Не переставая следить за состоянием Михаила Юрьевича, Вася не забывал и про свое дело. По его поручению у всех расспрашивали про беглую лезгинку с ребенком. Хотя его сразу предупредили, что наивно верить, что в такой толпе беженцев можно рассчитывать на удачу. Легче отыскать иголку в стоге сена. Вася соглашался, но настаивал. Охотники чуть кривились, но терпеливо, раз за разом спрашивали и спрашивали. И, как и предполагали, задача была невыполнимой. Никто не видел Гезель и Дадо.
— Кто это? — неожиданно раздался голос Лермонтова.
Вася, уже свыкшийся с его молчанием, вначале вздрогнул. Посмотрел на поэта. Тот был спокоен. Последние полчаса ехали без приключений. Наверное, пришел в себя.
— Кто? — переспросил Вася.
— Лезгинка и ребенок, о которых ты спрашиваешь?
Вася рассказал, радуясь, что Лермонтов ожил, спокоен.
— Когда спасал их, ты думал: что дальше?
— В первые минуты — нет.
— Порыв?
— Да.
— Не мог не спасти?
— Не мог. Дети же.
— Только поэтому?
Вася вздохнул. Молчал.
— Столько смертей, крови… — Лермонтов заговорил вместо Васи. — Жестокости. Зла. Кажется, что уже не люди вокруг тебя, а дикие звери. А дети дают хоть какую-то надежду, что ты еще человек, еще не совсем превратился в зверя. А любому человеку нужна любовь. Тогда он держится, как человек. Так?
— Да.
— Думал заменить им отца?
— Поначалу хотел, конечно…
— А потом понял, что с твоим образом жизни это невозможно.
— Да. Поэтому и отдал Игнатичу, моему бывшему командиру, и его жене Евдокии.
— Ты правильно поступил, Вася.
— Знаю, Михаил Юрьевич. И радуюсь.
— И как дети у них? Хорошо ли им было?
— Очень! Игнатичу тяжело было поначалу. Мужик все-таки, военный. А Евдокия, как взяла их на руки, так сразу мамой им стала. Они ни шаг от неё не отходили. И ладно Васька. Он же совсем маленький, несмышленыш. Какую грудь дали, ту и сосет. Но Дадо! Уже не дитё и в другом мире воспитанный, по другим обычаям. А только и он её мамой признал.
— Так, если он по другим обычаям воспитан, может, ему будет лучше, если его вернут в родной мир, в его законы?
— Нет! — Вася сжал челюсти. — Уже не будет.
— Уверен?
— Был бы не уверен, Михаил Юрьевич, не искал бы.
— Это хорошо, что ты уверен. Значит, не погубишь ребенка, — Лермонтов в первый раз за долгое время улыбнулся. — Я тебе помогу, чем смогу. За сюжет — спасибо.
— И вам спасибо! Только это… Не та тема, чтоб в стихах… Ну, не хотелось бы мне, ага?
Лермонтов кивнул в ответ.
— Как вы, Михаил Юрьевич?
— Как ты говоришь, поначалу было плохо. Очень плохо, — Лермонтов не стал отнекиваться и храбриться.
— А потом?
— Потом… Потом… Нет. Легче не стало. Но их можно понять. И нельзя злиться. Им жизнь исковеркали. Я сейчас не говорю о том, кто прав, а кто нет. Может, многие из них не хотели всего этого. И нас ненавидят, и своих порицают за то, что воюем и истребляем друг друга — и так без остановки. А им, как и тебе, хотелось только мира и любви. Но нет мира. Нет любви. Загнали их что свои, что чужие на эту страшную мельницу, пустили под жернова. Давят и давят. Что ж им тогда не плюнуть мне в лицо? Разве можно за это их винить? — Лермонтов посмотрел на Васю.
— Нет. Нельзя.
— Вот и я об этом. Только, знаешь, что страшно?
— Что?
— Вот я все понимаю, а случись через минуту бой. Или завтра. Не важно. Просто — случись бой, и я начну их убивать. А они будут пытаться убить меня. И так получается, что все мы идем по одной дороге. Той, которая ведет на страшную мельницу с её гигантскими жерновами, от которых нет спасения. И мало кто пытается сойти с этой дороги, отойти в сторону и начать спасать детей.
Лермонтов замолчал. Вася долго не решался заговорить. Наконец, осмелился.
— Зачем вам все это, Михаил Юрьевич?
— Война?
— Да.
— Так ни к чему, Вася, — усмехнулся Лермонтов. — Ни к чему. А теперь так ясно это понимаю. Что бросить все нужно. Что раз наделил Господь талантом, так и надо этому таланту служить.
— Так и похерьте вы все это! — Вася воскликнул, потом смутился.
Лермонтов тихо рассмеялся.
— Да. Ты прав. Надо отбросить. И хочу. Только надо найти в себе силы сделать шаг в сторону и сойти с этой проклятой дороги.
Разговор прервал один из отряда.
— Кажется, нашли, Вася! — сообщил он с улыбкой.
Девяткин и Лермонтов за беседой и не заметили, как ребята, столкнувшись с очередной группой беженцев, за расспросами вышли на след. Гарантии стопроцентной нельзя было дать, конечно, но все выглядело вполне правдоподобно. Выяснили, что видели одинокую женщину с ребенком. Лезгинка она или нет, неизвестно. Но ребенок по возрасту под описание подходил. Дальше повезло несказанно. Женщина, рассказывавшая про это, знала древнего чеченца, который сжалился над беженцами. Мальчика посадил в торбу, перекинутую через лошадь, вместе с другим ребенком, внуком или правнуком старика. Так и поехали в ближайшее селение.
— Старика зовут Тагир, — докладывал собрат-охотник. — Живет в первом же ауле за Злобным Окопом. Дом — предпоследний от въезда. Вот ты, Вася, все-таки с фортуной в друзьях! — не удержался напоследок «коллега».
…Въехали в село. Нагло. Не обращая внимания на жителей. Те привыкли к виду странных вооруженных отрядов.
— Вася! — начал грозно Руфин.
— Обещаю, Руфин Иванович, руку не подниму без вашего приказа! — Вася предупредил угрозы Дорохова.
— Так-то лучше, — улыбнулся Руфин. — Хотя вроде ничего опасного не должно нас ожидать. Но в любом случае, старика не трогать!
— Не трону! — пообещал Вася.
Подъехали к дому.
— Иман, сходи с ним! — приказал Руфин одному из охотников. — И язык знаешь, и проследишь. Мы, пока отъедем, чтобы глаза не мозолить.
Зашли в дом. Без стука. Без призывов хозяина.
«Старика не трону, Руфин Иванович. — думал про себя Вася, вынимая шашку из ножен. — А за Гезель уговора не было, уж извиняйте!»
Старый Тагир сидел за столом в саду. Старый — не то слово. Древний. Пальцы как сучки ссохшегося дерева. Лицо — как кора дуба. Наблюдал с улыбкой, как Дадо пытается справиться с большим куском баранины. Когда дверь распахнулась и вошли Вася и Иман, посмотрел на них спокойно, не испугался. Дадо, заметив Васю, тут же бросился к нему, так и не выпустив из рук кусок мяса.
— Вася!
Весь воинственный пыл тут же покинул Девяткина. Он разжал руку. Шашка упала на землю. Наклонился, чтобы подхватить мальчика. Подхватил, выпрямился, прижал к себе.
— Дадо!
Больше ничего не мог сказать. Только крепче прижимал к себе ребенка.
Иман застыл, не зная, что делать. Хватался за рукоять кинжала. Тагир же продолжал спокойно смотреть. И вдруг улыбнулся.
— Спрячь кинжал! — спокойно приказал Иману. — Кого ты хочешь убить? Меня? Ребенка?
Чеченец тут же подчинился. Потом бросил взгляд на оброненную Васей шашку. Поднял ее. И тоже спрятал за спину.
Наконец, Вася смог оторваться от ребенка. Посмотрел на старика.
— Иман, скажи ему, что я забираю Дадо!
Чеченец удивлённо захлопал глазами: старшему грозить?
— Не надо, — усмехнувшись, ответил на русском Тагир — Я понимаю твой язык.
— Хорошо, старик. Я забираю Дадо.
— Значит, это ты Василий?
— Да. Ты слышал. Меня ребенок знает и зовет.
— Да. Слышал. Не сейчас.
—?
— Ты не понимаешь.
— Нет.
— Дадо мне все уши про тебя прожужжал. Все рассказал.
— Значит, ты знаешь о моем праве.
— Я знаю, что ты спас Дадо и его младшего брата. И, хоть ты мой враг, но ты хороший, правильный человек. Я думаю, что ты хороший человек, потому что ты позаботился о детях и отдал их в руки тех, кого они уже называют мамой и папой. Особенно про маму Дадо мне много рассказал. Евдокия — достойная женщина, если, не раздумывая взяла их к себе, назвала своими сыновьями и сделала так, что всего за несколько месяцев и они стали называть её мамой. У тебя есть право. Право вернуть Дадо его маме. Он сам так хочет. И я препятствовать не буду.
Вася, подчиняясь внутреннему порыву, поклонился.
— Спасибо тебе, Тагир.
— Всевышнего благодари! Я лишь исполняю его волю.
— Почему ты считаешь, что это его воля? — не удержался изумленный Вася.
— Ты не понимаешь?
— Поэтому и спрашиваю.
— Он послал тебя, чтобы их спасти. Он был уверен, что ты устроишь их судьбу. Он знал, что ты ни за что их не бросишь. Ты прошел долгий и опасный путь, чтобы найти Дадо. Не испугался. Не думал об опасности. Ты думал только о том, чтобы вернуть мальчика маме. Как же я могу вмешиваться и перечить его провидению?
— Гезель?
— Хорошо, что она ушла на женскую половину. Глупая женщина, что с нее взять?
— Почему хорошо?
— Ты же не для меня держал шашку в руке, когда вошел?
— Признаю, не для тебя. Для неё.
— Не суди её строго. Она поступила сообразно своему воспитанию и образу мыслей. Она думала, что Дадо будет лучше, если он вернется. Хотя просто могла спросить ребенка, где ему лучше. Не очень разумный поступок. Не суди.
— Не буду.
— И если встретишь как-нибудь, шашку не обнажай.
— Не достану. Обещаю.
— Хорошо, — Тагир кивнул. — И хорошо, что я покормил Дадо. Обратная дорога не будет в тягость. Вам пора. Погони не будет. Обещаю.
— Спасибо тебе, старик, — Вася поклонился еще раз. — И извини, что вошел неподобающим образом в твой дом.
— Надеюсь, — Тагир улыбнулся, — больше такое не повторится!
— Дадо! — Вася опустил мальчика на землю. — Попрощайся с дедушкой Тагиром. Нам надо ехать.
Дадо подбежал к старику. Крепко обнял. Тагир что-то ему шептал на ухо. Дадо кивал головой. Кусок мяса так и держал в руке.
…Когда аул скрылся, и отряд опять оказался под сенью леса, Вася не удержался.
— Михаил Юрьевич!
— Что?
— Не хотите подержать Дадо?
— С удовольствием! — обрадовался Лермонтов. — Только… — указал на связанные руки.