Мысль эта, словно лунный свет, раздробившийся в морских волнах, вызывала в душе Оли что-то грустное, горькое. Опять пришло в голову, что, возможно, она родилась на свет с душой-пустоцветом. Думалось и о том, что, возможно, она просто не поняла свои чувства к Владимиру и потому не до конца открылась ему, не сумела всколыхнуть по-настоящему его душу, и теперь то, что должно было случиться, ушло навсегда.
Еще одна мысль, пока не ясная, билась где-то глубоко, но настойчиво. И странное дело, Оля пыталась заглушить эту мысль, почему-то боялась ее. Мысль эта была о Гивэе. За последнее время Солнцева все чаще и чаще ловила себя на том, что она скучает и даже тоскует, если Гивэй долго не появлялся в поселке, уходя с охотниками в море. Девушка уверяла себя, что она хочет видеть Гивэя просто как своего ученика, упорного и жадного к знаниям; хочет видеть его потому, что уже давно поняла — не только она обогащает Гивэя знаниями, навыками, привычками культурного человека, но и он дает ей уроки беспощадной требовательности к себе, ясной целеустремленности, истинной страсти в движении к новому. «Да, да, люблю его, как в какой-то степени свое произведение, как скульптор любит свою работу», — твердила девушка, хотя в душе понимала, что дело здесь далеко не только в этом. «А в чем же?» — иногда задавала себе вопрос Солнцева и тут же с каким-то смутным беспокойством переключала мысли на что-нибудь другое. Не понимала Оля, что как раз именно в это время в ней и рождалось то большое и для нее неотвратимое, чего она ждала и чего сейчас пугалась. Уж так бывает у иных людей, что прежде чем осмыслят и признают свое большое чувство, они с каким-то подсознательным ожесточенным упорством пытаются заглушить его в себе: если умрет, значит оно не достойно было для жизни, а если разгорится в пожар, значит так тому быть.
Оля присела на камень и долго смотрела в море, прислушиваясь к его глубоким вздохам.
— Оля! Ай, моя Оля! — неожиданно сказал кто-то позади нее, совсем близко. Девушка вздрогнула, медленно повернулась на голос.
— Гивэй! Ты зачем здесь?
— Не могу я больше, Оля! Знаешь… поверь мне — сердце мое всегда чует, когда вот так ты одна… ходишь, чего-то грустишь. О чем ты?
Луна снова вышла из-за лохматых туч. Обильный дождь мерцающего света пролился на море. Оля посмотрела в лицо Гивэя и вдруг почувствовала, что она может задохнуться, если вот сейчас, в это мгновение, не схватит юношу за руки, не заглянет в его глаза совсем близко, близко. «Нет! Нет! Нет!» — закричал в ней кто-то второй, и она с испугом предостерегающе выбросила вперед руки и быстро проговорила:
— Не надо… не надо так, Гивэй… Ты пойди, пойди! Мне очень надо побыть одной…
Гивэй мгновение колебался, смутно угадывая в душе Оли ожесточенную борьбу, и тихо ответил:
— Хорошо, хорошо, Оля… Я пойду… ты прости меня.
С убитым видом юноша повернулся и, опустив голову, медленно пошел куда-то прочь от поселка по берегу моря, порой наступая на пушистые клубы пены ленивого прибоя. Оля неподвижно наблюдала за ним. Ей страшно хотелось крикнуть: «Гивэй! Постой, подожди!» Но все тот же, кто-то второй в ней, упрямо твердил: «Нет, нет, нет!»
Где-то в темном мраке, нависшем над морем, послышался густой, хриплый гудок парохода. Оля встрепенулась. Один раз, другой мелькнули красные точки огней. Повторившись до десятка раз многократным эхом, гудок уплыл в неведомую даль.
— На Кэрвук пошел пароход! — тихо сказала Оля, а в ушах ее все еще звучало страстное, идущее из самой глубины сердца: «Оля! Ай, моя Оля!»
4
В Янрае намечалось открытие пошивочной мастерской.
Солнцева была полностью поглощена заботами и волнениями янрайских женщин: пошивочная мастерская представляла для них особенный интерес. Ведь это значило, что в работу в колхозе включатся теперь все женщины, даже старухи.
Под мастерскую был выделен один из жилых домов. Оля вместе с девушками-комсомолками оклеивала стены обоями, мыла пол, окна.
— Оля, у меня что-то клейстер не получается, совсем не клеит! — обратилась к ней жена Рультына. Оля направилась к Айнэ.
В это время дверь в мастерскую отворилась, и на пороге показался Айгинто. Окинув работающих взглядом, он нахмурился и, присев в углу, закурил трубку, задумался: «Тимлю не пришла, опять, значит, побоялась Эчилина».
Солнцева подошла к Айгинто, присела на корточки.
— О чем задумался?
— Много дум в голове, — вздохнул председатель, попыхивая трубкой. — Так рассуждаю: мастерская эта — дело большое. Надо, чтобы хорошо получилось, не хуже, чем у илирнэйцев. Кончим с мастерской, пойдем дальше. Обязательно выстроим в эту зиму и питомник для собак. Хватит покупать собак в Илирнэе, сами продавать будем.
— Заметил, с какой радостью относятся к мастерской? — сказала Оля. — Надо, чтобы колхозники сразу увидели всю выгоду от нее.
— Думаю, кого бы заведующим поставить. Не посоветуешь ли? — спросил Айгинто. — Ты, знаешь, конечно, какую женщину надо для такого дела: швею хорошую, чтобы других учила, серьезную, строгую, чтобы не только уговорить, но и приказать могла… тогда порядок будет, польза от мастерской будет…
Подумав, Оля оживленно сказала:
— Я знаю, кого надо поставить. Очень хорошая швея. Как ни зайду к ней, всегда что-нибудь шьет; прочно, красиво шьет. Только я пока не назову тебе ее.
— Нет, ты лучше скажи. Интересно знать.
— Подожди немного. Сегодня у нас комсомольское собрание. Ты придешь, конечно… Вот после собрания мы и поговорим с тобой, посоветуемся.
Айгинто ушел, Оля принялась помогать девушкам.
«Да, хорошая швея, очень хорошая. Но может ли она руководить мастерской?! Надо попробовать. Надо помочь, — думала учительница, прислушиваясь к шуткам и смеху девушек. — Схожу сейчас к ней, поговорю… Сначала она, конечно, испугается, но я уговорю ее».
Вскоре Оля была уже в яранге Эчилина, беседовала с Тимлю.
Слова учительницы привели девушку в смятение. Но Солнцева говорила так убедительно, так горячо, что Тимлю подумала: «А что, если попробовать?.. Я бы очень старалась! Я бы очень, очень старалась!»
— Ну, а Эчилин как же? — тихо спросила она, боясь, чтобы вопроса ее не услышал отчим, возившийся с починкой нарты в шатре.
— Что тебе Эчилин? Ты о колхозе думай! Ты же комсомолкой стать собираешься. Что тебе посмеет сделать Эчилин, если тебя само правление, само колхозное собрание поставит заведующей мастерской? — не унималась убеждать Оля. Она все ближе и ближе подвигалась к Тимлю, заглядывала ей в глаза то с укором, то настойчиво и требовательно, то ободряюще. — Ну, решайся, решайся, Тимлю. Смелее будь! Ты же такая хорошая швея! Я же знаю, что даже лучшая у нас швея, старушка Оканэ, всегда в пример другим женщинам твою работу ставит. Потом о тебе на собрании хорошие слова говорить будут, в районной газете писать о тебе станут.
— А ты поможешь мне, а? — цепко ухватив руку Солнцевой, спросила Тимлю. — Ой, знала бы ты, как мне страшно! А как хорошо было бы!
— Помогу, обязательно помогу, Тимлю, — перешла на горячий шопот Оля, чувствуя, что Эчилин прислушивается к их разговору.
После комсомольского собрания Айгинто зашел к учительнице и нетерпеливо спросил:
— Ну, кого же ты советуешь в мастерскую?
— Сядь, — предложила Оля, подвигая гостю стул. Она медлила с ответом. Это заинтриговало Айгинто.
— Да говори же ты, Оля! — не выдержал он.
— Заведующей мастерской надо поставить замечательную швею, очень хорошую девушку, которую мы готовим в комсомол. Ты ее хорошо знаешь. Я говорю о Тимлю.
Айгинто был ошеломлен.
— Тимлю? — переспросил он после минутного молчания. — Нет! Это невозможно, совсем невозможно!
— Нет, вполне возможно, — спокойно и даже с какой-то беспечностью в голосе возразила Оля. И тут же засыпала Айгинто доводами, почему именно Тимлю надо поставить заведующей мастерской.
— Именно сейчас она по-настоящему начинает просыпаться. Понимать надо: ответственность за успех мастерской окончательно взбудоражит ее и зажжет на большие дела. Да, да, Айгинто, поверь мне. Такие, как Тимлю, если их растормошить как, следует, потом горы своротить смогут. Надо быть педагогом, Айгинто. Каждый настоящий руководитель должен быть хорошим учителем.
Наконец ты сам все время твердишь Тимлю, чтобы она смелой была. Так будь же сам смелым, Айгинто!..
— Подожди, подожди, Оля, — замахал руками председатель, как бы прося пощады. — Ты столько наговорила, что у меня голова закружилась… Дай-ка… сообразить… Признаюсь тебе честно: Тимлю мне и в голову не приходило заведующей ставить. Да и сейчас боюсь… Для этого твердый человек нужен, чтобы и приказать мог…
— Боишься?! Боишься, значит! — немедленно перешла в атаку Оля.
Айгинто прикрыл рот рукой, как бы говоря: виноват, не то слово вырвалось.
— Да не боюсь, нет! — нажал и он на голос. — Я только хочу сказать, что Тимлю… не справится и тогда совсем испугается, и мы все, все испортим… А нам нужно, чтобы мастерская эта сразу же не хуже илирнэйской стала.
— Ах, Айгинто, Айгинто, разочарованно протянула Оля, — еще говоришь, что любишь Тимлю…
— Вот, понимаешь, как раз потому, что люблю ее и… и боюсь…
Оля снова начала приводить свои доводы в пользу Тимлю.
— Правильно тебя ругал Гэмаль за то, что ты не всегда веришь в людей, за то, что сам пытаешься заменить всех. Ты, наверное, и мастерскую взял бы на свои плечи, если бы, как женщина, шить мог…
Айгинто засмеялся.
— Да, при мне настоящий порядок был бы. А Тимлю… ее и слушаться не будут, она такая тихая, пугливая, как дикий олень…
Не скоро ушел председатель от Солнцевой, так и не решив ничего.
Не успела Солнцева проводить Айгинто, как в ее комнату вошла необычайно взволнованная Тэюнэ.
— Оля! Я ушла… я совсем ушла от Иляя! — с озлобленным торжеством громко сказала она, не в силах отдышаться.
Тэюнэ сбросила с головы платок и уставилась на Олю неподвижным, спрашивающим взглядом.