— И, судя по его грозному взору, он настроен решительно? — предположил Лермонтов.
— Да, Мишель. Решительно. На мировую идти отказывается. И слушать не хочет. Словно его кто-то накрутил.
— Саша, не волнуйся ты так. Уверяю тебя, все разрешится. Встанем у барьера, выстрелим в воздух. Я его знаю. Вечером же будем шампанское пить за успешный исход!
Вася внимательно наблюдал за разговором и за Васильчиковым. Был уверен, что его слова Лермонтова не успокоили, хотя он и попытался выдавить улыбку на беспечное замечание поэта.
— Надеюсь, что ты прав! Нагоню, попробую еще раз убедить!
Васильчиков готов был уже дать коню, когда Вася не выдержал, влез.
— А из чего стреляться-то будут?
Васильчиков с удивлением взглянул на Васю. Потом на Лермонтова. Тот кивнул с улыбкой.
— Из Кухенройтера. Лепаж не нашли.
Потом бросился нагонять Мартынова.
— Что? — Лермонтов заметил, как изменился в лице Вася, после того, как услышал о выбранном оружии.
— Да вы совсем охренели, что ли⁈ — Вася не сдержался.
— Что не так на этот раз, Вася?
— Что не так⁈ Да ведь этой нарезной мандулой можно трех человек стоящих друг за другом навылет прострелить!
Лермонтов стал набирать воздух. Потом начал откидываться в седле. Расхохотался. До слез.
— Как, как? — никак не мог спросить сквозь непрекращающийся смех. — «Мандула»? Ох, Вася! Ох, я до барьера не дойду. Прямо вот сейчас умру от смеха!
Наконец, справился.
— Даааа! Сам придумал?
— Сам, сам! Вы мне объясните, зачем вы такое страшное оружие выбрали?
— А какая разница?
— Какая? — хотел Вася ответить по-простому, что «один еб…т, а другой дразнится», да сдержался. — А та, что, если пуля из этого пистолета хоть краем вас зацепит — все разворотит. Такую дыру проделает, что, считай, форточку в человека поставили!
— Нет, Вася! Без сомнений, ты сегодня — главный поставщик занимательных слов и образов! Определенно, вечером прославлю тебя в нашем круге. Твоя «мандула» и «форточка в человеке» войдут в историю!
«Да, до вечера еще дожить надо, Михаил Юрьевич», — чертыхнулся Вася про себя.
— И ты тоже перестань волноваться. Говорю же: выстрелим в воздух оба. Лучше посмотри туда.
Лермонтов указал на вершину горы, к которой они подъезжали. Посмотреть было на что. Громадная, тяжелая, чернее черного туча быстро надвигалась на неё.
— Ливанёт, мама не горюй! — покачал головой Вася.
— Знаешь, что бы написали в таком случае охочие до банальных сравнений?
— Что?
— Ну, те, кто поспокойнее, написали бы примерно так, — Лермонтов даже чуть поднял руку, изображая этого «спокойного» — «казалось, что сама природа призывала всех одуматься и отменить это безумство!»
— А кто погорячее?
— Кто погорячее? — Лермонтов прищурился. — Ну, они напишут, что «Казалось, что сама природа уже начала оплакивать великого поэта!» Пассаж в духе Марлинского.
Тут же взглянул на Васю, ожидая его реакции. Вася, вздохнув, покачал головой.
— Типун? — улыбнулся Лермонтов.
— Да побольше! Чтобы рта не могли раскрыть! — пожелал Вася.
— Ладно! — добродушно кивнул поэт. — Хотя, согласись, выглядит, действительно и впечатляюще, и страшно? Может, действительно, это знак? Нет? Тебе не страшно?
— Терпимо.
Васе было не до банальных сравнений. И бурю эту знаком он не считал. Если бы Вася принимал всерьез погоду или атмосферное давление, то вряд ли высунул бы нос из дома и начал шастать по глухим лесам, убивая людей.
Лермонтов, между тем не отводил глаз от этой тучи. Вдруг улыбнулся.
— Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Вася удивился. Посмотрел на поэта. Тот, как и ранним утром, сейчас смотрел куда-то вдаль, думал о чем-то своем.
— Не правда ли, гениальные строчки?
Вася не ответил, поскольку понимал, что Лермонтов и не ждет ответа.
— Знаешь, все говорят о гениальности Александра Сергеевича и приводят, как доводы, его другие стихи, Онегина. А для меня с самого начала вот эти четыре строчки все и определили. Я был ребенком, когда в первый раз их услышал. И, до сих пор не могу объяснить, что со мной тогда произошло. Я застыл от восхищения. Потом сердце застучало так часто, а голова так закружилась, что, казалось, еще мгновение и я потеряю сознание от восторга. Потом пришел в себя. И уже твердо знал, что Александр Сергеевич — гений. Чтобы так писать, как будто ты и не пишешь, не сочиняешь вовсе, а просто разговариваешь стихами. Что там разговариваешь? Дышишь. Я, может и немало написал, а вот такого так и не сподобился. Очень хотел всегда вот так просто написать. Никогда не забуду тот день!
— Да, понятно! — Вася ответил по инерции.
— В тот день, Вася, ночью я проснулся от того, что услышал шепот в своей голове. В тот день я стал поэтом. Вот из-за этих четырех простых, детских строчек. Как думаешь, получится и мне написать так же?
— Конечно.
Лермонтов кивнул с улыбкой. Потом вернулся в действительность.
— Подъезжаем.
Лошади быстро преодолели небольшой подъем. Еще один поворот, и открылась небольшая поляна у подножия горы Машук. Перкальская скала, дорога к Николаевской колонии[1].
Вася быстро огляделся. Васильчиков и Глебов стояли чуть в стороне. У края поляны, лицом к Васе стоял Мартынов, не сходя с дороги, возле него спиной — Столыпин, Трубецкой и кто-то третий, кого Вася еще не мог разглядеть. Когда разглядел, оглянулся на Лермонтова.
— И Руфин Иванович здесь?
— Ну, строго говоря, не полагается ему тут быть. Да и тебе, кстати. Не комильфо. Но он же друг. И ты. Подумали, что можем поступиться правилами. Тем более, что дуэль шутейная. Кстати, Дорохов это оружие и предложил. Которое ты «мандулой» обозвал! — Лермонтов опять рассмеялся.
— Миша! — Дорохов, заметив Лермонтова, уже шел к нему.
Радостная улыбка сошла с его лица, когда он заметил Васю. Дорохов поморщился.
— Вася! Ты как здесь?
— Он со мной, Руфин, — ответил за Васю Лермонтов. — Готово?
— Да, все обговорили!
— Хорошо! — сказал Лермонтов, спрыгивая с лошади. — Как будем стреляться?
[1] Согласно последним исследованиям обелиск под Пятигорском установлен неправильно, не на месте гибели поэта. Дуэль произошла примерно в 800 метрах от этой точки.
Глава 14
Вася. Пятигорск, 15–17 июля 1841 года.
Дорохов не успел открыть рта, как над ними раздались долгие и громкие грозовые раскаты. Все трое от неожиданности сначала вздрогнули, потом по инерции подняли головы к небу. Тут же полил дождь. Все также по инерции вытерли лица от первых попавших на них капель.
— Руфин, давай поторопимся. А то скоро нам будет впору не стреляться, а Ноев ковчег строить! — улыбнулся Лермонтов.
— Да, да! — Дорохов не отреагировал на шутку, был взволнован. — Барьер на 10-ти шагах. И еще по десять в каждую сторону…
Вася, услышав про расстояние, тут же вспылил про себя и начал материться.
«Они точно свихнулись! Десять шагов⁈ Десять⁈ Вы совсем ох…ли? Так вы просто предложите им подойти друг к другу и приставить пистолеты ко лбам. Тогда точно не промахнутся!»
— Стрелять можете до трех раз, — продолжал между тем Дорохов. — Осечка считается выстрелом. После первого промаха есть право вызвать выстрелившего к барьеру. Стрелять на счёт «два-три»[1].
«Значит, это так выглядит „шутейная“ дуэль⁈ — у Васи уже играли желваки. — Десять шагов и три –три, мать вашу! — выстрела⁈ Вы хотите, чтобы точно кто-то тут остался лежать или быстрее вернуться к ящику с шампанским? Ничего не понимаю!»
— Хорошо, — легко согласился Лермонтов.
— Пойду за пистолетами. — кивнул Дорохов.
— Руфин Иванович, — Вася быстро запрятал эмоции поглубже, и теперь выглядел привычным недотепой. — Дозвольте, я заряжу их. А то под таким дождем… А я смогу.
— Да, согласен! Тебе будет сподручнее! — Дорохов пошел за пистолетами.
— Что такое: «стрелять на счёт два-три»? — спросил Вася у Лермонтова шепотом.
— А, это! Это просто. Стрелять можно после счёта «два», и нельзя стрелять после счёта «три». И так, пока не будет сделано три оговоренных выстрела.
— Десять шагов и три выстрела, Михаил Юрьевич! — Вася попытался достучаться до Лермонтова. — Вы и сейчас считаете, что это шутки?
— Ох, Вася! Успокойся, наконец! Уверяю тебя, не дойдет до трех выстрелов!
Подошел Дорохов. Передал коробку с пистолетами.
— Я мигом! — уверил Вася.
Быстро накрылся от дождя шинелью, от всех скрывшись. Открыл ящики. Он, любивший оружие, в другой раз непременно восхитился бы этими убойными пистолетами. Но сейчас Васе было не до восторгов. Слишком хорошо он понимал, какую опасность таят в себе эти тяжелые и изящные творения немецкого мастера. Вздохнул, взял себя в руки. Принялся за дело, орудуя шомполом и молоточком.
«Значит, говорите, осечка считается за выстрел? Это хорошо. Это — очень хорошо! Я вам, дворяне долбанутые, сейчас устрою! Хоть обстреляйтесь! Хрен вам, а не пули!»
— Ну, что там? — спрашивал Глебов.
— Готово, Вашбродь! — отвечал Вася, выныривая из своего укрытия.
Подошел к Глебову, передал ему рукоятками вперед пистолеты, в которых не было пуль. Только пыж и порох.
«Посалютуйте друг дружку, друзья-приятели!» — подумал со злой усмешкой.
Глебов развернулся. Сделал несколько шагов и, в свою очередь, передал пистолеты Лермонтову и Мартынову, которые уже стояли на отмеченных позициях.
Все отошли. Вася посмотрел на поэта, крутившего в руках пистолет в поисках баланса. Лермонтов, почувствовав взгляд Васи, улыбнулся.
— Сходись! — раздался голос Глебова.
Мартынов тут же вскинул пистолет, быстрыми шагами пошел к барьеру. Лермонтов с места не сдвинулся, остался на месте. Заслонившись рукой, поднял пистолет вверх.
— Один!
Мартынов делал последний шаг перед барьером. Лермонтов стоял.
— Два!
Мартынов остановился. Лермонтов не шелохнулся. Вася задрожал. Хоть и знал, что пуль нет, а только произнесенное «два», позволявшее стрелять, все равно заставило сердце застучаться быстрее.