У червлёных казачек — не котируется. В Черкесии отчекрыжат кочерыжку, коль попадусь. А в прочих местах не пробовал! Но — ваще и всегда!
Прочие навыки:
Огнестрел: пять с плюсом. Коль покопаешься в стоящих перед воротами по распределению в рай или ад, сможешь прилично заработать на сдаче цветного металлолома. Там моих пуль — многие килограммы! +100 — у охотников, рупь от полковника, нижайший поклон от апшеронцев, хотя они и задаваки.
Ножевой бой: пять+++. Вполне могу после того, как прочитаю Бродского, пойти в медицинский. На худой конец — в патологоанатомы. Так хорошо знаком с анатомией человека. В частности — с системой кровообращения и с главными венами!
Сабельный бой: на троечку с минусом. Ну, тут понятно! Откуда, спрашивается, пацану из Урюпинска знать про эти «зубочистки» прошлого. Шашки, сабли… Пустое это. Баловство! Висит на боку, только ходьбе мешает! Нам ножичком как-то привычнее!
Конная езда: твердая четверка, но пожалейте мой зад! Да и лошадок жалко. Им бы людей в седло, а не мешок с картошкой. Нет, не с говном! С кар-тош-кой! Не расслышал он! Все ты слышал! Унизить просто хотел! Гони плюсы за это!
Диверсант — учить вас, и учить! Что? Опять не расслышал? Аааа! Нечего сказать, признайся! От тож!
Ментальные навыки: топчик! Красавчег на местном фоне!
Достижения, награды:
Два Георгиевских креста, медаль за штурм Ахульго: минус сто — у лезгинов, ноль — у червленых казачек. В остальных местах… Если подумать… Вау!
Солевар: попадусь аульцам, замучаюсь пыль глотать, на дядю горбатясь!
Чемпион Черноморского флота: суперпловец, + 100 у моряков, — 200 у черкесов.
Безбашенный: повышенная выживаемость в экстремальных условиях, способность активируется в случае серьезных ранений. +200 у охотников, +100 у куринцев, −200 — у линейцев (последние — чмо последнее, так и запишем мелом на асфальте).
Госпитальный брат: +100 у страждущих, + 200 у цырульников. Сомнительное достижение. Рубинец — рубит. В смысле лечит. Как? Не понятно.
Брат-защитник: кобелина Бахадур отметил особой наградой тифлисских ебак. Далее — эээ, нэ попадайся мужьям-грузинам! Зарэжут!
Детей защитник и Косты выручатель: жду памятник в натуральный рост в родном Урюпинске.
С поэзией — не в ладах, зато ручкался с гением этой самой Поэзии вплоть до телохранительства.
Так, что по итогу? Да, я не тороплю! Считай, считай! Ты — серьёзно⁈ Ты на счётах считаешь⁈ Калькулятором не обзавелся до сих пор⁈ Ну ты даёшь! А-ха-ха! Да звук твоих костяшек сильнее грома! Думаешь, я не слышу? Слово даю: если вернёшь меня обратно в Урюпинск, куплю тебе калькулятор. Да что там калькулятор! Компьютер самый-самый! Чтобы ты не мучился! А? Как? Согласен? Тьфу ты! Сбил я его! Дуб, орех или мочало? Начинаем все сначала! О-хо-хонюшки, хо-хо, как бы сказал Спиридоныч!
А, знаешь — что? И, вообще… Всем, всем, всем! От советского информбюро! От широкой Васиной души! Срочное сообщение и заявление! Готовы?
Идите все на хрен! Я — крут!'
Весеннее южное солнышко ласково подмигнуло бравому унтер-офицеру Девяткину. Он моргнул, зацепился ногой за сусличью нору и полетел вверх-тормашками.
— Безбашенный, что с него взять? — засмеялись солдаты на подводах.
[1] Об этих неожиданных находках огнестрельного припаса сообщал в Петербург Н. Н. Муравьев, прибыв на Кавказ во время Крымской войны. Полковые командиры просто боялись расходовать порох, предназначенный для учебных стрельб. Или считали их глупостью. Предполагаем, что и приторговывали порохами с Шамилем, набивая мошну. Мюриды в стрельбе по урусам себя не стесняли.
[2] Фрейтаг отвечал взаимностью. Через год писал: «расставаясь с куринцами, я едва не зарыдал как ребенок; грустно расставаться с людьми, с которыми провел лучшие годы жизни, через которых приобрел добрую славу». Ему было под сорок в те годы.
Глава 12
Вася. Пятигорск, май — первая половина июля 1841 года.
С Дороховым у унтер-офицера Девяткина вышло всё не так, как виделось в Грозной и по дороге на запад. Юнкер только-только получил долгожданные офицерские звёздочки и как-то моментально отдалился от своей команды. Когда столкнулись нос к носу в Пятигорске, даже не спросил, мол, как там ребята? Живы? Напротив, странно заюлил. Когда Вася осведомился:
— Помог вам, Вашбродь, мой Георгиевский крест?
— Твой? Ты на что намекаешь?
— Эээ… Звиняйте! Ваш! Ваш крест!
— Еще не вышло представление за прошлый год по наградам.
— А как же… — тут Вася захлопнул рот, сообразив, что в переводе Дорохова в офицерский чин не все так просто[1].
— Ты, Василий, заходи к нам в гости, — смилостивился бывший командир. — У нас тут собралась знатная компания.
Компания — не соврал Руфин — собралась преинтересная. Целая банда «ухилянтов», офицеров-отказников. Вместо того, чтобы атаковать с Граббе мятежный аул Чиркей или гонять убыхов в Причерноморье в отместку за прошлогодние события, собрались в Пятигорске господа офицеры, и давай гулять, как в питерской Тавриде. Кадрились к дочкам отставных генералов, катались по окрестностям, обедая у немецких колонистов, пикникировали, развлекались стрельбой по заборам, организовывали спонтанные танцульки — в общем, отрывались на полную катушку, позабыв про службу, прикрыв свои зады липовыми справками от местных докторов.
Среди этой толпы гулён нашелся и Лермонтов. Забил, грубо выражаясь, восходящий светоч русской поэзии на военную карьеру. Иное его влекло — литературные занятия, а не «пиф-паф» и не «эскадрон, в атаку!». Он сильно переменился внутренне. Сделал скачок: его глубокие мысли будто и не принадлежали молодому человеку, хотя внешне все также оставался повесой и шалопаем. Мечтал об отставке.
Кто сказал, что, если поэт гениален, он непременно должен быть военным героем? Откуда вообще взялась эта несусветная чушь? Конечно, среди потомков найдутся желающие эту глупость тиражировать и впаривать доверчивым потребителям низкопробного контента. Договорятся до утверждения: Лермонтов — отец русского спецназа. Вася разок увидел в интернете. Ржал с ребятами в роте, когда зачитал. Теперь мог и сам оценить. Даже разложить по пунктам, чтобы в итоге прийти к простой мысли: в Лермонтове от военного — только мундир. Да и тот не по форме. Вечно воротник заломлен. Дисциплину не приемлет органически. Поле боя видит посредственно. При втором Валерике метался как умалишенный и чуть не подставил свой отряд. От тяжелой, грязной работы спецназа скис. В итоге, отряд распустили. Не потянул отряд, Михаил Юрьевич!
Да, храбрый. И что? Разве офицер — это одна храбрость? Тут, на Кавказе других нет. Начнешь пулям кланяться — станешь нерукопожатным[2]. Девушки любить перестанут.
Спросил его как-то: что было в первой поездке на Кавказ? Оказалось, ровным счетом — ничего! Ноль! Пятигорск, Тифлис, Казбек — были, виды Кавказа — были, в боях не участвовал.
Второй раз — повоевал, спору нет. Ординарцем. Но — уважуха! В первом Валерике всем довелось хлебнуть лиха. А потом? Усвистел в Пятигорск с дружками, оставив «кавказцам» тянуть тяжелую лямку защиты Линии. Разве не нашлось бы дела боевому офицеру?
Третий поход, в октябре. Тут вообще все сложно. Неоднозначно. Прекратила свое существование беззаветная команда без Дорохова. А поручик, похоже, сломался. Видно было, что Кавказ ему резко стал не мил. Больше не хотелось ни орденов, ни славы. Хотелось в отпуск. В Петербург.
Ему, Лермонтову, многое прощалось теми, кто разглядел в нем иное призвание. Помогали изо всех сил, представляли к наградам. Обходя при этом тех, кто на ордена и золотое оружие за храбрость мог претендовать не за бабушку в столице и не за восторги читающей публики. Каждому — свое! Поэту — бронзовый памятник и поклонники. Настоящему военному герою — кресты на грудь и на могилу. И безоговорочное признание сослуживцев. К Лермонтову отношение у офицеров было сложное. Не всегда восторженное. Отнюдь. Разное Васе довелось услышать. В том числе и то, что пытаются поручика вытянуть всеми правдами и неправдами на орден, да не выходит.
Ну и что? В чем тут проблема? Очернение светлого облика? Нужно стихи и прозу перестать читать, убрав подальше от детей, памятники снести, а станции метро переименовать? Почему?!!! Ну, не вышло из Лермонтова толкового офицера. Так, может, и к счастью? Тому, кто с Богом накоротке, и людей на смерть посылать⁈
Вася был абсолютно уверен в своем отношении. Даже знай он истинные обстоятельства появления Лермонтова в Петербурге, и то бы не осудил.
Лермонтов стал рваться с Кавказа, как только чуть-чуть нюхнул гарнизонной службы в Тенгинском полку после ноябрьской экспедиции Граббе. Стал проситься на отдых[3]. Приехал в декабре в Ставрополь. Зашел в канцелярию штаба.
— Прокатили вас с наградами, поручик, — весело осведомил его дежурный офицер.
— Дадут ли отпуск?
— Сейчас разберемся.
Офицер попросил писарей показать переписку с военным министерством. Оказалось, писаря написали какую-то отписку.
— Такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведёт жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен.
Лермонтов расхохотался.
— Так и отправляйте!
— Помилуйте, как же-с можно?
— Можно. Можно…
Отпуск дали. 28 дней. Поехал в Питер.
В столице завертелось. Четыре недели превратились в три месяца. Уже ранее никому неизвестного юношу, а теперь героя, пороху и крови понюхавшего, и модного писателя хотели видеть на светских раутах. Сама императрица справлялась, как дела у поручика. Возвращаться в кровь и грязь не хотелось. Тянул сколько можно с отъездом. 10 апреля Лермонтова вызвали в Инспекторский департамент Военного министерства к генералу Клейнмихелю.
— В 48 часов оставить Петербург и отправиться в полк.
Что поделать? Кому он мозоли оттоптал? Снова дорога звала на юг. Как объяснить начальству, что последние события военной экспедиции оставили в душе незаживающие раны? Посттравматический синдром — этого термина еще не придумали.