сразу я не услежу. Все! Соберись и возьми себя в руки!
Я кивнул. Подошел Бахадур. Обнялись.
— Она права! — доложил он мне. — Будь мужчиной. За неё не волнуйся. Обещаю, что глаз с неё не спущу.
— Спасибо, друг!
…Долго махал им вслед. Пытался унять дрожь. Пока не получалось.
«Легко сказать — возьми себя в руки! Даже в тот день, когда я разлепил глаза на грязной земле под аркой в Стамбуле, я не чувствовал себя таким растерянным и испуганным, как сейчас. Правда, тогда, кроме страха, недоумения, растерянности, ничего другого не испытывал больше. А теперь я, хоть и дрожу напуганный, а только при этом думаю, что нет человека счастливее меня в эту минуту! Хоть и положение — аховое! И все равно!»
— Коста! — раздался насмешливый голос Рукевича позади.
— А? — я обернулся.
— Кому ты машешь? — спрашивал уже Малыхин.
И он, и Рукевич широко улыбались. Я посмотрел на дорогу. Тамары и Бахадура уже не было видно.
— И давно я так? — спросил.
— Да уже минуты две!
— Задумался. Спасибо, друзья, что уступили флигель.
— Мы же говорили тебе: он — твой, если тебе и Тамаре так будет угодно.
— Спасибо! Пока нет надобности, — я кивнул. — Пойду!
Шел, продолжая размышлять.
«Тамара права! О ней не стоит так волноваться. Круглосуточный присмотр за ней обеспечен. А вот мне пора взяться за ум! Тут все просто: игры закончились. Тут другой уровень ответственности. Отец — это теперь моя главная должность и мой главный чин. Любишь кататься, как говорится. Не испугался. Зажил полной жизнью в этом времени, будь любезен — отвечай. Сыну не нужны будут твои объяснения про сложную политическую ситуацию, подковерные игры, плохих генералов. Ему нужно будет, чтобы ты его кормил, поил, одевал, воспитывал. Стоп! Как — сын⁈»
У меня опять подкосились ноги. Я присел возле казармы.
«Никак не может быть сын. Лазарь не может сейчас родиться. Рано. Как бы я не крутил. Я же точно высчитал. Да, точно. Лазарь должен будет стать моим прадедом. Отцом моего деда Спиридона, в честь которого меня и назвали. Да, так. Точно так! Тогда, кого несет под сердцем Тамара? Что за идиотский вопрос⁈ Или мальчик, или девочка. Вариантов всего два. „Родила царица в ночь…“ Типун мне на язык! Значит, или сын, или дочь. Голова кругом. Так. По порядку. Сам себе накаркал, когда вспомнил про то, что жизнь закончил хорунжим. Не успел подумать, как разжаловали. То есть, все идет по плану высших сил. Значит, стоит надеяться… Да нет! Стоит верить и не сомневаться, что так и будет. Я выберусь из этого положения, стану хорунжим. Не штабс-капитан, конечно, но и не рядовой. Уже хорошо, поскольку выполню просьбу Томы. А если так, то, скорее всего, Тамара родит мне дочь! Дочку! Дочурку! Назовем её — Софья! Да! Соня, Сонечка! А уж Лазарь будет следующий! Вот Бахадур обомлеет! Он-то был уверен, что Тамара будет рожать только сыновей. И только потом одну дочь. А тут Софья будет первой!»
Я повеселел. Уже стал представлять, что родится обязательно копия Тамары. Значит, мир будет осчастливлен еще одной прекрасной девушкой, которая вырастет, выйдет замуж, нарожает детей… Тут опять пришлось замереть от роя космогонических мыслей.
«Получается, что я — прапраправнук из будущего — сам стал, ну, будем считать, основателем рода⁈ Сам себя родил? Все было для этого? Может, было так, что линия напрочь прерывалась в каком-то из течений жизни? А меня сюда выбросило, чтобы я не дал этому случиться? Спас наш род? Матерь Божья!»
На большее сил не хватило. Голова стала разрываться как от мыслей, которые мой ум никак не мог объять и переварить, так и от картинок, в которых рисовалась одна линия жизни, а от неё ответвлялись другие. Одна река жизни и её притоки. И непонятно, река ли продолжит свое течение в будущем или какой-то из притоков? Какая вода достигнет океана, а какая вся уйдет в песок в пустыне безмолвия и смерти.
«Не, не. На фиг! Это не моего ума дело, в том смысле, что моего ума не хватит. Может быть, Эйнштейн какой-нибудь и справился. Только не я! Моё дело следовать заданию и плыть по реке. По той реке, в которую меня швырнули. Верить, довериться и — плыть! Все записано! А, если так, то не нужно бояться!»
И в первый раз после того, как я узнал о беременности жены, я успокоился совершенно. А следом внутри поднялась такая волна радости и нежности, что я не удержался, поднял голову к небу и гаркнул:
— Я буду отцом! Ура!
… В роте, где мне выпало служить, как и во всяком замкнутом мужском коллективе, не все было всегда гладко. Редко, но эксцессы случались. Побегов и длительных самовольных отлучек не было, а вот на случаи своеволия и последующего телесного наказания насмотрелся. Бывало, напьется солдат, нагрубит старшему по званию или подерется, да и получит шпицрутенов. Перепадало даже тем, кто имел орден — и нижним чинам, и унтер-офицерам, хотя они были уверены, что им уже битье по спине не грозит. Если был пойман за пьянство или распутство, крест не спасал. Соберется полковой суд и вынесет приговор: получи столько-то палок[1]. Воровство у своих товарищей наказывалось ещё строже. Виновных прогоняли через пятьсот человек по три-четыре раза и отправляли служить в линейные батальоны. Мне эти сцены наказания — как серпом по одному месту. После стамбульской фалаки смотрел на телесные наказания как на злейшее зло. Слава Богу, не пришлось в руках подержать тонкий прут. Иначе нарвался бы на неприятности.
К моему удивлению, больше всего проблем создавали семейные роты. Имевшие много свободного времени женатики, вместо того чтобы заниматься своим хозяйством, предпочитали пьянствовать. Воровали у местных сено и дрова, отнимали водку. Иногда приходили в казармы, вроде как, в гости, а потом что-то пропадало.
Встретил меня через пару недель после Рождества на плацу унтер-офицер, которого все звали за глаза Прокопычем. Он иногда наведывался к Соколову. Тот давным-давно, в начале службы унтера, был его дядькой.
— Отчего в гости к нам, в слободку не заглядываете? Деньгу жалеете?
— Вроде, не знаю там никого.
— Отчего не знаете? Вот он я — приглашаю. Кислого молочка — нет? Не соскучились за молочным? Корова своя есть. Шмятанка. Айда?
У меня аж челюсти свело, так вдруг захотелось мацони. Намазать им краюху белого хлеба или обмакнуть в него нарезанные брусочками овощи и похрустеть, стирая с усов белую пену! В отупляющем гарнизонном быту еда превращалась в нечто вроде культа. Самую незамысловатую снедь полагалось есть с чувством, толком и расстановкой. Не спеша. Словно убивая время за неторопливым поглощением скромной трапезы. А любой приварок выглядел даром небес!