ка и посыпал мелкий дождь. Вначале, словно из пульверизатора, он опрыскивает палитру. Затем, если тебе этого недостаточно и ты пытаешься дописать какую-то деталь, он принимается за холст. Потыкав по инерции мокрой кистью по провисшему холсту, ты в отчаянии прерываешь работу. Только все собрал – дождь прекратился. Но едва ты справился с мокрой палитрой и дождался, когда подсохнет и подтянется холст – снова заработал пульверизатор. Похоже, эту игру с художником природа затевает с целью проверки его на преданность своему ремеслу.
В последний день работы мне пришлось все же совершить поступок, который не сможет остаться незамеченным. Дело в том, что несколькими годами раньше разбрелась по свету, а точнее сказать, по Ярославской округе, небольшая книжка, в которой были помещены репродукции картин о Борисоглебе, написанных мною, моей женой Финогеновой Младой Константиновной и нашим сыном Антоном. Так случилось, что мне пришлось написать к ней текст, в котором я счел нужным объяснить, почему назвал эту книгу – «Изумрудные купола». Многие годы купола Сергиевской надвратной церкви, а также и Сретенской, красили в зеленый цвет. Конечно, это была обычная зеленая краска, которая в свежем виде не была привлекательна, но со временем она преображалась и что-то делало ее цвет изысканно тонким – драгоценным. Всякий раз, когда мне доводилось писать купола, я наслаждался этим цветом, находя его изумрудным.
После реставрации Сергиевской церкви моим товарищем Александром Рыбниковым, в результате которой он вернул храму закомары (это когда стены завершаются у кровли не просто ровной линией, а арками) и позакомарную кровлю – купола стали серебряными. С точки зрения реставрации, это, конечно, хорошо, да и нельзя же было оставлять ржавыми купола рядом с новой оцинкованной кровлей – слишком резкий контраст. Но художнику не угодишь. Он и свежевыбеленную, отреставрированную стену не торопится писать – ждет, когда время ее состарит, сделает живописной.
Воспользовавшись тем, что рядом никого нет, и мне не грозит публичный скандал, я вместо серебряных куполов Сергиевской церкви написал изумрудные. Эта неточность со временем забудется, а для картины такое изменение к лучшему, ведь в живописи действуют свои законы.
Едва я закончил работу над этим пейзажем, как погода изменилась. Холодный порывистый ветер терзал облака, обрушивался на землю, демонстрируя дурной характер осени. Казалось, уже никогда не будет тепло. Но где-то вверху, за темными тучами, за белыми облаками, в невидимой синеве неба светило солнце.
Оно отыскивало разрывы в многослойных низких облаках и успевало осветить лишь небольшие уголки земли. Но то, что попадало под луч этого небесного прожектора, обретало божественную красоту.
В такие дни становилось очевидным, что осень это не только меланхолия бесшумно опадающих желтых листьев, но и бурное движение, игра света и смятение чувств.
Прикрываясь от холодного ветра поднятым воротником, я направился навестить еще одно заветное место. Пройдя по самой оживленной улице, которая пересекает весь Борисоглеб, до большого моста через Устье, я увидел справа, на месте бывшей свалки, тщательно выровненную насыпь. Многие годы с помощью этой свалки борисоглебцы избавлялись от старого заболоченного рукава реки и теперь было решено обустроить на этом месте рынок. Что-то подтолкнуло меня пройти по новой площадке. Может быть то, что скоро здесь будет многолюдно, появится забор, а может быть, и павильоны, и мне не захочется сюда приходить. Я шел по насыпи, глядя по сторонам, не находя для себя ничего привлекательного, и в тот момент, когда собрался возвращаться, солнце внезапно вырвало из довольно хаотичного пейзажа чем-то привлекший меня уголок. Яркий свет, пробившийся сквозь облака, скользил по крыше каменного двухэтажного дома старой постройки и, освещая контражуром высокую липу возле дома, тополя и березы, останавливался на вымытой коротким дождем яркой зелени огорода. Высокие упругие листья кормовой свеклы просвечивали насквозь.
Я понимал, что это кратковременный эффект и что писать против яркого света трудно. Но я и не собирался подобно фотоаппарату фиксировать этот эффект. Меня захватила новая тема.
Нельзя было терять ни минуты. Как правило, в такие моменты не оказывается под рукой этюдника. Пришлось спешно возвращаться домой. По дороге я старался настроить себя на совершенно другой подход к работе, другой темп. Вместе с тем, я не люблю хлесткую и внешне темпераментную живопись. Как правило, такая живопись поверхностна. По-моему, все напряжение и темперамент должны быть внутри.
Конечно, когда я вернулся с холстом, солнца на этом месте уже не было. Но автоматически расставив этюдник и начав компоновать, я почему-то был уверен, что нужное мне освещение будет повторяться. И, действительно, солнце пробивалось сквозь тучи так часто, как мне хотелось. Это позволило в первый день уловить главное, что привлекло меня в этом пейзаже.
Насколько замерз, я почувствовал только тогда, когда окоченевшими пальцами принялся собирать свое хозяйство. Годами отработанная процедура складывания этюдника обычно происходила с быстротой и четкостью смены караула у Мавзолея. Схожесть придавали металлические щелчки при складывании штыкообразных ног этюдника. Пальцы, словно чужие, не подчинялись команде головы. Ноги тоже вели себя странно – половину пути к дому я прошел будто на протезах. Но желал я в этот момент только одного – чтобы завтра повторилась эта неприветливая погода.
Конечно, можно было бы продолжить работу от себя в мастерской, полагаясь на зрительную память и опыт, тем более, что я все уже поставил на свои места: скомпоновал, успел взять цветовые отношения, как говорят живописцы – раскрыл холст. Но никакая зрительная память или фантазия художника не сравнятся с цветовой фантазией природы. Реакция художника на жизнь незаменима.
Впрочем, это касается только реалистического искусства. По моему мнению, приверженность реализму – это не что иное, как признание приоритета красоты реального мира над миром фантазий. Иными словами, реалистическое искусство свидетельствует о том, что фантазия Бога выше любой фантазии художника.
Похоже, утру следующего дня радовался только я. Северный ветер и не думал утихать. На этот раз я оделся потеплее. Чтобы ветер не опрокинул этюдник, я широко расставил три его ноги и надежно закрепил парус холста. Мне казалось, что вязаная шапка, почти скрывавшая лицо, и поднятый воротник не только защищали от ветра, но и делали меня неузнаваемым и защищали от проходивших вдалеке людей. Со многими борисоглебцами я знаком и если бы пришлось только здороваться, это бы постоянно отвлекало. К счастью, плохая погода и большое расстояние, а может быть, и мой неприступный вид препятствовали общению.
Кому-то эти подробности покажутся несущественными, но я хочу, чтобы зритель знал, что художник, работающий на улице, – это самое несчастное создание. Помимо природных помех, каждый считает возможным утолить свое любопытство – подойти и посмотреть. Большинство же считает нужным вступить в диалог, а некоторым кажется, что их совет необходим.
С чем бы я сравнил работу художника? Пожалуй, с молитвой. Творчество – это разговор с Богом. Чаще всего этот творческий процесс скрыт от посторонних глаз, потому что происходит в мастерской, реже – на улице, но суть от этого не меняется. И, конечно, даже молчаливое присутствие кого-то у тебя за спиной мешает.
Это бывает трудно понять взрослым и уж совершенно невозможно детям. Для них художник на улице – легкая добыча. Уже издали я слышу, что очередная стайка школьников обнаружила меня и, обгоняя друг друга, с шумом приближается. Окружив плотным кольцом, мальчишки первым делом наперебой выясняют, что я рисую и зачем мне это надо. Поначалу меня раздражает само их появление, глупые вопросы и хочется всех прогнать. Но они же дети, – думаю я минуту спустя. Кто с ними еще поговорит об искусстве, если не я, да и что они будут думать о художниках, если я их прогоню. Мне это вовсе небезразлично.
Поэтому сначала я удовлетворяю их любопытство, затем перехватываю инициативу. Меня интересует, что они в школе рисуют, какими красками и кому из них это нравится, а затем самое главное – каких художников они знают и кто из них был в Москве, в Третьяковской галерее. Чаще всего подходят ученики пятых и шестых классов.
Оказывается, что в Москве были все, а вот в Третьяковской галерее почти никто не был, и художников не знают. Кто-то с трудом вспоминает, что видел какого-то художника по телевизору. После короткой лекции о русском искусстве неожиданно заговорил самый молчаливый из компании.
– Я знаю одного художника, – заявляет он, – этот художник когда-то давно жил в Борисоглебе и рисовал его. У нас дома есть про него книжка, которая называется «Зеленые купола», а фамилия этого художника Стекольников.
Это было для меня так неожиданно, что я некоторое время думал, надо ли признаваться, но решил, что эффектнее концовку нашей беседы не придумать. Поэтому, оставив возможность почитателю моего творчества исправить ошибку, спросил, может быть, книга называется «Изумрудные купола»? И когда мальчик подтвердил, я признался в авторстве: сказал, что книжка моя, а фамилия моя Стекольщиков. Это вызвало бурную реакцию ребят.
Нет, что ни говорите, а художнику необходимо признание. Да и после таких общений, кажется, у меня появляется популярность.
На смену мальчишкам подходили девочки. Они обязательно здоровались и спрашивали разрешения посмотреть. Но не только вежливость отличала девочек от мальчиков. Многолетний опыт общения с детьми дает мне возможность делать некоторые обобщения. Если у мальчишек при встрече с художником явно читается на лицах любопытство, то у девочек – восторженное выражение. Мальчиков больше всего интересуют детали, их привлекает точность, и они находят ошибки в отсутствии каких-то второстепенных предметов, которыми я за ненадобностью пренебрег.
– А антенну будете рисовать? – непременно спросит кто-нибудь из ребят, глядя на изображение дома.