Школьники похихикивают, ничего не понимая, но, одернутые строгой учительницей, с трудом сохраняющей умное выражение лица, вынуждены дослушать.
– «Черный квадрат» вобрал в себя все живописные представления, существовавшие до этого, – уверенно продолжает дама-экскурсовод, – он закрывает путь натуралистической имитации, он присутствует как абсолютная форма и возвещает искусство, в котором свободные формы, не связанные между собой или взаимосвязанные, составляют смысл картины, – завершает проповедница авангарда свою глубокомысленную речь.
Некоторое разочарование проскользнуло на лице учительницы, когда она узнала о том, что это не первый и далеко не единственный квадрат мастера, что в Русском музее хранится более ранний экземпляр. Сказать по правде, экскурсовод щадила детей и пыталась как можно в более простой и доступной форме донести смысл этого прогрессивного направления творчества. Мне приходилось читать и слышать из уст искусствоведов куда более изысканные и замысловатые тексты и речи по этому поводу. Однако и этого достаточно, чтобы почувствовать агрессивность и бесовские амбиции авангарда по отношению к многовековому традиционному реализму.
Оказывается, черный квадрат вобрал в себя все живописные представления, существовавшие до этого!
Воистину, гордыня – мать пороков!
Усердствуя в безбожной, бездуховной пустоте, автор «Черного квадрата» достиг желанной цели – поставил точку. Неслучайно даже похороны Малевича превратились в акцию авангарда. Он был похоронен в необычном супрематическом гробу, а памятником на его могиле стал, кончено же, не православный крест, а черный квадрат.
А вот и стихи «На смерть Казимира Малевича», написанные Даниилом Хармсом и прочитанные им на панихиде:
Памяти разорвав струю,
Ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо.
Имя тебе Казимир.
Ты глядишь, как меркнет солнце спасения твоего.
От красоты якобы растерзаны горы земли твоей.
Нет площади поддержать фигуру твою.
Дай мне глаза твои!
Растворю окно на своей башке!
Только муха жизнь твоя
и желание твое – жирная снедь.
Не блестит солнце спасения твоего.
Гром положит к ногам шлем главы твоей.
Печернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалтон – тощая память твоя.
Ей, Казимир! Где твой стол?
Якобы нет его и желание твое – Трр.
Ей, Казимир! Где подруга твоя?
И той нет, и чернильница памяти твоей Пе.
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река перед тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего
Трр и Пе.
«Вот штука-то», —
говоришь ты и память твоя Агалтон.
Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.
Меркнет гордостью
сокрушенное выражение лица твоего;
Исчезает память твоя и желание твое Трр.
Я привел целиком это стихотворение, чтобы передать ощущение болезненной безысходности и пустоты, которые охватывают меня при соприкосновении с подобным творчеством. Думаю, после встречи с такой поэзией и такой живописью вряд ли у кого из детей пробудится желание стать поэтом или художником.
Но я видел экскурсии школьников в настоящей Третьяковской галерее. Я видел восторженные и одухотворенные лица тех же шаловливых детей при встрече с живым искусством, отражающим красоту божественного мироздания и драматургию бытия.
Конечно, дети не могут сразу постичь духовную высоту главной, с моей точки зрения, картины Третьяковской галереи – «Явление Христа народу» Александра Иванова, но, безусловно, это произведение великого русского художника укажет им путь к истинной красоте.
Во имя этой цели Павел Михайлович Третьяков создавал пантеон русского искусства.
«Да, один только раз русским художникам повезло, – писал М.В. Нестеров, – над русским искусством снова взошло солнце… Ожила наша земля. Появился скромный, молчаливый Третьяков… и художники показали свое истинное лицо, свою творческую природу, отличную от тысяч других».
Искусство – это область духа, и творчество для русского художника – это духовное занятие.
А духовное занятие возможно только на пути к Богу. Деятельность даже очень талантливого художника в противоположном направлении – это, по сути, не творчество, а дьявольская изобретательность.
В безбожном пространстве эстетика непременно ищет освобождения от этики.
Как бы ни пытались фарисеи-искусствоведы оправдать безграничную свободу художника правом на самовыражение или поиском нового языка, поиск этот приведет к тупику, потому что удовлетворение гордыни – это торжество беса. И как сказал поэт: «исчезнет память твоя и желание твое Трр».
Конечно, авангард стал заметным явлением XX века, но это вовсе не означает, что он сыграл положительную роль в русском искусстве. Более того, эта роль отрицательна, потому что авангард привлекает к себе особый круг людей – это люди, находящиеся в оппозиции к Богу.
Кто-то подумает: надо ли противопоставлять реализм авангарду, и не преувеличиваю ли я разницу между ними? Ведь то и другое благополучно существует и находит своих почитателей. С моей точки зрения, это сосуществование подобно сосуществованию добра и зла. Однако наивно думать, что добро примиримо со злом. Зло агрессивно и его извечная цель – одолеть добро. Сегодня эта цель как никогда близка к осуществлению и главной опасностью в этом является настойчивое стремление стереть границу между добром и злом.
В своем выборе художник свободен и, подобно «Витязю на распутье», он сам избирает путь. Вот только чьему совету он внемлет: ангела или беса? Лукавые искушения могут привести на поле зла любого. Этого не избежали даже такие гении, как Александр Сергеевич Пушкин, о чем свидетельствуют его поэтические признания:
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи;
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи вливали в душу хладный яд…
Во власти демона находилась юная муза Михаила Лермонтова и зрелая философия Льва Николаевича Толстого. Романтизировал демона Врубель. Потрудились на поле зла и Есенин, и Блок, и Маяковский.
Поэтому мне дороги художники, которые избрали путь не умозрения, а Богозрения, которых ангел вел по пути к Богу, которые творили во имя спасения души.
Только такое искусство можно назвать русским. Сегодня опять Россия стоит на распутье.
Какой она выберет путь?
Надежда на правильный выбор живет в душах и в произведениях художников. Но закончить я хочу провидческими строками графа Голенищева-Кутузова:
Бывают времена, когда десница Бога,
Как будто отстранясь от мира и людей,
Дает победу злу – и в мраке смутных дней
Царят вражда и ложь, насилье и тревога;
Когда завет веков минувших позабыт,
А смысл грядущего еще покрыт туманом,
Когда глас истины в бессилии молчит
Пред торжествующим обманом.
В такие дни хвала тому, кто с высоты
На оргию страстей взирая трезвым оком,
Идет прямым путем в сознаньи одиноком
Безумия и зла всей этой суеты;
Кто посреди толпы, не опьяненный битвой,
Ни страхом, ни враждой, ни лестью не объят,
На брань враждующих ответствует молитвой;
«Прости им, Господи – не знают, что творят!..»
Красота учит видеть, или Светлая ночь художника[2]
«…Красота учит созерцать и видеть. И тот, кто увидел красоту, тот становится ее пленником и ее творцом. Он мечтает о ней, пока не создаст ее, а создав ее, он возвращается к ней мечтой за вдохновением. Он вносит ее во все: и в молитву, и в стены Кремля, и в кустарную ткань, и в кружево, и в дела, и в поделки. От нее души становятся тоньше и нежнее, глубже и певучее; от нее души научаются видеть себя, свое внутреннее и сокровенное. И страна дает миру духовных ясновидцев…»
Я откладываю в сторону книгу, закрываю глаза, наощупь отыскивая в изголовье выключатель – погружаюсь в темноту. Последняя фраза Ивана Александровича Ильина, прочитанная мною, какое-то время удерживается в сознании, уже освобождающемся от тела. Еще мгновение – и душа, подобно лыжнику, стремительно скользнет по трамплину, чтобы оторваться, взлететь и обрести ту невесомость, за которой начинается таинственный мир виртуальной реальности сна…
Но наступившая невесомость неожиданно быстро исчезает, как короткий полет лыжника. Что-то заставляет душу приземлиться, и она нехотя занимает свое место в бренном теле. Возвращение в весомое состояние всегда тяжелее обретения невесомости, поэтому мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать неведомо откуда взявшееся бодрствование.
В полной темноте при закрытых глазах, будто сделалось светло. Рассудок начал работать с такой ясностью, что понималось – это не просто бессонница, а какой-то сеанс, на котором только можешь свободно перемещаться во времени и пространстве, но как бы вступаешь в диалог с самим собой, углубляясь в темы, недоступные дневной суете.
Надо признаться, на исходе XX века, в эпоху всеобщей компьютеризации, мне не доводилось дотрагиваться ни до одной кнопки компьютера, о чем я сожалею, но, думаю, это ночное состояние сродни путешествию по интернету.
Большой поток информации дал сбой в моем компьютере, и, вместо отключения на сон, засветился экран бессонницы с калейдоскопом самых разнообразных событий.
Словно в журнале кинохроники, непременно предшествующем в прежние времена художественному фильму, замелькали кадры сегодняшнего дня. Но в отличие от прошлых созидательных сюжетов,