Виталий ПоликарповБжезинский: Сделать Россию пешкой
Вместо предисловия
С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве
На исходе XX столетия, после крушения Советского Союза и развала социалистической системы Соединенные Штаты Америки остались единственной сверхдержавой, богатой страной, являющей всему миру образец демократии и претендующей на роль мирового гегемона. Попытка осуществить в России после 1991 года радикально-либеральную модернизацию, ориентированную на процветающую Америку, привела к неожиданным драматическим и даже трагическим результатам. В итоге сейчас в российском обществе стали набирать силу антиамериканские настроения, хотя еще сохраняется и преклонение определенной части общества (верхних слоев и молодежи) перед Соединенными Штатами Америки.
И в самих Соединенных Штатах Америки существует вера в превосходство американской культуры и один из основополагающих стереотипов массового сознания о своей исключительности. Многие в Америке считают, что не только XX век был американским, но таковым останется и XXI век.
Так как в нынешнем мире все взаимосвязано, то поиск ответа на вопрос о будущем Америки сопряжен с представлением о дальнейшей судьбе России (не следует забывать, что в середине 90-х годов разработан так называемый «Гарвардский проект», согласно которому Россию нужно расчленить на 30–40 независимых государств и значительно уменьшить ее население; хотя сейчас некоторые представители американского истеблишмента считают необходимым сохранение России как целого).
Книга, представленная вашему вниманию, состоит из двух частей. В первой приводятся статьи, выступления, отрывки из произведений 3. Бжезинского. Он по праву считается одним из главных идеологов американской гегемонии в мире; взгляды Бжезинского имеют значительное влияние на политику США в Евразии, — в первую очередь, по отношению к России.
Во второй части книги проводится авторский анализ внутреннего положения США, проблем, с которыми сталкиваются Соединенные Штаты в наше время, — с тем, чтобы дать ответ на главный вопрос: реальны ли планы мировой американской гегемонии в XXI веке?
Выражаю благодарность всем тем, кто оказал мне помощь своими советами и замечаниями, — в том числе, члену-корреспонденту РАН Ю. А. Жданову, действительному члену Академии гуманитарных наук России, вице-президенту Академии гуманитарных наук России, действительному члену Нью-Йоркской академии наук, доктору философских наук, профессору Ю. Г. Волкову, доктору философских наук, профессору В. Е. Давидовичу, доктору технических наук, профессору А. А. Колесникову.
Часть 1Новый мировой порядок и Россия
Россия — «черная дыра»(Из книги 3. Бжезинского «Великая шахматная доска», М., 1998)
Распад в конце 1991 года самого крупного по территории государства в мире способствовал образованию «черной дыры» в самом центре Евразии. Это было похоже на то, как если бы центральную и важную в геополитическом смысле часть суши стерли с карты земли.
Крах Советского Союза стал заключительным этапом постепенного распада мощного китайско-советского коммунистического блока, который за короткий промежуток времени сравнялся, а в некоторых зонах даже превзошел границы владений Чингисхана. Однако более современный трансконтинентальный Евроазиатский блок просуществовал недолго; уже отпадение от него Югославии Тито и неповиновение Китая Мао свидетельствовали об уязвимости коммунистического лагеря перед лицом националистических устремлений, которые, как оказалось, сильнее идеологических уз. Китайско-советский блок просуществовал около десяти, Советский Союз — примерно 70 лет.
Однако в геополитическом плане еще более значительным событием явился развал многовековой, с центром правления в Москве, великой Российской державы. Распад этой империи был ускорен общим социально-экономическим и политическим крахом советской системы, хотя большая часть ее болезней оставалась затушеванной почти до самого конца благодаря системе секретности и самоизоляции. Поэтому мир был ошеломлен кажущейся быстротой саморазрушения Советского Союза. В течение всего лишь двух недель декабря 1991 года сначала о роспуске Советского Союза демонстративно заявили главы республик России, Украины и Белоруссии, затем официально он был заменен на более неопределенное образование, названное Содружеством Независимых Государств, объединившим все советские республики, кроме балтийских; далее советский президент неохотно ушел в отставку, а советский флаг был спущен с башни Кремля; и наконец, Российская Федерация — в настоящее время преимущественно русское национальное государство с общей численностью населения в 150 млн. человек — появилась на арене в качестве преемницы де-факто бывшего Советского Союза, в то время как остальные республики — насчитывающие еще 150 млн. человек — утверждали в разной степени свои права на независимость и суверенитет.
Крах Советского Союза вызвал колоссальное геополитическое замешательство. В течение 14 дней россияне, которые вообще-то даже меньше были осведомлены, чем внешний мир, о приближающемся распаде Советского Союза, неожиданно для себя обнаружили, что они более не являются хозяевами трансконтинентальной империи, а границы других республик с Россией стали теми, какими они были с Кавказом в начале 1800-х годов, со Средней Азией — в середине 1800-х и, что намного более драматично и болезненно, с Западом — приблизительно в 1600 году, сразу же после царствования Ивана Грозного. Потеря Кавказа способствовала появлению стратегических опасений относительно возобновления влияния Турции; потеря Средней Азии породила чувство утраты значительных энергетических и минеральных ресурсов, равно как и чувство тревоги в связи с потенциальной мусульманской проблемой; независимость Украины бросила вызов притязаниям России на божественное предназначение быть знаменосцем всего панславянского сообщества.
Пространство, веками принадлежавшее царской империи и в течение трех четвертей века Советскому Союзу под главенством русских, теперь заполнено дюжиной государств, большинство из которых (кроме России) едва ли готовы к обретению подлинного суверенитета; к тому же численность населения этих государств тоже разная: от довольно крупной Украины, имеющей 52 млн. человек, и до Армении, насчитывающей всего 3,5 млн. Их жизнеспособность представлялась сомнительной, в то время как готовность Москвы постоянно приспосабливаться к новой реальности также выглядела непредсказуемой. Исторический шок, который испытали русские, был усилен еще и тем, что примерно 20 млн. человек, говорящих по-русски, в настоящее время постоянно проживают на территории иностранных государств, где политическое господство находится в руках все более националистически настроенных элит, решивших утвердить свою национальную самобытность после десятилетий более или менее принудительной русификации.
Крах Российской империи создал вакуум силы в самом центре Евразии. Слабость и замешательство были присущи не только новым, получившим независимость государствам, но и самой России: потрясение породило серьезный кризис всей системы, особенно когда политический переворот дополнился попыткой разрушить старую социально-экономическую модель советского общества. Травма нации усугубилась военным вмешательством России в Таджикистане, обусловленным опасениями захвата мусульманами этого нового независимого государства, но в еще большей степени она была обострена трагическим, кровавым, невероятно дорогим как в политическом, так и в экономическом плане вторжением России в Чечню. Самым болезненным в этой ситуации является осознание того, что авторитет России на международной арене в значительной степени подорван; прежде одна из двух ведущих мировых сверхдержав в настоящее время в политических кругах многими оценивается просто как региональная держава «третьего мира», хотя по-прежнему и обладающая значительным, но все более и более устаревающим ядерным арсеналом.
Образовавшийся геополитический вакуум увеличивался в связи с размахом социального кризиса в России. Коммунистическое правление в течение трех четвертей века причинило беспрецедентный биологический ущерб российскому народу. Огромное число наиболее одаренных и предприимчивых людей были убиты или пропали без вести в лагерях ГУЛАГа, и таких людей насчитывается несколько миллионов. Кроме того, страна также несла потери во время Первой мировой войны, имела многочисленные жертвы в ходе затяжной гражданской войны, терпела зверства и лишения во время Второй мировой войны. Правящий коммунистический режим навязал удушающую ортодоксальную доктрину всей стране, одновременно изолировав ее от остального мира. Экономическая политика страны была абсолютно индифферентна к экологическим проблемам, в результате чего значительно пострадали как окружающая среда, так и здоровье людей. Согласно официальным статистическим данным России, к середине 90-х годов только примерно 40 % от числа новорожденных появлялись на свет здоровыми, в то время как приблизительно пятая часть от числа всех российских первоклассников страдала задержкой умственного развития. Продолжительность жизни у мужчин сократилась до 57,3 года, и русских умирало больше, чем рождалось. Социальные условия в России фактически соответствовали условиям страны «третьего мира» средней категории.
Не только кризис внутри страны и потеря международного статуса мучительно тревожат Россию, особенно представителей русской политической элиты, но и геополитическое положение России, также оказавшееся неблагоприятным. На Западе вследствие процесса распада Советского Союза границы России существенно изменились в неблагоприятную для нее сторону, а сфера ее геополитического влияния серьезно сократилась. Прибалтийские государства находились под контролем России с 1700-х годов, и потеря таких портов, как Рига и Таллин, сделала доступ России к Балтийскому морю более ограниченным, причем в зонах, где оно зимой замерзает. Хотя Москва и сумела сохранить политическое главенствующее положение в новой, получившей официальный статус независимости, но в высшей степени русифицированной Беларуси, однако еще далеко не ясно, не одержит ли в конечном счете и здесь верх националистическая инфекция. А за границами бывшего Советского Союза крах Организации Варшавского договора означал, что бывшие сателлиты Центральной Европы, среди которых на первое место выдвинулась Польша, быстрыми темпами склоняются в сторону НАТО и Европейского Союза.
Самым беспокоящим моментом явилась потеря Украины. Появление независимого государства Украины не только вынудило всех россиян переосмыслить характер их собственной политической и этнической принадлежности, но и обозначило большую геополитическую неудачу Российского государства. Отречение от более чем 300-летней российской имперской истории означало потерю потенциально богатой индустриальной и сельскохозяйственной экономики и 52 млн. человек, этнически и религиозно наиболее тесно связанных с русскими, которые способны были превратить Россию в действительно крупную и уверенную в себе имперскую державу. Независимость Украины также лишила Россию ее доминирующего положения на Черном море, где Одесса служила жизненно важным портом для торговли со странами Средиземноморья и всего мира в целом.
Потеря Украины явилась геополитически важным моментом по причине существенного ограничения геостратегического выбора России. Даже без Прибалтийских республик и Польши Россия, сохранив контроль над Украиной, могла бы все же попытаться не утратить место лидера в решительно действующей евразийской империи, внутри которой Москва смогла бы подчинить своей воле неславянские народы южного и юго-восточного регионов бывшего Советского Союза. Однако без Украины с ее 52-миллионным славянским населением любая попытка Москвы воссоздать евразийскую империю способствовала бы, по всей видимости, тому, что в гордом одиночестве Россия оказывалась запутавшейся в затяжных конфликтах с поднявшимися на защиту своих национальных и религиозных интересов неславянскими народами; война с Чечней является, вероятно, просто первым тому примером. Более того, принимая во внимание снижение уровня рождаемости в России и буквально взрыв рождаемости в республиках Средней Азии, любое новое евразийское государство, базирующееся исключительно на власти России, без Украины неизбежно с каждым годом будет становиться все менее европейским и все более азиатским.
Потеря Украины явилась не только центральным геополитическим событием, она также стала геополитическим катализатором. Именно действия Украины — объявление ею независимости в декабре 1991 года, ее настойчивость в ходе важных переговоров в Беловежской пуще о том, что Советский Союз следует заменить более свободным Содружеством Независимых Государств, и особенно неожиданное навязывание, похожее на переворот, украинского командования над подразделениями Советской Армии, размещенными на украинской земле, — помешали СНГ стать просто новым наименованием более федерального СССР. Политическая самостоятельность Украины ошеломила Москву и явилась примером, которому, хотя вначале и не очень уверенно, затем последовали другие советские республики.
Потеря Россией своего главенствующего положения на Балтийском море повторилась и на Черном море не только из-за получения Украиной независимости, но также еще и потому, что новые независимые государства Кавказа — Грузия, Армения и Азербайджан — усилили возможности Турции по восстановлению однажды утраченного влияния в этом регионе. До 1991 года Черное море являлось отправной точкой России в плане проекции своей военно-морской мощи на район Средиземноморья. Однако к середине 90-х годов Россия осталась с небольшой береговой полосой Черного моря и с неразрешенным спорным вопросом с Украиной о правах на базирование в Крыму остатков советского Черноморского флота, наблюдая при этом с явным раздражением за проведением совместных, Украины с НАТО, военно-морских и морских десантных маневров, а также за возрастанием роли Турции в регионе Черного моря. Россия также подозревала Турцию в оказании эффективной помощи силам сопротивления в Чечне.
Далее к юго-востоку геополитический переворот вызвал аналогичные существенные изменения статуса России в зоне Каспийского бассейна и в Средней Азии в целом. До краха Советского Союза Каспийское море фактически являлось российским озером, небольшой южный сектор которого находился на границе с Ираном. С появлением независимого и твердо националистического Азербайджана — позиции которого были усилены устремившимися в эту республику нетерпеливыми западными нефтяными инвесторами — и таких же независимых Казахстана и Туркменистана Россия стала только одним из пяти претендентов на богатства Каспийского моря. Россия более не могла уверенно полагать, что по собственному усмотрению может распоряжаться этими ресурсами.
Появление самостоятельных независимых государств Средней Азии означало, что в некоторых местах юго-восточная граница России была оттеснена в северном направлении более чем на тысячу миль. Новые государства в настоящее время контролируют большую часть месторождений минеральных и энергетических ресурсов, которые обязательно станут привлекательными для иностранных государств. Неизбежным становится то, что не только представители элиты, но вскоре и простые люди в этих республиках будут становиться все более и более националистически настроенными и, по всей видимости, будут все в большей степени придерживаться мусульманской ориентации. В Казахстане, обширной стране, располагающей огромными запасами природных ресурсов, но с населением почти в 20 млн. человек, распределенным примерно поровну между казахами и славянами, лингвистические и национальные трения, по-видимому, имеют тенденцию к усилению. Узбекистан — при более однородном этническом составе населения, насчитывающего примерно 25 млн. человек, и лидерах, делающих акцент на историческом величии страны, — становится все более активным в утверждении нового постколониального статуса региона. Туркменистан, который географически защищен Казахстаном от какого-либо прямого контакта с Россией, активно налаживает и развивает новые связи с Ираном в целях ослабления своей прежней зависимости от российской системы для получения доступа на мировые рынки.
Республики Средней Азии, получающие поддержку Турции, Ирана, Пакистана и Саудовской Аравии, не склонны торговать своим новым политическим суверенитетом даже ради выгодной экономической интеграции с Россией, на что многие русские все еще продолжают надеяться. По крайней мере, некоторая напряженность и враждебность в отношениях этих республик с Россией неизбежны, хотя на основании неприятных прецедентов с Чечней и Таджикистаном можно предположить, что нельзя полностью исключать и возможности развития событий в еще более худшую сторону. Для русских спектр потенциального конфликта с мусульманскими государствами по всему южному флангу России (общая численность населения которых, вместе с Турцией, Ираном и Пакистаном, составляет более 300 млн. человек) представляет собой источник серьезной обеспокоенности.
И наконец, в момент краха советской империи Россия столкнулась с новой угрожающей геополитической ситуацией также и на Дальнем Востоке, хотя ни территориальные, ни политические изменения не коснулись этого региона. В течение нескольких веков Китай представлял собой более слабое и более отсталое государство по сравнению с Россией, по крайней мере в политической и военной сферах. Никто из русских, обеспокоенных будущим страны и озадаченных драматическими изменениями этого десятилетия, не в состоянии проигнорировать тот факт, что Китай в настоящее время находится на пути становления и преобразования в более развитое, более динамичное и более благополучное государство, нежели Россия. Экономическая мощь Китая в совокупности с динамической энергией его 1,2-миллиардного населения существенно меняют историческое уравнение между двумя странами с учетом незаселенных территорий Сибири, почти призывающих китайское освоение.
Такая неустойчивая новая реальность не может не отразиться на чувстве безопасности России по поводу ее территорий на Дальнем Востоке, равно как и в отношении ее интересов в Средней Азии. В долгосрочной перспективе подобного рода перемены могут даже усугубить геополитическую важность потери Россией Украины. О стратегических последствиях такой ситуации для России очень хорошо сказал Владимир Лукин, первый посол посткоммунистического периода России в Соединенных Штатах, а позднее председатель Комитета по иностранным делам в Госдуме:
«В прошлом Россия видела себя во главе Азии, хотя и позади Европы. Однако затем Азия стала развиваться более быстрыми темпами… и мы обнаружили самих себя не столько между „современной Европой“ и „отсталой Азией“, сколько занимающими несколько странное промежуточное пространство между двумя „Европами“».
Короче говоря, Россия, являвшаяся до недавнего времени созидателем великой территориальной державы и лидером идеологического блока государств-сателлитов, территория которых простиралась до самого центра Европы и даже одно время до Южно-Китайского моря, превратилась в обеспокоенное национальное государство, не имеющее свободного географического доступа к внешнему миру и потенциально уязвимое перед лицом ослабляющих его конфликтов с соседями на западном, южном и восточном флангах. Только непригодные для жизни и недосягаемые северные просторы, почти постоянно скованные льдом и покрытые снегом, представляются безопасными в геополитическом плане.
Таким образом, период исторического и стратегического замешательства в постимперской России был неизбежен. Потрясающий развал Советского Союза и особенно ошеломляющий и, в общем-то, неожиданный распад великой Российской империи положили начало в России процессу широкого поиска души, широким дебатам по вопросу о том, как в настоящее время должна Россия определять самое себя в историческом смысле, появлению многочисленных публичных и частных суждений по вопросам, которые в большинстве крупных стран даже не поднимаются: «Что есть Россия? Где Россия? Что значит быть русским?»
Это не просто теоретические вопросы: любой ответ на них наполнен значительным геополитическим содержанием. Является ли Россия национальным государством, основу которого составляют только русские, или Россия является по определению чем-то большим (как Великобритания — это больше, чем Англия) и, следовательно, ей судьбой назначено быть империей? Каковы — исторически, стратегически и этнически — действительные границы России? Следует ли рассматривать независимую Украину как временное отклонение в рамках этих исторических, стратегических и этнических понятий? (Многие русские склонны считать именно так.) Чтобы быть русским, должен ли человек быть русским с этнической точки зрения или он может быть русским с политической, а не этнической точки зрения (т. е. быть «россиянином» — что эквивалентно «британцу», а не «англичанину»)? Например, Ельцин и некоторые русские доказывали (с трагическими последствиями), что чеченцев можно и даже должно считать русскими.
За год до крушения Советского Союза русский националист, один из тех, кто видел приближающийся конец Союза, во всеуслышание заявил с отчаянием:
«Если ужасное несчастье, немыслимое для русских людей, все-таки произойдет и государство разорвут на части и люди, ограбленные и обманутые своей 1000-летней историей, внезапно останутся одни, когда их недавние „братья“, захватив свои пожитки, сядут в свои „национальные спасательные шлюпки“ и уплывут от давшего крен корабля, что ж, нам некуда будет податься… Русская государственность, которая олицетворяет собой „русскую идею“ политически, экономически и духовно, будет создана заново. Она вберет в себя все лучшее из долгих 1000 лет существования царизма и 70 советских лет, которые пролетели как одно мгновение».
Но как? Поиск ответа, который был бы приемлемым для русского народа и одновременно реалистичным, осложняется историческим кризисом самого русского государства. На протяжении практически всей своей истории это государство было одновременно инструментом и территориальной экспансии, и экономического развития. Это также было государство, которое преднамеренно не представляло себя чисто национальным инструментом, как это принято в западноевропейской традиции, но определяло себя исполнителем специальной наднациональной миссии, с «русской идеей», разнообразно определенной в религиозных, геополитических или идеологических рамках. Теперь же в этой миссии ей внезапно отказали, когда государство уменьшилось территориально до главным образом этнической величины.
Более того, постсоветский кризис русского государства (так сказать, его «сущности») был осложнен тем фактом, что Россия не только внезапно лишилась своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые, чтобы сократить зияющий разрыв между социально отсталой Россией и наиболее развитыми евразийскими странами, требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя социальными благами. Это потребовало ни более ни менее как политически революционного ограничения роли Российского государства на международной арене и внутри страны. Это стало абсолютно разрушительным для большинства укоренившихся моделей образа жизни в стране и усилило разъединяющий смысл геополитической дезориентации среди русской политической элиты.
В этой запутанной обстановке, как и можно было ожидать, на вопрос: «Куда идет Россия и что есть Россия?» — возникает множество ответов. Большая протяженность России в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита мыслила геополитически. Первый министр иностранных дел постимперской и посткоммунистической России Андрей Козырев вновь подтвердил этот образ мышления в одной из своих первых попыток определить, как новая Россия должна вести себя на международной арене. Меньше чем через месяц после распада Советского Союза он заметил: «Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на прагматизм… мы быстро пришли к пониманию, что геополитика… заменяет идеологию».
Вообще говоря, как реакция на крушение Советского Союза возникли три общих и частично перекрывающихся геостратегических варианта, каждый из которых в конечном счете связан с озабоченностью России своим статусом по сравнению с Америкой и содержит некоторые внутренние варианты. Эти несколько направлений мысли могут быть классифицированы следующим образом:
1. Приоритет «зрелого стратегического партнерства» с Америкой, что для некоторых приверженцев этой идеи являлось на самом деле термином, под которым зашифрован глобальный кондоминиум.
2. Акцент на «ближнее зарубежье» как на объект основного интереса России, при этом одни отстаивают некую модель экономической интеграции при доминировании Москвы, а другие также рассчитывают на возможную реставрацию некоторого имперского контроля с созданием таким образом державы, более способной уравновесить Америку и Европу.
3. Контральянс, предполагающий создание чего-то вроде евразийской антиамериканской коалиции, преследующей цель снизить преобладание Америки в Евразии.
Хотя первая идея первоначально доминировала среди членов новой правящей команды президента Ельцина, второй вариант снискал известность в политических кругах вскоре после первой идеи частично как критика геополитических приоритетов Ельцина; третья идея возникла несколько позже, где-то в середине 90-х годов, в качестве реакции на растущие настроения, что геостратегия постсоветской России неясна и не работает. Как это случается, все три варианта оказались неуклюжими с исторической точки зрения и разработанными на основе весьма фантасмагорических взглядов на нынешние мощь, международный потенциал и интересы России за рубежом.
Сразу же после крушения Советского Союза первоначальная позиция Ельцина отображала всегда лелеемую, но никогда не достигавшую полного успеха концепцию русской политической мысли, выдвигаемую «прозападниками»: Россия — государство западного мира — должна быть частью Запада и должна как можно больше подражать Западу в своем развитии. Эта точка зрения поддерживалась самим Ельциным и его министром иностранных дел, при этом Ельцин весьма недвусмысленно осуждал русское имперское наследие. Выступая в Киеве 19 ноября 1990 г. и высказывая мысли, которые украинцы и чеченцы смогли впоследствии обернуть против него же, Ельцин красноречиво заявил:
«Россия не стремится стать центром чего-то вроде новой империи… Россия лучше других понимает пагубность такой роли, поскольку именно Россия долгое время играла эту роль. Что это дало ей? Стали ли русские свободнее? Богаче? Счастливее?.. История научила нас, что народ, который правит другими народами, не может быть счастливым».
Сознательно дружественная позиция, занятая Западом, особенно Соединенными Штатами, в отношении нового российского руководства ободрила постсоветских «прозападников» в российском внешнеполитическом истеблишменте. Она усилила его проамериканские настроения и соблазнила членов этого истеблишмента. Новым лидерам льстило быть накоротке с высшими должностными лицами, формулирующими политику единственной в мире сверхдержавы, и они легко впали в заблуждение, что они тоже лидеры сверхдержавы. Когда американцы запустили в оборот лозунг о «зрелом стратегическом партнерстве» между Вашингтоном и Москвой, русским показалось, что этим был благословлен новый демократический американо-российский кондоминиум, пришедший на смену бывшему соперничеству.
Этот кондоминиум будет глобальным по масштабам. Таким образом Россия будет не только законным правопреемником бывшего Советского Союза, но и де-факто партнером в мировом устройстве, основанном на подлинном равенстве. Как не устают заявлять российские лидеры, это означает не только то, что остальные страны мира должны признать Россию равной Америке, но и то, что ни одна глобальная проблема не может обсуждаться или решаться без участия и/или разрешения России. Хотя открыто об этом не говорилось, в эту иллюзию вписывается также точка зрения, что страны Центральной Европы должны каким-то образом остаться, или даже решить остаться, регионом, политически особо близким России. Роспуск Варшавского договора и СЭВ не должен сопровождаться тяготением их бывших членов к НАТО или даже только к ЕС.
Западная помощь тем временем позволит российскому правительству провести реформы внутри страны, исключить вмешательство государства в экономику и создать условия для укрепления демократических институтов. Восстановление Россией экономики, ее специальный статус равноправного партнера Америки и просто ее привлекательность побудят недавно образовавшиеся независимые государства — благодарные России за то, что она не угрожает им, и все более осознающие выгоды некоего союза с ней — к самой тесной экономической, а затем и политической интеграции с Россией, расширяя таким образом пределы этой страны и увеличивая ее мощь.
Проблема с таким подходом заключается в том, что он лишен внешнеполитического и внутриполитического реализма. Хотя концепция «зрелого стратегического партнерства» и ласкает взор и слух, она обманчива. Америка никогда не намеревалась делить власть на земном шаре с Россией, да и не могла делать этого, даже если бы и хотела. Новая Россия была просто слишком слабой, слишком разоренной 75 годами правления коммунистов и слишком отсталой социально, чтобы быть реальным партнером Америки в мире. По мнению Вашингтона, Германия, Япония и Китай по меньшей мере так же важны и влиятельны. Более того, по некоторым центральным геостратегическим вопросам, представляющим национальный интерес Америки, — в Европе, на Ближнем Востоке и на Дальнем Востоке — устремления Америки и России весьма далеки от совпадения. Как только неизбежно начали возникать разногласия — из-за диспропорций в сфере политической мощи, финансовых затрат, технологических новшеств и культурной притягательности — идея «зрелого стратегического партнерства» стала казаться дутой, и все больше русских считают ее выдвинутой специально для обмана России.
Возможно, этого разочарования можно было бы избежать, если бы Америка раньше, во время американо-российского «медового месяца», приняла концепцию расширения НАТО и одновременно предложила России «сделку, от которой невозможно отказаться», а именно — особые отношения сотрудничества между Россией и НАТО. Если бы Америка четко и решительно приняла концепцию расширения альянса с оговоркой, что Россия будет каким-либо образом включена в этот процесс, можно было бы, вероятно, избежать возникшего у Москвы впоследствии чувства разочарования «зрелым партнерством», а также прогрессирующего ослабления политических позиций «прозападников» в Кремле.
Временем сделать это была вторая половина 1993 года, сразу же после того, как Ельцин в августе подтвердил, что стремление Польши присоединиться к трансатлантическому альянсу не противоречит «интересам России». Вместо этого администрация Клинтона, тогда все еще проводившая политику «предпочтения России», мучилась еще два года, в течение которых Кремль «сменил пластинку» и стал все более враждебно относиться к появляющимся, но нерешительным сигналам о намерении Америки расширить НАТО. К 1996 году, когда Вашингтон решил сделать расширение НАТО центральной задачей политики Америки по созданию более крупного и более безопасного евроатлантического сообщества, русские встали в жесткую оппозицию. Следовательно, 1993 год можно считать годом упущенных исторических возможностей.
Нельзя не признать, что не все тревоги России в отношении расширения НАТО лишены законных оснований или вызваны недоброжелательством. Некоторые противники расширения НАТО, разумеется, особенно в российских военных кругах, воспользовались менталитетом времен холодной войны и рассматривают расширение НАТО не как неотъемлемую часть собственного развития Европы, а скорее как продвижение к границам России возглавляемого Америкой и все еще враждебного альянса. Некоторые представители российской внешнеполитической элиты — большинство из которых на самом деле бывшие советские должностные лица — упорствуют в давней геостратегической точке зрения, что Америке нет места в Евразии и что расширение НАТО в большей степени связано с желанием американцев расширить свою сферу влияния. В некоторой степени их оппозиция связана с надеждой, что не связанные ни с кем страны Центральной Европы однажды вернутся в сферу геополитического влияния Москвы, когда Россия «поправится».
Но многие российские демократы также боялись, что расширение НАТО будет означать, что Россия останется вне Европы, подвергнется политическому остракизму и ее будут считать недостойной членства в институтах европейской цивилизации. Отсутствие культурной безопасности усугубляло политические страхи, что сделало расширение НАТО похожим на кульминацию давней политики Запада, направленной на изолирование России, чтобы оставить ее одну — уязвимой для различных ее врагов. Кроме того, российские демократы просто не смогли понять ни глубины возмущения населения Центральной Европы более чем полувековым господством Москвы, ни глубины их желания стать частью более крупной евроатлантической системы.
С другой стороны, возможно, что ни разочарования, ни ослабления российских «прозападников» избежать было нельзя. Новая российская элита, не единая сама по себе, с президентом и его министром иностранных дел, неспособными обеспечить твердое геостратегическое лидерство, не могла четко определить, чего новая Россия хочет в Европе, как не могла и реалистично оценить имеющиеся ограничения, связанные со слабостью России. Российские демократы, ведущие политические схватки, не смогли заставить себя смело заявить, что демократическая Россия не против расширения трансатлантического демократического сообщества и хочет входить в него. Мания получить одинаковый с Америкой статус в мире затруднила политической элите отказ от идеи привилегированного геополитического положения России не только на территории бывшего Советского Союза, но и в отношении бывших стран — сателлитов Центральной Европы.
Такое развитие обстановки сыграло на руку националистам, которые к 1994 году начали вновь обретать голос, и милитаристам, которые к тому времени стали критически важными для Ельцина сторонниками внутри страны. Их все более резкая и временами угрожающая реакция на чаяния населения стран Центральной Европы лишь усилила решимость бывших стран-сателлитов — помнящих о своем лишь недавно обретенном освобождении от господства России — получить безопасное убежище в НАТО.
Пропасть между Вашингтоном и Москвой углубилась еще больше из-за нежелания Кремля отказаться от всех завоеванных Сталиным территорий. Западное общественное мнение, особенно в Скандинавских странах, а также и в Соединенных Штатах было особо встревожено двусмысленным отношением России к Прибалтийским республикам. Признавая их независимость и не заставляя их стать членами СНГ, даже демократические российские руководители периодически прибегали к угрозам, чтобы добиться льгот для крупных сообществ русских колонистов, которых преднамеренно поселили в этих странах во времена правления Сталина. Обстановка была еще больше омрачена подчеркнутым нежеланием Кремля денонсировать секретное германо-советское соглашение 1939 года, которое проложило дорогу насильственному включению этих республик в состав Советского Союза. Даже через пять лет после распада Советского Союза представители Кремля настаивали (в официальном заявлении от 10 сентября 1996 г.), что в 1940 году Прибалтийские государства добровольно «присоединились» к Советскому Союзу.
Российская постсоветская элита явно ожидала, что Запад поможет или, по крайней мере, не будет мешать восстановлению главенствующей роли России в постсоветском пространстве. Поэтому их возмутило желание Запада помочь получившим недавно независимость постсоветским странам укрепиться в их самостоятельном политическом существовании. Даже предупреждая, что «конфронтация с Соединенными Штатами… — это вариант, которого следует избежать», высокопоставленные российские аналитики, занимающиеся вопросами внешней политики США, доказывали (и не всегда ошибочно), что Соединенные Штаты добиваются «реорганизации межгосударственных отношений во всей Евразии… чтобы в результате на континенте было не одно ведущее государство, а много средних, относительно стабильных и умеренно сильных… но обязательно более слабых по сравнению с Соединенными Штатами как по отдельности, так и вместе».
В этом отношении Украина имела крайне важное значение. Все большая склонность США, особенно к 1994 году, придать высокий приоритет американо-украинским отношениям и помочь Украине сохранить свою недавно обретенную национальную свободу рассматривалась многими в Москве — и даже «прозападниками» — как политика, нацеленная на жизненно важные для России интересы, связанные с возвращением Украины в конечном счете в общий загон. То, что Украина будет со временем каким-то образом «реинтегрирована», остается догматом веры многих из российской политической элиты (16). В результате геополитические и исторические сомнения России относительно самостоятельного статуса Украины лоб в лоб столкнулись с точкой зрения США, что имперская Россия не может быть демократической.
Кроме того, имелись чисто внутренние доводы, что «зрелое стратегическое партнерство» между двумя «демократиями» оказалось иллюзорным. Россия была слишком отсталой и слишком уж опустошенной в результате коммунистического правления, чтобы представлять собой жизнеспособного демократического партнера Соединенных Штатов. И эту основную реальность не могла затушевать высокопарная риторика о партнерстве. Кроме того, постсоветская Россия только частично порвала с прошлым. Почти все ее «демократические» лидеры — даже если они искренне разочаровались в советском прошлом — были не только продуктом советской системы, но и бывшими высокопоставленными членами ее правящей элиты. Они не были в прошлом диссидентами, как в Польше или Чешской Республике. Ключевые институты советской власти — хотя и слабые, деморализованные и коррумпированные — остались. Символом этой действительности и того, что коммунистическое прошлое все еще не разжало своих объятий, является исторический центр Москвы: продолжает существовать Мавзолей Ленина. Это равнозначно тому, что постнацистской Германией руководили бы бывшие нацистские «гауляйтеры» среднего звена, которые провозглашали бы демократические лозунги, и при этом мавзолей Гитлера продолжал стоять в центре Берлина.
Политическая слабость новой демократической элиты усугублялась самим масштабом экономического кризиса в России. Необходимость широких реформ — чтобы исключить государство из экономики — вызвала чрезмерные ожидания помощи со стороны Запада, особенно США. Несмотря на то что эта помощь, особенно со стороны Германии и США, постепенно достигла больших объемов, она даже при самых лучших обстоятельствах все равно не могла способствовать быстрому экономическому подъему. Возникшее в результате социальное недовольство стало дополнительной поддержкой для растущего круга разочарованных критиков, которые утверждают, что партнерство с Соединенными Штатами было обманом, выгодным США, но наносящим ущерб России.
Итак, в первые годы после крушения Советского Союза не существовало ни объективных, ни субъективных предпосылок для эффективного глобального партнерства. Демократически настроенные «прозападники» просто хотели очень многого, но сделать могли очень мало. Они желали равноправного партнерства — или скорее кондоминиума — с США, относительной свободы действий внутри СНГ и с геополитической точки зрения «ничьей земли» в Центральной Европе. Однако их двойственный подход к советской истории, отсутствие реализма во взглядах на глобальную власть, глубина экономического кризиса и отсутствие широкой поддержки во всех слоях общества означали, что они не смогут создать стабильной и подлинно демократической России, наличие которой подразумевает концепция «равноправного партнерства». России необходимо пройти через длительный процесс политических реформ, такой же длительный процесс стабилизации демократии и еще более длительный процесс социально-экономических преобразований, затем суметь сделать более существенный шаг от имперского мышления в сторону национального мышления, учитывающего новые геополитические реальности не только в Центральной Европе, но и особенно на территории бывшей Российской империи, прежде чем партнерство с Америкой сможет стать реально осуществимым геополитическим вариантом развития обстановки.
При таких обстоятельствах неудивительно, что приоритет в отношении «ближнего зарубежья» стал основным элементом критики прозападного варианта, а также ранней внешнеполитической альтернативой. Она базировалась на том доводе, что концепция «партнерства» пренебрегает тем, что должно быть наиболее важным для России: а именно ее отношениями с бывшими советскими республиками. «Ближнее зарубежье» стало короткой формулировкой защиты политики, основной упор которой будет сделан на необходимость воссоздания в пределах геополитического пространства, которое когда-то занимал Советский Союз, некоей жизнеспособной структуры с Москвой в качестве центра, принимающего решения. С учетом этого исходного условия широкие слои общества пришли к согласию, что политика концентрирования на Запад, особенно на США, приносит мало пользы, а стоит слишком дорого. Она просто облегчила Западу пользование возможностями, созданными в результате крушения Советского Союза.
Однако концепция «ближнего зарубежья» была большим «зонтиком», под которым могли собраться несколько различных геополитических концепций. Эта концепция собрала под своими знаменами не только сторонников экономического функционализма и детерминизма (включая некоторых «прозападников»), которые верили, что СНГ может эволюционировать в возглавляемый Москвой вариант ЕС, но и тех, кто видел в экономической интеграции лишь один из инструментов реставрации империи, который может работать либо под «зонтиком» СНГ, либо через специальные соглашения (сформулированные в 1996 г.) между Россией и Беларусью или между Россией, Беларусью, Казахстаном и Кыргызстаном; ее также разделяют романтики-славянофилы, выступающие за «Славянский союз» России, Украины и Беларуси, и наконец, сторонники до некоторой степени мистического представления о евразийстве как об основном определении постоянной исторической миссии России.
В его самом узком смысле приоритет в отношении «ближнего зарубежья» включал весьма разумное предложение, что Россия должна сначала сконцентрировать свои усилия на отношениях с недавно образовавшимися независимыми государствами, особенно потому, что все они остались привязанными к России реалиями специально поощряемой советской политики стимулирования экономической взаимозависимости среди них. Это имело и экономический, и геополитический смысл. «Общее экономическое пространство», о котором часто говорили новые российские руководители, было реалией, которая не могла игнорироваться лидерами недавно образованных независимых государств. Кооперация и даже некоторая интеграция были настоятельной экономической потребностью. Таким образом, содействие созданию общих институтов стран СНГ, чтобы повернуть вспять вызванный политическим распадом Советского Союза процесс экономической дезинтеграции и раздробления, было не только нормальным, но и желательным.
Для некоторых русских содействие экономической интеграции было, таким образом, функционально действенной и политически ответственной реакцией на то, что случилось. Часто проводилась аналогия между ЕС и ситуацией, сложившейся после распада СССР. Реставрация империи недвусмысленно отвергалась наиболее умеренными сторонниками экономической интеграции. Например, в важном докладе, озаглавленном «Стратегия для России», опубликованном уже в августе 1992 года Советом по внешней и оборонной политике группой известных личностей и высокопоставленных государственных чиновников, «постимперская просвещенная интеграция» весьма аргументированно отстаивалась как самая правильная программа действий для постсоветского экономического пространства.
Однако упор на «ближнее зарубежье» не был просто политически мягкой доктриной регионального экономического сотрудничества. В ее геополитическом содержании имелся имперский контекст. Даже в довольно умеренном докладе в 1992 году говорилось о восстановившейся России, которая в конечном счете установит стратегическое партнерство с Западом, партнерство, в котором Россия будет «регулировать обстановку в Восточной Европе, Средней Азии и на Дальнем Востоке». Другие сторонники этого приоритета оказались более беззастенчивыми, недвусмысленно заявляя об «исключительной роли» России на постсоветском пространстве и обвиняя Запад в антироссийской политике, которую он проводит, оказывая помощь Украине и прочим недавно образовавшимся независимым государствам.
Типичным, но отнюдь не экстремальным примером стало суждение Ю. Амбарцумова, председателя в 1993 году парламентского Комитета по иностранным делам и бывшего сторонника приоритета партнерства, который открыто доказывал, что бывшее советское пространство является исключительно российской сферой геополитического влияния. В январе 1994 года его поддержал прежде энергичный сторонник приоритета партнерства с Западом министр иностранных дел России Андрей Козырев, который заявил, что Россия «должна сохранить свое военное присутствие в регионах, которые столетиями входили в сферу ее интересов». И действительно, 8 апреля 1994 г. «Известия» сообщили, что России удалось сохранить не менее 28 военных баз на территории недавно обретших независимость государств и линия на карте, соединяющая российские военные группировки в Калининградской области, Молдове, Крыму, Армении, Таджикистане и на Курильских островах, почти совпадает с линией границы бывшего Советского Союза.
В сентябре 1995 года президент Ельцин издал официальный документ по политике России в отношении СНГ, в котором следующим образом классифицировались цели России: «Главной задачей политики России по отношению к СНГ является создание экономически и политически интегрированного сообщества государств, которое будет способно претендовать на подобающее ему место в мировом сообществе… консолидация России в роли ведущей силы в формировании новой системы межгосударственных политических и экономических отношений на постсоюзном пространстве».
Следует отметить политический размах этого усилия, указание на отдельный субъект права, претендующий на «свое» место в мировой системе, и на доминирующую роль России внутри этого нового субъекта права. В соответствии с этим Москва настаивала на укреплении политических и военных связей между Россией и недавно возникшим СНГ: чтобы было создано единое военное командование, чтобы вооруженные силы государств СНГ были связаны официальным договором, чтобы «внешние» границы СНГ находились под централизованным контролем (читай: контролем Москвы), чтобы российские войска играли решающую роль в любых миротворческих операциях внутри СНГ и чтобы была сформулирована общая внешняя политика стран СНГ, основные институты которого должны находиться в Москве (а не в Минске, как первоначально было решено в 1991 г.), при этом президент России должен председательствовать на проводимых СНГ встречах на высшем уровне.
И это еще не все. В документе от сентября 1995 года также заявлялось, что «в странах „ближнего зарубежья“ должно гарантироваться распространение программ российского телевидения и радио, должна оказываться поддержка распространению российских изданий в регионе и Россия должна готовить национальные кадры для стран СНГ.
Особое внимание должно быть уделено восстановлению позиций России в качестве главного образовательного центра на постсоветском пространстве, имея в виду необходимость воспитания молодого поколения в странах СНГ в духе дружеского отношения к России».
Отражая подобные настроения, Государственная Дума России в начале 1996 года зашла настолько далеко, что объявила ликвидацию Советского Союза юридически недействительным шагом. Кроме того, весной того же года Россия подписала два соглашения, обеспечивающих более тесную экономическую и политическую интеграцию между Россией и наиболее сговорчивыми членами СНГ. Одно соглашение, подписанное с большой помпой и пышностью, предусматривало создание союза между Россией и Беларусью в рамках нового «Сообщества Суверенных Республик» (русское сокращение «ССР» многозначительно напоминало сокращенное название Советского Союза — «СССР»), а другое соглашение, подписанное Россией, Казахстаном, Беларусью и Кыргызстаном, обусловливало создание в перспективе «Сообщества Объединенных Государств». Обе инициативы отражали недовольство медленными темпами объединения внутри СНГ и решимость России продолжать способствовать процессу объединения.
Таким образом, в акценте «ближнего зарубежья» на усиление центральных механизмов СНГ соединились некоторые элементы зависимости от объективного экономического детерминизма с довольно сильной субъективной имперской решимостью. Но ни то ни другое не дали более философского и к тому же геополитического ответа на все еще терзающий вопрос: «Что есть Россия, каковы ее настоящая миссия и законные границы?»
Это именно тот вакуум, который пыталась заполнить все более привлекательная доктрина евразийства с ее фокусом также на «ближнее зарубежье». Отправной точкой этой ориентации, определенной в терминологии, связанной скорее с культурой и даже с мистикой, была предпосылка, что в геополитическом и культурном отношении Россия не совсем европейская и не совсем азиатская страна и поэтому явно представляет собой евразийское государство, что присуще только ей. Это — наследие уникального контроля России над огромной территорией между Центральной Европой и Тихим океаном, наследие империи, которую Москва создавала в течение четырех столетий своего продвижения на восток. В результате этого продвижения Россия ассимилировала многочисленные нерусские и неевропейские народы, приобретя этим единую политическую и культурную индивидуальность.
Уже в середине 20-х годов нынешнего столетия это было ясно сформулировано князем Н. С. Трубецким, ведущим выразителем идеи евразийства, который писал, что «коммунизм на самом деле является искаженным вариантом европеизма в его разрушении духовных основ и национальной уникальности русского общества, в распространении в нем материалистических критериев, которые фактически правят и Европой, и Америкой…
Наша задача — создать полностью новую культуру, нашу собственную культуру, которая не будет походить на европейскую цивилизацию… когда Россия перестанет быть искаженным отражением европейской цивилизации… когда она снова станет самой собой: Россией-Евразией, сознательной наследницей и носительницей великого наследия Чингисхана».
Эта точка зрения нашла благодарную аудиторию в запутанной постсоветской обстановке. С одной стороны, коммунизм был заклеймен как предательство русской православности и особой, мистической «русской идеи», а с другой стороны — было отвергнуто западничество, поскольку Запад считался разложившимся, антирусским с точки зрения культуры и склонным отказать России в ее исторически и географически обоснованных притязаниях на эксклюзивный контроль над евразийскими пространствами.
Евразийству был придан академический лоск много и часто цитируемым Львом Гумилевым, историком, географом и этнографом, который в своих трудах «Средневековая Россия и Великая Степь», «Ритмы Евразии» и «География этноса в исторический период» подвел мощную базу под утверждение, что Евразия является естественным географическим окружением для особого русского этноса, следствием исторического симбиоза русского и нерусских народов — обитателей степей, который в результате привел к возникновению уникальной евразийской культурной и духовной самобытности. Гумилев предупреждал, что адаптация к Западу грозит русскому народу потерей своих «этноса и души».
Этим взглядам вторили, хотя и более примитивно, различные российские политики-националисты. Бывший вице-президент Александр Руцкой, например, утверждал, что «из геополитического положения нашей страны ясно, что Россия представляет собой единственный мостик между Азией и Европой. Кто станет хозяином этих пространств, тот станет хозяином мира». Соперник Ельцина по президентским выборам 1996 года коммунист Геннадий Зюганов, несмотря на свою приверженность марксизму-ленинизму, поддержал мистический акцент евразийства на особой духовной и миссионерской роли русского народа на обширных пространствах Евразии, доказывая, что России предоставлены таким образом как уникальная культурная роль, так и весьма выгодное географическое положение для того, чтобы играть руководящую роль в мире.
Более умеренный и прагматичный вариант евразийства был выдвинут и руководителем Казахстана Нурсултаном Назарбаевым. Столкнувшись в своей стране с расколом между коренными казахами и русскими переселенцами, число которых почти одинаково, и стремясь найти формулу, которая могла бы как-нибудь ослабить давление Москвы, направленное на политическую интеграцию, Назарбаев выдвинул концепцию «Евразийского союза» в качестве альтернативы безликому и неэффективному СНГ. Хотя в его варианте отсутствовало мистическое содержание, свойственное более традиционному евразийскому мышлению, и явно не ставилась в основу особая миссионерская роль русских как лидеров Евразии, он был основан на той точке зрения, что Евразия — определяемая географически в границах, аналогичных границам Советского Союза, — представляет собой органичное целое, которое должно также иметь и политическое измерение.
Попытка дать «ближнему зарубежью» наивысший приоритет в российском геополитическом мышлении была в некоторой степени оправданна в том плане, что некоторый порядок и примирение между постимперской Россией и недавно образовавшимися независимыми государствами были абсолютно необходимыми с точки зрения безопасности и экономики. Однако несколько сюрреалистический оттенок большей части этой дискуссии придали давнишние представления о том, что политическое «объединение» бывшей империи было некоторым образом желательным и осуществимым, будь оно добровольным (по экономическим соображениям) или следствием в конечном счете восстановления Россией утраченной мощи, не говоря уже об особой евразийской или славянской миссии России.
Оппозиция идеям Москвы в отношении «интеграции» была особенно сильной на Украине. Ее лидеры быстро поняли, что такая «интеграция», особенно в свете оговорок России в отношении законности независимости Украины, в конечном счете приведет к потере национального суверенитета. Кроме того, тяжелая рука России в обращении с новым украинским государством: ее нежелание признать границы Украины, ее сомнения в отношении права Украины на Крым, ее настойчивые притязания на исключительный экстерриториальный контроль над Севастополем — все это придало пробудившемуся украинскому национализму явную антирусскую направленность. В процессе самоопределения во время критической стадии формирования нового государства украинский народ, таким образом, переключился от традиционной антипольской или антирумынской позиции на противостояние любым предложениям России, направленным на большую интеграцию стран СНГ, на создание особого славянского сообщества (с Россией и Беларусью), или Евразийского союза, разоблачая их как имперские тактические приемы России.
Решимости Украины сохранить свою независимость способствовала поддержка извне. Несмотря на то что первоначально Запад, и особенно Соединенные Штаты, запоздал признать важное с точки зрения геополитики значение существования самостоятельного украинского государства, к середине 90-х годов и США, и Германия стали твердыми сторонниками самостоятельности Киева. В июле 1996 года министр обороны США заявил: «Я не могу переоценить значения существования Украины как самостоятельного государства для безопасности и стабильности всей Европы», а в сентябре того же года канцлер Германии, невзирая на его мощную поддержку президента Ельцина, пошел еще дальше, сказав, что «прочное место Украины в Европе не может больше кем-либо подвергаться сомнению… Больше никто не сможет оспаривать независимость и территориальную целостность Украины». Лица, формулирующие политику США, также начали называть американо-украинские отношения «стратегическим партнерством», сознательно используя то же выражение, которое определяло американо-российские отношения.
Как уже отмечалось, без Украины реставрация империи, будь то на основе СНГ или на базе евразийства, стала бы нежизнеспособным делом. Империя без Украины будет в конечном счете означать, что Россия станет более «азиатским» и более далеким от Европы государством. Кроме того, идея евразийства оказалась также не очень привлекательной для граждан только что образовавшихся независимых государств Средней Азии, лишь некоторые из которых желали бы нового союза с Москвой. Узбекистан проявил особую настойчивость, поддерживая противодействие Украины любым преобразованиям СНГ в наднациональное образование и противясь инициативам России, направленным на усиление СНГ.
Прочие члены СНГ также настороженно относятся к намерениям Москвы, проявляя тенденцию сгруппироваться вокруг Украины и Узбекистана, чтобы оказать противодействие или избежать давления Москвы, направленного на более тесную политическую и военную интеграцию. Кроме того, почти во всех недавно образовавшихся государствах углублялось чувство национального сознания, центром внимания которого все больше становится заклеймение подчинения в прошлом как колониализма и искоренение всевозможного наследия той эпохи. Таким Образом, даже уязвимый с этнической точки зрения Казахстан присоединился к государствам Средней Азии в отказе от кириллицы и замене ее латинским алфавитом, как это ранее сделала Турция. В сущности, для препятствования попыткам России использовать СНГ как инструмент политической интеграции к середине 90-х годов неофициально сформировался скрыто возглавляемый Украиной блок, включающий Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан и иногда Казахстан, Грузию и Молдову.
Настойчивость Украины в отношении лишь ограниченной и главным образом экономической интеграции лишила понятие «Славянский союз» какого-либо практического смысла. Распространяемая некоторыми славянофилами и получившая известность благодаря поддержке Александра Солженицына идея автоматически потеряла геополитический смысл, как только была отвергнута Украиной. Это оставило Беларусь наедине с Россией; и это также подразумевало возможное разделение Казахстана, поскольку заселенные русскими его северные районы могли потенциально стать частью этого союза. Такой вариант, естественно, не устраивал новых руководителей Казахстана и просто усилил антирусскую направленность казахского национализма. Для Беларуси «Славянский союз» без Украины означал не что иное, как включение в состав России, что также разожгло недовольство националистов.
Короче говоря, геополитическая несостоятельность приоритета ориентации на «ближнее зарубежье» заключалась в том, что Россия была недостаточно сильной политически, чтобы навязывать свою волю, и недостаточно привлекательной экономически, чтобы соблазнить новые государства. Давление со стороны России просто заставило их искать больше связей за рубежом, в первую очередь с Западом, в некоторых случаях также с Китаем и исламскими государствами на юге. Когда Россия пригрозила создать свой военный блок в ответ на расширение НАТО, она задавала себе болезненный вопрос: «С кем?» И получила еще более болезненный ответ: самое большее — с Беларусью и Таджикистаном.
Новые государства, если хотите, были все больше склонны не доверять даже вполне оправданным и необходимым формам экономической интеграции с Россией, боясь возможных политических последствий. В то же время идеи о якобы присущей России евразийской миссии и о славянской загадочности только еще больше изолировали Россию от Европы и в целом от Запада, продлив таким образом постсоветский кризис и задержав необходимую модернизацию и вестернизацию российского общества по тому принципу, как это сделал Кемаль Ататюрк в Турции после распада Оттоманской империи. Таким образом, акцент на «ближнее зарубежье» стал для России не геополитическим решением, а геополитическим заблуждением.
Если не кондоминиум с США и не «ближнее зарубежье», тогда какие еще геостратегические варианты имелись у России? Неудачная попытка ориентации на Запад для достижения желательного глобального равенства «демократической России» с США, что больше являлось лозунгом, нежели реалией, вызвала разочарование среди демократов, тогда как вынужденное признание, что «реинтеграция» старой империи была в лучшем случае отдаленной перспективой, соблазнило некоторых российских геополитиков поиграть с идеей некоего контральянса, направленного против гегемонии США в Евразии.
Вначале 1996 года президент Ельцин заменил своего ориентированного на Запад министра иностранных дел Козырева более опытным, но ортодоксальным Евгением Примаковым, специалистом по бывшему Коминтерну, давним интересом которого были Иран и Китай. Некоторые российские обозреватели делали предположения, что ориентация Примакова может ускорить попытки создания новой «антигегемонистской» коалиции, сформированной вокруг этих трех стран с огромной геополитической ставкой на ограничение преобладающего влияния США в Евразии. Некоторые первые поездки и комментарии Примакова усилили такое впечатление. Кроме того, существующие связи между Китаем и Ираном в области торговли оружием, а также склонность России помочь Ирану в его попытках получить больший доступ к атомной энергии, казалось, обеспечивали прекрасные возможности для более тесного политического диалога и создания в конечном счете альянса. Результат мог, по крайней мере теоретически, свести вместе ведущее славянское государство мира, наиболее воинственное в мире исламское государство и самое крупное в мире по численности населения и сильное азиатское государство, создав таким образом мощную коалицию.
Необходимой отправной точкой для любого такого контральянса было возобновление двусторонних китайско-российских отношений на основе недовольства политической элиты обоих государств тем, что США стали единственной сверхдержавой. В начале 1996 года Ельцин побывал с визитом в Пекине и подписал декларацию, которая недвусмысленно осуждала глобальные «гегемонистские» тенденции, что, таким образом, подразумевало, что Россия и Китай вступят в союз против Соединенных Штатов. В декабре 1996 года премьер-министр Китая Ли Пен нанес ответный визит, и обе стороны не только снова подтвердили, что они против международной системы, в которой «доминирует одно государство», но также одобрили усиление существующих альянсов. Российские обозреватели приветствовали такое развитие событий, рассматривая его как положительный сдвиг в глобальном соотношении сил и как надлежащий ответ на поддержку Соединенными Штатами расширения НАТО. Некоторые даже ликовали, что российско-китайский альянс будет для США отповедью, которую они заслужили.
Однако коалиция России одновременно с Китаем и Ираном может возникнуть только в том случае, если Соединенные Штаты окажутся настолько недальновидными, чтобы вызвать антагонизм в Китае и Иране одновременно. Безусловно, такая возможность не исключена, и действия США в 1995–1996 годах почти оправдывали мнение, что Соединенные Штаты стремятся вступить в антагонистические отношения и с Тегераном, и с Пекином. Однако ни Иран, ни Китай не были готовы связать стратегически свою судьбу с нестабильной и слабой Россией. Оба государства понимали, что любая подобная коалиция, как только она выйдет за рамки некоторой преследующей определенную цель тактической оркестровки, может поставить под угрозу их выход на более развитые государства с их исключительными возможностями по инвестициям и столь необходимыми передовыми технологиями. Россия могла предложить слишком мало, чтобы быть по-настоящему достойным партнером по коалиции антигегемонистской направленности.
Лишенная общей идеологии и объединенная лишь «антигегемонистскими» чувствами, подобная коалиция будет по существу альянсом части стран «третьего мира» против наиболее развитых государств. Ни один из членов такой коалиции не добьется многого, а Китай в особенности рискует потерять огромный приток инвестиций. Для России — аналогично — «призрак российско-китайского альянса… резко увеличит шансы, что она снова окажется почти отрезанной от западной технологии и капиталов», как заметил один критически настроенный российский геополитик. Такой союз в конечном счете обречет всех его участников, будь их два или три, на длительную изоляцию и общую для них отсталость.
Кроме того, Китай окажется старшим партнером в любой серьезной попытке России создать подобную «антигегемонистскую» коалицию. Имеющий большую численность населения, более развитый в промышленном отношении, более новаторский, более динамичный и потенциально вынашивающий определенные территориальные планы в отношении России Китай неизбежно присвоит ей статус младшего партнёра, одновременно испытывая нехватку средств (а возможно, и нежелание) для помощи России в преодолении ее отсталости. Россия, таким образом, станет буфером между расширяющейся Европой и экспансионистским Китаем.
Во всех них не учитывается единственный выход, который на самом деле имеется у России.
Для России единственный геостратегический выбор, в результате которого она смогла бы играть реальную роль на международной арене и получить максимальную возможность трансформироваться и модернизировать свое общество, — это Европа. И это не просто какая-нибудь Европа, а трансатлантическая Европа с расширяющимися ЕС и НАТО. Такая Европа, как мы видели в главе 3, принимает осязаемую форму и, кроме того, она, вероятно, будет по-прежнему тесно связана с Америкой. Вот с такой Европой России придется иметь отношения в том случае, если она хочет избежать опасной геополитической изоляции.
Для Америки Россия слишком слаба, чтобы быть ее партнером, но, как и прежде, слишком сильна, чтобы быть просто ее пациентом. Более вероятна ситуация, при которой Россия станет проблемой, если Америка не разработает позицию, с помощью которой ей удастся убедить русских, что наилучший выбор для их страны — это усиление органических связей с трансатлантической Европой. Хотя долгосрочный российско-китайский и российско-иранский стратегический союз маловероятен, для Америки весьма важно избегать политики, которая могла бы отвлечь внимание России от нужного геополитического выбора. Поэтому, насколько это возможно, отношения Америки с Китаем и Ираном следует формулировать также с учетом их влияния на геополитические расчеты русских. Сохранение иллюзий о великих геостратегических вариантах может лишь отсрочить исторический выбор, который должна сделать Россия, чтобы избавиться от тяжелого заболевания.
Только Россия, желающая принять новые реальности Европы как в экономическом, так и в геополитическом плане, сможет извлечь международные преимущества из расширяющегося трансконтинентального европейского сотрудничества в области торговли, коммуникаций, капиталовложений и образования. Поэтому участие России в Европейском Союзе — это шаг в весьма правильном направлении. Он является предвестником дополнительных институционных связей между новой Россией и расширяющейся Европой. Он также означает, что в случае избрания Россией этого пути у нее уже не будет другого выбора, кроме как в конечном счете следовать курсом, избранным пост-Оттоманской Турцией, когда она решила отказаться от своих имперских амбиций и вступила, тщательно все взвесив, на путь модернизации, европеизации и демократизации.
Никакой другой выбор не может открыть перед Россией таких преимуществ, как современная, богатая и демократическая Европа, связанная с Америкой. Европа и Америка не представляют никакой угрозы для России, являющейся неэкспансионистским национальным и демократическим государством. Они не имеют никаких территориальных притязаний к России, которые могут в один прекрасный день возникнуть у Китая. Они также не имеют с Россией ненадежных и потенциально взрывоопасных границ, как, несомненно, обстоит дело с неясной с этнической и территориальной точек зрения границей России с мусульманскими государствами к югу. Напротив, как для Европы, так и для Америки национальная и демократическая Россия является желательным с геополитической точки зрения субъектом, источником стабильности в изменчивом евразийском комплексе.
Следовательно, Россия стоит перед дилеммой: выбор в пользу Европы и Америки в целях получения ощутимых преимуществ требует в первую очередь четкого отречения от имперского прошлого и во вторую — никакой двусмысленности в отношении расширяющихся связей Европы в области политики и безопасности с Америкой. Первое требование означает согласие с геополитическим плюрализмом, который получил распространение на территории бывшего Советского Союза. Такое согласие не исключает экономического сотрудничества предпочтительно на основе модели старой европейской зоны свободной торговли, однако оно не может включать ограничение политического суверенитета новых государств по той простой причине, что они не желают этого. В этом отношении наиболее важное значение имеет необходимость ясного и недвусмысленного признания Россией отдельного существования Украины, ее границ и ее национальной самобытности.
Со вторым требованием, возможно, будет еще труднее согласиться. Подлинные отношения сотрудничества с трансатлантическим сообществом нельзя основывать на том принципе, что по желанию России можно отказать тем демократическим государствам Европы, которые хотят стать ее составной частью. Нельзя проявлять поспешность в деле расширения этого сообщества, и, конечно же, не следует способствовать этому, используя антироссийскую тему. Однако этот процесс не может, да и не должен быть прекращен с помощью политического указа, который сам по себе отражает устаревшее понятие о европейских отношениях в сфере безопасности. Процесс расширения и демократизации Европы должен быть бессрочным историческим процессом, не подверженным произвольным с политической точки зрения географическим ограничениям.
Для многих русских дилемма этой единственной альтернативы может оказаться сначала и в течение некоторого времени в будущем слишком трудной, чтобы ее разрешить. Для этого потребуются огромный акт политической воли, а также, возможно, и выдающийся лидер, способный сделать этот выбор и сформулировать видение демократической, национальной, подлинно современной и европейской России. Это вряд ли произойдет в ближайшем будущем. Для преодоления посткоммунистического и постимперского кризисов потребуется не только больше времени, чем в случае с посткоммунистической трансформацией Центральной Европы, но и появление дальновидного и стабильного руководства. В настоящее время на горизонте не видно никакого русского Ататюрка. Тем не менее русским в итоге придется признать, что национальная редефиниция России является не актом капитуляции, а актом освобождения (20). Им придется согласиться с тем, что высказывания Ельцина в Киеве в 1990 году о неимперском будущем России абсолютно уместны. И подлинно неимперская Россия останется великой державой, соединяющей Евразию, которая по-прежнему является самой крупной территориальной единицей в мире.
Во всяком случае, процесс редефиниции «Что такое Россия и где находится Россия» будет, вероятно, происходить только постепенно, и для этого Запад должен будет занять мудрую и твердую позицию. Америке и Европе придется ей помочь. Им следует предложить России не только заключить специальный договор или хартию с НАТО, но и начать вместе с Россией процесс изучения будущей формы возможной трансконтинентальной системы безопасности и сотрудничества, которая в значительной степени выходит за рамки расплывчатой структуры Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). И если Россия укрепит свои внутренние демократические институты и добьется ощутимого прогресса в развитии свободной рыночной экономики, тогда не следует исключать возможности ее еще более тесного сотрудничества с НАТО и ЕС.
В то же самое время для Запада и особенно для Америки также важно проводить линию на увековечивание дилеммы единственной альтернативы для России. Политическая и экономическая стабилизация постсоветских государств является главным фактором, чтобы сделать историческую самопереоценку России необходимостью. Следовательно, оказание поддержки новым государствам — для обеспечения геополитического плюрализма в рамках бывшей советской империи — должно стать составной частью политики, нацеленной на то, чтобы побудить Россию сделать ясный выбор в пользу Европы. Среди этих государств три страны имеют особо важное значение: Азербайджан, Узбекистан и Украина.
Независимый Азербайджан может стать коридором для доступа Запада к богатому энергетическими ресурсами бассейну Каспийского моря и Средней Азии. И наоборот, подчиненный Азербайджан означал бы возможность изоляции Средней Азии от внешнего мира и политическую уязвимость при оказании Россией давления в целях реинтеграции. Узбекистан, который с национальной точки зрения является наиболее важной и самой густонаселенной страной Средней Азии, является главным препятствием для возобновления контроля России над регионом. Независимость Узбекистана имеет решающее значение для выживания других государств Средней Азии, а кроме того, он наименее уязвим для давления со стороны России.
Однако более важное значение имеет Украина. В связи с расширением ЕС и НАТО Украина сможет в конечном счете решить, желает ли она стать частью той или другой организации. Вероятно, для усиления своего особого статуса Украина захочет вступить в обе организации, поскольку они граничат с Украиной и поскольку вследствие происходящих на Украине внутренних перемен она получает право на членство в этих организациях. Хотя для этого потребуется определенное время, Западу не слишком рано — занимаясь дальнейшим укреплением связей в области экономики и безопасности с Киевом — приступить к указанию на десятилетний период 2005–2015 годов как на приемлемый срок инициации постепенного включения Украины, вследствие чего уменьшится риск возможного возникновения у украинцев опасений относительно того, что расширение Европы остановится на польско-украинской границе.
Несмотря на протесты, Россия, вероятно, молча согласится с расширением НАТО в 1999 году и на включение в него ряда стран Центральной Европы в связи со значительным расширением культурного и социального разрыва между Россией и странами Центральной Европы со времени падения коммунизма, И напротив, России будет несравнимо труднее согласиться со вступлением Украины в НАТО, поскольку ее согласие означало бы признание ею того факта, что судьба Украины больше органически не связана с судьбой России. Однако, если Украина хочет сохранить свою независимость, ей придется стать частью Центральной Европы, а не Евразии, и если она хочет стать частью Центральной Европы, ей придется сполна участвовать в связях Центральной Европы с НАТО и Европейским Союзом. Принятие Россией этих связей тогда определило бы собственное решение России также стать законной частью Европы. Отказ же России стал бы равносилен отказу от Европы в пользу обособленной «евразийской» самостоятельности и обособленного существования.
Следует надеяться на то, что отношения сотрудничества между расширяющейся Европой и Россией могут перерасти из официальных двусторонних связей в более органичные и обязывающие связи в области экономики, политики и безопасности. Таким образом, в течение первых двух десятилетий следующего века Россия могла бы все более активно интегрироваться в Европу, не только охватывающую Украину, но и достигающую Урала и даже простирающуюся дальше за его пределы. Присоединение России к европейским и трансатлантическим структурам и даже определенная форма членства в них открыли бы, в свою очередь, двери в них для трех закавказских стран — Грузии, Армении и Азербайджана, — так отчаянно домогающихся присоединения к Европе.
Нельзя предсказать, насколько быстро может пойти этот процесс, однако ясно одно: процесс пойдет быстрее, если геополитическая ситуация оформится и будет стимулировать продвижение России в этом направлении, исключая другие соблазны. И чем быстрее Россия будет двигаться в направлении Европы, тем быстрее общество, все больше приобщающееся к принципам современности и демократии, заполнит «черную дыру» в Евразии. И действительно, для России дилемма единственной альтернативы больше не является вопросом геополитического выбора. Это вопрос насущных потребностей выживания.
Американская стратегия в Евразии(3. Бжезинский. Геостратегия для Евразии. Краткосрочные и долгосрочные цели политики США в этом регионе«Независимая газета», 24.10.1997)
Семьдесят пять лет назад, когда вышел в свет первый номер журнала Foreign Affairs, Соединенные Штаты были находившейся в самоизоляции державой, время от времени оказывавшейся вовлеченной в европейские и азиатские дела. Вторая мировая война и последовавшая за ней холодная война вынудили Соединенные Штаты принять на себя определенные обязательства в отношении Западной Европы и стран Дальнего Востока. Роль Америки как единственной сверхдержавы мирового масштаба диктует сейчас необходимость выработать целостную и ясную стратегию в отношении Евразии.
Евразия — это континент, на котором расположены самые устойчивые в политическом плане и динамично развивающиеся страны мира. Все исторические претенденты на роль мировой державы являются представителями Евразии. Китай и Индия, страны с самым большим населением в мире, претендующие на роль региональных гегемонов, расположены на этом континенте. Здесь также находятся все потенциальные политические и экономические соперники, готовые бросить вызов Америке. Шесть стран с самыми большими после Соединенных Штатов расходами на военные и экономические нужды, а также все, за исключением одной, мировые державы, официально или неофициально располагающие ядерным оружием, разместились здесь. На Евразию приходится 75 % населения Земли, 60 % внутреннего валового продукта и 75 % энергетических ресурсов. В целом потенциальная мощь Евразии превосходит мощь США.
Евразия — это суперконтинент земного шара, играющий роль своего рода оси. Та держава, которая станет на нем доминирующей, будет оказывать решающее влияние в двух из трех наиболее развитых в экономическом плане регионах планеты: Западной Европе и Восточной Азии. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, что страна, доминирующая в Евразии, будет почти автоматически контролировать развитие событий на Ближнем Востоке и в Африке. В условиях, когда Евразия является главной на сегодня геополитической шахматной доской, уже нельзя вырабатывать одну политику для Европы и совсем другую — для Азии. Все, что происходит с распределением власти на просторах Евразии, будет иметь решающее значение при выработке США своих глобальных приоритетов, а также и в исторической перспективе.
Приемлемая для Евразии стратегия должна учитывать различия между близкой перспективой (пять лет или около этого), среднесрочной (примерно 20 лет) и долгосрочной. Более того, эти временные фазы должны рассматриваться не изолированно, а как части единого целого. В краткосрочном плане Соединенные Штаты должны закрепить существующий сейчас на карте Евразии геополитический плюрализм. При такой стратегии приоритет должен быть отдан политическому маневрированию и дипломатическим манипуляциям, которые исключили бы возможность образования враждебных коалиций, способных бросить вызов лидерству США, хотя у любого государства, стремящегося к этому, возможности не так уж и велики. В среднесрочной перспективе это должно привести к появлению стратегически приемлемых партнеров, которые, действуя по инициативе американского руководства, могут создать ориентирующуюся на сотрудничество трансевразийскую систему безопасности. В долгосрочном плане все это может стать основой системы подлинной политической ответственности в глобальном масштабе.
На западном фланге Евразии ключевыми игроками будут продолжать оставаться Франция и Германия, и главной целью Америки должно быть продолжение расширения европейского демократического плацдарма. На Дальнем Востоке ключевая роль Китая скорее всего будет возрастать, и у Соединенных Штатов не будет стратегии в Евразии до тех пор, пока не будет достигнут политический консенсус между Китаем и США. В центре Евразии, в районе между расширяющейся Европой и повышающим свой региональный статус Китаем, будет продолжать зиять политическая черная дыра, пока Россия не заявит решительно о себе как о постимперском государстве. Тем временем к югу от России Средняя Азия может превратиться в очаг этнических конфликтов и споров между великими державами.
В течение жизни одного поколения, а может быть, и в более отдаленной перспективе едва ли какая-либо отдельно взятая страна сможет поколебать статус Америки как первой державы мира. Вряд ли какое-либо государство может сравниться с Соединенными Штатами в четырех ключевых областях — военной, экономической, технической и культурной, — придающих стране глобальный политический вес. Пока Америка не отречется от своего статуса, единственной реальной альтернативой американскому господству является международная анархия. Президент Клинтон прав, когда говорит, что Америка стала «незаменимой страной» для мира.
Лидерство США в глобальном масштабе будет проходить проверку напряженностью, беспорядками и периодическими конфликтами. В Европе уже есть свидетельства того, что время интеграции и расширения проходит, а национализм вновь может набрать силу. Широкомасштабная безработица не прекращается даже в самых благополучных странах Европы, подогревая настроения неприязни ко всему иностранному, что может побудить французских или немецких политиков склониться в сторону экстремизма. Стремление Европы к единству может быть воплощено в жизнь только при условии, если Соединенные Штаты будут поощрять, а порой и подталкивать ее к этому.
Будущее России менее определенно, и перспективы ее эволюции в позитивном плане не так уж и велики. Поэтому Америка должна создавать такие политические условия, которые способствовали бы привлечению России к работе в широких рамках европейского сотрудничества и в то же время укрепляли бы независимость новых суверенных соседних государств. Если Америка не станет оказывать поддержку, скажем, Украине или Узбекистану в их усилиях по национальной консолидации, то их судьба будет оставаться неясной.
Шансы найти общий язык с Китаем также могут быть упущены из-за кризиса вокруг Тайваня, развития внутриполитических событий в Китае или просто из-за того, что китайско-американские отношения пойдут по нисходящей линии. Враждебность в китайско-американских отношениях может отрицательно сказаться на отношениях Америки с Японией, что вызовет осложнения в самой Японии. В таком случае сама стабильность в Азии окажется под вопросом, и все это может отразиться на позиции даже такой страны, как Индия, играющей ключевую роль в поддержании устойчивого положения в Южной Азии.
В непостоянной Евразии первостепенная задача заключается в том, чтобы создать такие условия, когда ни одно государство или какая-либо комбинация государств не смогли бы вытеснить Соединенные Штаты или даже уменьшить их решающую роль. Тем не менее стремление к созданию устойчивого трансконтинентального баланса сил следует рассматривать не как цель саму по себе, а лишь как средство для создания подлинного стратегического партнерства в основных регионах Евразии. Мягкая американская гегемония должна убедить другие страны в том, что бросать вызов Соединенным Штатам нет необходимости. Не только потому, что это обойдется слишком дорого, но и потому, что следует уважать законные интересы стран, претендующих на свою роль в тех или иных регионах Евразии.
Говоря более конкретно, цель в среднесрочном плане заключается в укреплении подлинного партнерства с еще более объединенной и более определившейся в политическом плане Европой, с доминирующим в региональном плане Китаем, с постимперской и ориентированной на Европу Россией, а также демократической Индией. От того, увенчаются ли успехом усилия по развитию разносторонних стратегических отношений с Европой и Китаем, будут зависеть роль России и вся структура центральной власти в Евразии.
Для Америки Европа является главным геополитическим плацдармом в Евразии. Ставка США на демократическую Европу очень велика. В отличие от связей Америки с Японией НАТО дает Соединенным Штатам возможность оказывать и политическое, и военное влияние на Евразийском континенте. В условиях, когда союзнические европейские страны все еще в очень большой степени зависят от защиты со стороны Америки, любое расширение европейского политического пространства автоматически приводит к росту влияния США. Наоборот, возможность Соединенных Штатов оказывать влияние и давление на Евразийском континенте зависит от тесных трансатлантических связей.
Расширение Европы и рост числа стран НАТО будут отвечать краткосрочным и долгосрочным интересам американской политики. Европа с ее все более и более широкими границами будет способствовать росту американского влияния, но одновременно это не приведет к созданию настолько интегрированной в политическом плане Европы, что она сможет бросить вызов Соединенным Штатам в вопросах геополитической важности, в частности на Ближнем Востоке. Политически четко определившаяся Европа также имеет огромное значение для вхождения России в систему глобального сотрудничества.
Америка не может создать более интегрированную Европу по своему собственному усмотрению. Это дело европейцев, особенно французов и немцев. Но Америка не может и противиться появлению более интегрированной Европы, а это может отрицательным образом сказаться на евразийской стабильности и американских интересах. До тех пор, пока Европа не станет более интегрированной, не исключена вероятность того, что в ней может вновь произойти раскол. Вашингтон должен более тесно сотрудничать с Германией и Францией в построении такой Европы, которая была бы политически прочной, оставалась бы связанной с Соединенными Штатами и расширила бы рамки международной демократической системы. Вопрос не в том, кого выбирать: Францию или Германию. Без обеих этих стран Европы не будет, а без Европы никогда не будет никакой транс-евразийской системы сотрудничества.
С практической точки зрения все это потребует от Америки согласиться с тем, что в руководстве НАТО будут не только американцы; нужно с большим вниманием отнестись к озабоченности Франции по поводу роли Европы в Африке и на Ближнем Востоке и продолжать поддерживать расширение Европейского союза на восток, даже если этот союз становится политически и экономически все более напористым. Соглашение о трансатлантической свободной торговле, за заключение которого ратует целый ряд западных руководителей, может уменьшить риск нарастания экономического соперничества между Европейским союзом и Соединенными Штатами. Все более заметный успех Европейского союза в умиротворении многовековых распрей в Европе может означать постепенное уменьшение роли Америки как европейского арбитра.
Расширение НАТО и Европейского союза приведет также к тому, что в Европе вновь наберет силу затухающее ощущение европейского призвания и одновременно будут закрепляться, к выгоде как Америки, так и Европы, демократические успехи, достигнутые благодаря завершению холодной войны. На карту в этих усилиях поставлено не что иное, как долгосрочное сотрудничество Америки с Европой. Новая Европа только обретает свои черты, и если Европа должна оставаться частью «Евроатлантического» сообщества, то расширение НАТО имеет первостепенное значение.
Соответственно расширение НАТО и Европейского союза нужно осуществлять осторожно и по этапам. Учитывая уже принятые на себя Америкой и странами Западной Европы обязательства, окончательно не определенное, но вполне реальное развитие событий в этой сфере возможно по следующей схеме. К концу 1999 года первые три страны Центральной Европы станут новыми членами НАТО, хотя их вступление в Европейский союз, вероятно, состоится не раньше 2002–2003 года; к концу 2003 года Европейский союз, возможно, начнет переговоры с тремя прибалтийскими республиками о присоединении к нему, и НАТО также будет вести речь об их, а также Румынии и Болгарии, вступлении в эту организацию, которое, вполне вероятно, состоится до 2005 года. Где-то между 2005 и 2010 годами Украина, при условии, что она осуществит значительные внутренние реформы и будет признана как страна Центральной Европы, должна быть готова к началу переговоров с Европейским союзом и НАТО.
Если стремление к расширению НАТО — а некоторые обязательства на этот счет сейчас уже приняты — не увенчается успехом, то это негативно скажется на идее расширения Европы и окажет деморализующий эффект на жителей Центральной Европы. Хуже того, это может подхлестнуть ныне мало заметные политические претензии России в Центральной Европе. Более того, вряд ли российская политическая элита разделяет желание европейцев, чтобы американское политическое и военное присутствие сильно ощущалось в Европе. Из всего этого следует, что, хотя укрепление отношений сотрудничества с Россией желательно для Америки, она обязательно должна всем ясно дать понять, каковы ее глобальные приоритеты. Если выбор должен быть сделан между большой европейско-атлантической системой и улучшением отношений с Россией, то предпочтение следует отдать первому.
Новые связи России с НАТО и Европейским Союзом, нашедшие свое отражение в совместном совете НАТО — Россия, могут побудить Россию принять долго откладывавшееся (еще со времен существования Советского Союза) решение в пользу Европы. Формальное членство в «большой семерке» и совершенствование механизма принятия политических решений в рамках Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (когда может быть создан специальный комитет по безопасности, в который войдут представители Америки, России и нескольких ведущих европейских стран) должны побудить Россию занять конструктивную позицию в вопросах политического и военного сотрудничества в Европе. Наряду с продолжающейся финансовой помощью Запада и осуществляемыми капиталовложениями, особенно в сфере коммуникаций, эти шаги могут еще больше приблизить Россию к Европе.
Однако в долгосрочном плане роль России в Евразии во многом будет зависеть от того, как она сама себя определит. Хотя региональное влияние Европы и Китая возросло, Россия по-прежнему остается собственником самой большой территории в мире, простирающейся на десять временных поясов и значительно превосходящей американскую, китайскую или европейскую. Потеря территории не является для России главной проблемой. Россия скорее должна быть озабочена тем, что в экономическом отношении Европа и Китай уже сильнее ее, и тем, что она отстает от Китая в плане модернизации социальной сферы.
При всех этих обстоятельствах Россия в первую очередь должна отдавать приоритет скорее своей собственной модернизации, чем предпринимать тщетные усилия по возвращению себе статуса мировой державы. Учитывая протяженность территории и ее разнообразный характер, именно децентрализованная политическая система и экономика свободного рынка должны скорее всего пробудить творческий потенциал российского народа и способствовать развитию огромных природных ресурсов страны. Так сказать, свободно конфедеративная Россия, состоящая из европейской России, Сибирской республики и Дальневосточной республики, также придет к выводу, что в таком случае ей будет легче поддерживать тесные экономические связи со своими соседями. Каждое из таких конфедеративных образований сможет успешно развивать творческий потенциал на местах, веками тормозившийся тяжелой бюрократической рукой Москвы. В свою очередь, децентрализованная Россия будет менее склонна к проявлению имперских амбиций.
Россия скорее всего будет готова порвать со своим имперским прошлым, если новые независимые постсоветские государства будут жизнеспособными и стабильными. Эта их жизнеспособность будет сдерживать любые, все еще сохранившиеся имперские поползновения России. Политическая и экономическая поддержка новых государств должна стать составной частью более широкой стратегии по включению России в систему трансконтинентального сотрудничества. Важнейшим компонентом такой политики является суверенная Украина, а также — поддержка таких стратегически важных государств, как Азербайджан и Узбекистан.
Широкомасштабные международные инвестиции во все более доступную Среднюю Азию не только приведут к укреплению независимости новых государств, но и благотворно скажутся на постимперской и демократической России. Разработка региональных ресурсов приведет к росту благосостояния и внесет ощутимый элемент стабильности, что уменьшит опасность возникновения конфликтов балканского типа. Развитие регионов благоприятно скажется также на соседних провинциях России, которые в экономическом плане имеют тенденцию скатываться вниз. Новые руководители регионов постепенно станут меньше опасаться политических последствий от более тесных экономических связей с Россией. В таком случае неимперская Россия может восприниматься регионами как крупнейший экономический партнер, а не как имперский правитель.
Добиваясь стабильности на юге Кавказа и в Средней Азии, Америка должна проявлять осторожность, чтобы не оттолкнуть от себя Турцию, когда последняя пытается выяснить, можно ли добиться улучшения отношений между Соединенными Штатами и Ираном. Если Турция почувствует себя страной, вытесненной из Европы, она станет более исламской и менее склонной к сотрудничеству с Западом в вопросе интеграции Средней Азии в мировое сообщество. Америка должна использовать свое влияние в Европе, чтобы способствовать возможному вступлению Турции в Совет Европы и восприятию этой страны как европейского государства при условии, конечно, что Турция в своей внутренней политике не сделает драматического поворота в сторону ислама. Постоянные консультации с Анкарой относительно того, какое будущее ожидается в районе бассейна Каспийского моря и в Средней Азии, укрепят ощущение, что Турция является стратегическим партнером Соединенных Штатов. Америка должна также поддерживать стремление Турции проложить нефтепровод из Баку в расположенный на Средиземноморском побережье Сейхан — основной терминал для энергетических ресурсов бассейна Каспийского моря.
Следует также добавить, что увековечивание американо-иранского противостояния не отвечает интересам США. Любое возможное примирение должно быть основано на признании обеими сторонами того факта, что стабилизация ситуации в регионе отвечает их взаимным стратегическим интересам. Соединенные Штаты все еще заинтересованы в том, чтобы Иран был сильным, пусть даже движимым религиозными мотивами, но отнюдь не настроенным решительно против Запада государством. Американским долгосрочным интересам в большей степени соответствовало бы снятие существующих возражений Вашингтона в отношении тесных турецко-иранских экономических связей, особенно в вопросе строительства новых нефтепроводов из Азербайджана и Туркменистана. Действительно, финансовое участие Америки в подобных проектах пошло бы ей на пользу.
Хотя в настоящее время Индия играет пассивную роль, она тем не менее весьма заметна на евразийской сцене. Не имея политической поддержки, которую она получала ранее от Советского Союза, Индия сдерживается в геополитическом плане китайско-пакистанским сотрудничеством. Выживание демократии в Индии важно само по себе, поскольку оно лучше, чем многочисленные тома академических трудов, опровергает представление о том, что права человека и демократия — это исключительно западные ценности. Индия доказывает, что «азиатские ценности», пропагандируемые различными общественными деятелями, от Сингапура до Китая, просто-напросто антидемократичны и необязательно предназначены для Азии. Поражение Индии в этом деле явилось бы ударом по перспективам демократии в Азии и привело бы к оттеснению страны, которая внесла свой вклад в баланс сил в Азии, особенно учитывая рост влияния Китая. Индия должна участвовать в дискуссиях, относящихся к региональной стабильности, не говоря уже о том, что необходимо и дальше укреплять двусторонние контакты между военными ведомствами Америки и Индии.
Стабильного равновесия сил в Евразии не будет без достижения глубокого стратегического взаимопонимания между Америкой и Китаем и четкого определения растущей роли Японии. Это ставит перед Америкой две задачи: определение практических параметров и допустимых пределов роста влияния Китая как доминирующей региональной державы и решение проблемы со стремлением Японии выйти за рамки своего фактического статуса американского протектората. Если избегать излишних опасений по поводу растущей мощи Китая и экономического подъема Японии, то можно будет внести элементы реализма в политику, которая должна основываться на тщательных стратегических расчетах. Цель такой политики должна заключаться в том, чтобы склонить мощный Китай к конструктивному решению региональных проблем и направить энергию японцев в сторону широкого международного сотрудничества.
Подключение Пекина к серьезному стратегическому диалогу является первым шагом в стимулировании его интереса к нахождению общего языка с Америкой. Это отражается в обоюдной озабоченности двух стран в связи с положением в Северо-Восточной и Средней Азии. Вашингтону необходимо также устранить всякого рода неопределенности относительно его политики, согласно которой есть только один Китай, чтобы еще больше не осложнять вопрос о Тайване, особенно после того, как Китай получил Гонконг. Точно так же Китай заинтересован в том, чтобы показать, что даже Великий Китай может сохранить различный подход к своим внутренним политическим проблемам.
Чтобы добиться определенного прогресса, китайско-американский стратегический диалог должен быть непрерывным и серьезным. Следуя этим путем, даже в таких спорных вопросах, как Тайвань и права человека, можно найти определенное решение. Китайцам необходимо сказать, что либерализация в их стране — это не только чисто внутреннее дело, поскольку лишь демократический и процветающий Китай имеет какие-либо шансы переманить мирным образом Тайвань на свою сторону. Любые попытки решить проблему воссоединения с помощью силы поставят под угрозу китайско-американские отношения и подорвут способность Китая привлечь иностранные инвестиции. Претензии Китая на определяющую роль в регионе и получение статуса мировой державы уменьшатся.
Хотя Китай все больше заявляет о себе как о доминирующей в регионе стране, вряд ли в обозримом будущем он станет мировой державой. Часто высказываемая мысль, что следующей мировой державой станет Китай, вызывает паранойю за пределами Китая, а в нем самом порождает манию величия. Еще нельзя с полной уверенностью утверждать, что бурное развитие Китая будет продолжаться на протяжении двух ближайших десятилетий. Действительно, сохранение в течение длительного времени нынешних темпов роста потребует чрезвычайно благоприятного сочетания таких факторов, как национальное руководство, политическое спокойствие, дисциплина в социальной сфере, высокий уровень сбережений, широкий поток иностранных капиталовложений и региональная стабильность. Длительное существование комбинации всех этих факторов вряд ли возможно.
Даже если Китаю удастся избежать серьезных политических потрясений и сохранить свой экономический рост в течение четверти века — что под большим вопросом, — он все равно останется относительно бедной страной. Даже при увеличении внутреннего национального продукта в три раза уровень жизни в Китае с его доходами на душу населения останется ниже большинства развитых стран и значительная часть граждан будет продолжать жить в бедности. По уровню использования телефонов, автомобилей, компьютеров и т. д. китайцы будут отнюдь не на высоте.
За два десятилетия Китай может превратиться в глобальную военную державу, поскольку его экономика позволит руководителям страны направлять значительную часть внутреннего валового продукта на модернизацию вооруженных сил, в том числе на дальнейшее развитие стратегического ядерного арсенала. Вместе с тем следует отметить, что если Китай чрезмерно увлечется этим, то на долгосрочном экономическом подъеме Китая это может сказаться так же негативно, как гонка вооружений сказалась на советской экономике. Широкомасштабное военное строительство в Китае побудит Японию поторопиться дать соответствующий ответ. В любом случае, если не считать ядерные силы, в течение определенного времени Китай не сможет использовать военную мощь за пределами региона.
Великий Китай, становящийся доминирующей державой в регионе, — это особый вопрос. Реальной сферой регионального влияния Китая, скорее всего, станет некая часть будущей Евразии. Эту сферу влияния не следует путать с зоной исключительно политического доминирования, какую, например, имел Советский Союз в Восточной Европе. Это будет скорее похоже на регион, в котором слабое государство готово платить определенную мзду с учетом интересов, позиций и ожидаемой ответной реакции доминирующей там державы. Короче говоря, сфера китайского влияния может быть определена как регион, в котором первоочередным вопросом является: «А какова точка зрения Пекина на это?»
Великий Китай, похоже, получит политическую поддержку от своей преуспевающей диаспоры в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре, Маниле и Джакарте, не говоря уже о Тайване и Гонконге. Согласно журналу Asiaweek, общая стоимость 500 ведущих предприятий в Юго-Восточной Азии, принадлежащих китайцам, составляет около 540 млрд. долл. Страны Юго-Восточной Азии уже считают необходимым время от времени считаться с политическими высказываниями и экономическими интересами Китая. Эта страна, становящаяся мощной политической и экономической державой, может также оказывать в более открытой форме влияние на Дальневосточную Россию, выступая спонсором объединения двух государств на Корейском полуострове.
Геополитическое влияние Великого Китая не обязательно должно быть несовместимым с заинтересованностью американцев в стабильной, плюралистической Евразии. Например, растущий интерес Китая к Средней Азии сужает возможности России в деле достижения политической реинтеграции региона под контролем Москвы. В этой связи, и с оглядкой на Персидский залив, растущие энергетические потребности Китая означают, что он имеет общие интересы с Америкой в сохранении свободного доступа к нефтедобывающим регионам и в политической стабильности там. Аналогично этому поддержка Китаем Пакистана сдерживает стремление Индии подчинить себе последний. Это своего рода цена, которую Индия платит за сотрудничество с Россией в вопросах, связанных с Афганистаном и Средней Азией. Участие Китая и Японии в развитии Восточной Сибири также может способствовать стабилизации в этом регионе.
Суть дела в том, что Америка и Китай нуждаются друг в друге. Великий Китай должен рассматривать Америку как своего естественного союзника как по историческим, так и по политическим причинам. В отличие от Японии или России Соединенные Штаты никогда не предъявляли никаких территориальных претензий к Китаю. В отличие от Великобритании они никогда не унижали Китай. Более того, без надежных стратегических отношений с Америкой Китай вряд ли сможет продолжать привлекать огромные капиталовложения из-за рубежа, необходимые для того, чтобы играть главенствующую роль в регионе.
Точно так же, без китайско-американского стратегического сотрудничества, служащего как бы восточным якорем для развертывания американского присутствия в Евразии, у Америки не будет геостратегии для Азиатского континента, что, в свою очередь, лишит ее геостратегии для Евразии в целом. Для Америки Китай, включенный в широкую сеть международного сотрудничества, может стать важной стратегической картой — такой же, как Европа, и более весомой, чем Япония, — в деле обеспечения стабильности в Евразии.
Поскольку в скором времени в восточной части Евразийского континента демократический плацдарм не появится, очень важно, чтобы усилия Америки по налаживанию стратегических отношений с Китаем основывались на признании того факта, что успешно развивающаяся в демократическом и экономическом отношениях Япония является глобальным партнером Америки, а не расположенным на островах азиатским союзником в борьбе против Китая. Лишь на этой основе может быть построена система трехстороннего согласия — с одной стороны, Америка как мировая держава, с другой стороны, Китай как региональный лидер и, с третьей стороны, Япония как лидер в международном плане. Такое согласие может быть поставлено под угрозу в результате любого существенного расширения американо-японского военного сотрудничества. Япония не должна быть непотопляемым авианосцем Америки на Дальнем Востоке, а также она не должна быть главным военным партнером Америки в Азии. Усилия в том направлении, чтобы Япония играла подобную роль, могут отгородить Америку от Азиатского континента, осложнить путь к достижению стратегического согласия с Китаем и негативно сказаться на попытках Америки укрепить стабильность в Евразии.
Учитывая холодность, с которой Япония продолжает сталкиваться в регионах из-за своего поведения до и после второй мировой войны, ей не суждено играть важную политическую роль в Азии. Япония не стремится к примирению с Китаем и Кореей подобно тому, как Германия примирилась сначала с Францией, а теперь намерена поступить таким же образом с Польшей. Подобно островной Британии в отношениях с Европой, Япония в политическом плане мало значит для азиатского континента. Тем не менее Токио может играть важную роль в международном плане, тесно сотрудничая с Соединенными Штатами в таких новых вопросах, как развитие и поддержание миротворческих процессов, избегая в то же самое время принятия контрпродуктивных мер для утверждения себя как региональной державы в Азии. Лидерство Америки должно направлять Японию как раз в этом направлении.
Тем временем подлинное японо-корейское примирение внесло бы значительный вклад в возможное объединение Южной и Северной Кореи на путях стабильности, смягчая международные осложнения, могущие при этом возникнуть. Соединенные Штаты должны содействовать сотрудничеству в таком направлении. Многие конкретные шаги, начиная от совместных университетских программ и кончая созданием объединенных военных формирований, могут быть осуществлены и в данном случае. После объединения двух стран на Корейском полуострове всеохватывающее и стабилизирующее в региональном плане японско-корейское партнерство может, в свою очередь, способствовать расширению американского присутствия на Дальнем Востоке.
Не нужно доказывать, что тесные политические отношения с Японией в интересах глобальной политики Америки. Но станет ли Япония американским вассалом, соперником или партнером, зависит от способности американцев и японцев вырабатывать общие международные цели и проводить разделительную линию между стратегической миссией США на Дальнем Востоке и притязаниями японцев на глобальную роль. Для Японии, несмотря на дебаты в стране по поводу внешней политики, отношения с Америкой остаются главным элементом для определения путей международного развития. Дезориентированная Япония, либо склонная к перевооружению, либо стремящаяся к сепаратным договоренностям с Китаем, будет означать конец американской роли в азиатско-тихоокеанском регионе и потерю перспектив на достижение стабильного трехстороннего соглашения между Америкой, Японией и Китаем.
Дезориентированная Япония будет скорее похожа на беспомощного кита, опасно мечущегося после того, как он оказался выброшенным на берег. Для того чтобы Япония обратила свой взор на страны, расположенные не только в Азии, нужны побудительные мотивы, а также специальный статус для нее, который обеспечивал бы ей возможность отстаивать свои национальные интересы. В отличие от Китая, который может добиваться статуса мировой державы лишь после того, как станет региональной державой, Япония может приобрести мировое влияние только в том случае, если сначала воздержится от попыток стать региональной державой.
Все это доказывает, что для Японии более важно понимать, что ее роль особого партнера Америки в мировых делах будет приносить и политические дивиденды, и экономическую пользу. С этой целью Соединенные Штаты должны стремиться к заключению американо-японского соглашения о свободной торговле, которое создаст общее американо-японское экономическое пространство.
Подобный шаг, который зафиксировал бы укрепляющиеся связи между экономиками двух стран, послужит для Америки надежной опорой в деле расширения своего присутствия на Дальнем Востоке, а для Японии — основой развития конструктивных контактов в мировом масштабе.
В долгосрочном плане стабильность в Евразии можно будет укрепить путем создания, вероятно, в начале следующего века транс-евразийской системы безопасности. Такая система может включать расширенную НАТО, связанную кооперативными соглашениями о безопасности с Россией, Китай и Японию. Однако, чтобы добиться этого, американцы и японцы сначала должны начать трехсторонний диалог с Китаем о политической безопасности. В таких переговорах о безопасности между Америкой, Японией и Китаем могут принять участие и другие азиатские страны, а позднее это может привести к диалогу с Организацией по безопасности и сотрудничеству в Европе. А это, в свою очередь, может открыть путь к проведению целого ряда конференций с участием стран Европы и Азии по вопросам безопасности. Таким образом, начнет обретать черты трансконтинентальная система безопасности.
Ассимиляция России(3. Бжезинский. НАТО следует остерегаться России«The Wall Street Journal», 28.11.2001)
Был недавний саммит Буш-Путин в городке Крофорд, штат Техас, повторением Ялты или Мальты? Хотя судить об этом слишком рано, но задаться таким вопросом пора. В 1945 году в Ялте очарованный Франклин Рузвельт побратался с «дядюшкой Джо» и в обмен на тактическое обещание Советов вступить в войну против Японии сделал стратегическую уступку, отдав под советский контроль Восточную и Центральную Европу. В 1989 году на о. Мальта ликующий Джордж Буш-старший тактически превозносил последнего советского руководителя как великого европейского государственного деятеля, получив взамен стратегическое согласие на то, что Германию, которую вскоре предстояло объединить, следует прочно привязать к Организации Североатлантического договора (НАТО).
Оба вышеупомянутых саммита были яркими проявлениями личной дипломатии. Этот аспект естественно привлек наибольшее внимание и вызвал лавину комментариев в средствах массовой информации (СМИ), которые обычно начинались с благоговейных ссылок на «новую эру» или «исторический прорыв», или «великое воссоединение» в американо-российских отношениях. В обоих саммитах в западных СМИ российских лидеров хвалили за то, что те сумели преодолеть тайную внутреннюю оппозицию их не всегда вполне очевидному личному желанию договориться с Соединенными Штатами по стратегическим вопросам.
Однако действительно важный урок из такой персональной дипломатии куда более прозаичен. Персональная дипломатия на саммитах не может преуспеть, если только она круто не замешана на решимости достичь твердо отстаиваемых стратегических целей, которая является производным холодных расчетов действительного соотношения сил между двумя собеседниками. Разумеется, персональная дипломатия способна смягчить жесткие углы встречи и может играть роль ширмы, за которой более слабая сторона имеет возможность без явного унижения делать уступки. Но, если она сфокусирована только на тактических заботах, то может стать рецептом для последующего разочарования.
На Мальте президент США знал, чего хочет (в стратегическом плане) и что может получить (в тактическом плане). Его успех привел к окончанию «холодной войны» на условиях, которые представляли собой победу дела свободы, демократии и прав человека. Ялта была чем угодно, только не победой Запада.
Сегодня стоит вопрос, приведут или нет новые отношения между Джорджем Бушем-младшим и Владимиром Путиным к дальнейшему расширению евроатлантического пространства и долгосрочной ассимиляции в нем постсоветской России; или, быть может, совместное участие в кампании против глобального терроризма будет иметь следствием договоренности, которые фактически подорвут политическую сплоченность интегрированного евроатлантического альянса, который является величайшим достижением Америки после окончания Второй мировой войны?
Ассимиляция России желательна и даже исторически неизбежна. У России в действительности нет выбора, поскольку ее громадные, но в основном малонаселенные территории граничат на юге с 300 миллионами мусульман (которых она основательно восстановила против себя своими войнами против афганцев и чеченцев), а на востоке — с 1,3 миллиарда китайцев. Но то, на каких условиях произойдет эта ассимиляция, будет определять, насколько стабильным станет Евразийский континент и насколько прочным будет евроатлантический альянс.
Быть может, внезапное прозрение г-на Путина теперь заставляет его больше не желать разъединения Америки и Европы, не выстраивать с Китаем отношений «стратегического партнерства», направленного против американской гегемонии, не создавать славянского союза с Белоруссией и Украиной, не пытаться подчинить Москве недавно обретшие независимость государства на постсоветском пространстве — то есть не добиваться всего того, к чему он активно стремился всего несколько недель назад? Но, как известно, имперская ностальгия умирает медленно и она наверняка задержалась в главных институтах российской власти, в частности, в вооруженных силах и органах безопасности, а также среди российской внешнеполитической элиты. Официальные выразители мнений этих институтов достаточно ясно дают понять, что поворот России к Западу должен сопровождаться важными уступками с его стороны, некоторые из которых могут оказать отрицательное влияние на общие ценности и жизнеспособные консенсуальные процедуры евроатлантического альянса.
К сожалению, в плане обоих вышеназванных ключевых вопросов — ценностей и процедур — упор на персональную дипломатию имеет тенденцию заслонять то, что должно оставаться ясно видимым. Если хотят, чтобы Россия была тесно ассоциирована с евроатлантическим сообществом, она должна себя вести в соответствии с европейскими стандартами даже в трудных обстоятельствах. Великобритания многие годы ведет борьбу с терроризмом в Ольстере, от которого страдают Лондон и даже королевское семейство, однако Белфаст не разрушен до основания, а примерно 30 000 ирландских мирных граждан не стали жертвами массовой резни. После нескольких лет кровопролитной войны Франция в конце концов признала, что алжирцы — не французские подданные. Разве эти уроки не имеют касательства к войне г-на Путина в Чечне?
Недавняя инициатива Великобритании, которая, надо полагать, с молчаливого одобрения Соединенных Штатов Америки предложила создать новый механизм принятия решений для укрепления сотрудничества между НАТО и Россией, тоже таит в себе опасность запутывания в процедурном плане того, что должно оставаться ясным. Разногласия в НАТО решаются путем консенсуса, тогда как членство в этой организации строится на основе общего обязательства способствовать совместным интересам национальной безопасности. Однако англичане предлагают создать новый орган «Совет Россия-НАТО», в котором Россия и сегодняшние 19 государств — членов НАТО будут рассматривать возможные меры по укреплению совместной безопасности. Этот орган будет заседать на регулярной основе, тем самым дублируя ныне действующий в структуре НАТО высший руководящий орган — Североатлантический совет. В отличие от ранее созданного консультативного совместного совета НАТО-Россия, в котором НАТО и Россия фактически встречаются один на один (формула 19 + 1), английское предложение предусматривает обсуждения на равноправной основе среди всех 20 членов совета.
Нетрудно вообразить себе политические последствия английского предложения. Российская сторона, надо полагать, будет приходить на каждое заседание с четкой собственной позицией, а вот остальные 19 участников совета не успеют выработать единую позицию государств — членов НАТО. Россия де-факто станет участвовать в обсуждениях политики НАТО и сможет играть на расхождениях во взглядах союзников по НАТО еще прежде, чем ими будет сформирован консенсус. Это формула для внутренних раздоров, а не для укрепления сотрудничества с государством, не являющимся членом НАТО. Она может свести НАТО к чему-то вроде Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) (которая не способна ни к каким действиям) или же расколоть НАТО на соперничающие блоки, где государство, не являющееся членом НАТО, будет иметь возможность использовать в своих интересах традиционные трансатлантические или внутриевропейские распри.
Странно, что предложение такой важности премьер-министр Блэр сделал как своим союзникам, так и России. Было бы более правильно тщательно изучить эту идею на предстоящей встрече государств — членов НАТО на министерском уровне, а не внезапно и — для некоторых членов НАТО — тревожно-подозрительно генеральному секретарю НАТО торопиться в Москву, чтобы положить английское предложение перед российским президентом, который ему обрадовался, что не очень-то удивительно.
По меньшей мере, на декабрьской встрече НАТО на министерском уровне следует отложить принятие решения по этому вопросу до тех пор, пока он не будет тщательно изучен. На кон, в дополнение к общим ценностям, поставлена сама сущность военно-политической интеграции альянса. Следует исходить в первую очередь из того, что любой совместный механизм НАТО-Россия, рассматривающий совместные шаги по укреплению безопасности, не должен стать заменой для прежних решений НАТО, касающихся желательности подобных совместных акций.
По-прежнему актуальный урок нескольких последних десятилетий заключается в том, что вовлечение России в западные структуры следует проводить на основе долгосрочной стратегии, а не ради зрелищных личных отношений или кратковременных тактических выгод. В следующем ноябре НАТО проводит встречу на высшем уровне в Праге, которую предполагается отметить принятием в состав этой организации новых членов из числа государств Центральной Европы. Это событие должно явиться исторически подходящим моментом — на котором, как хочется надеяться, будут присутствовать президенты России и Украины — для соединения расширения НАТО с последовательным вовлечением в него расположенных дальше к востоку государств, что может указывать даже на появление когда-нибудь в будущем паневразийской системы коллективной безопасности, ядром которой станет НАТО. Держа курс на этот ориентир, Соединенные Штаты и их союзники должны иметь в виду коренные различия между Ялтой и Мальтой.
Украина — старший брат России(Из речи 3. Бжезинского, произнесенной 30.10.2007 г. на «круглом столе» в Центре стратегических и международных исследований. Вашингтон)
Необходимо поздравить украинский народ с политической зрелостью, которую он вновь продемонстрировал на недавно прошедших выборах. Украинцам действительно есть чем гордиться, потому что они — часть универсальной политической культуры демократии, то есть способности соглашаться, не соглашаться и яростно дискутировать, но — в рамках прочного конституционного процесса.
На самом деле Украина не должна стесняться сказать своему младшему брату, России, что последней стоит поучиться у нее политической культуре.
«Младший брат?» — спросит кто-то. Да, Россия — младший брат Украины для любого, кто знает историю. И в политическом смысле Украина показала зрелость и способность к нахождению компромисса, которым России предстоит научиться.
Посмотрите на президентские и парламентские выборы в обеих странах с точки зрения одного очень простого теста на демократию: если вы точно знаете, кто победит, и если ваше предсказание оказывается неправильным, можете быть уверены — это демократия. Не составляет большого труда предсказать, кто победит на предстоящих выборах в России, и это о многом говорит.
Так что пора младшему брату поучиться у старшего. Когда Украина только становилась на демократический путь, было полно ужасных предсказаний. Некоторые довольно компетентные аналитики уверяли, что страна расколется на две части, что она в своей основе нестабильна, что Западная Украина в результате окажется независимой, но остальная часть, скорее всего — нет.
Но модели голосования все больше размывают региональные отличия: во время последних выборов Юлия Тимошенко добилась убедительного успеха на востоке, в то же время Виктор Янукович получил некоторое количество голосов на западе.
Украина добилась успеха в строительстве государства. Нет никаких сомнений в том, что Украина — часть Европы. Это реальность, с которой каждому в Европе придется свыкнуться.
Сейчас лидеры страны должны доказать свою зрелость демонстрацией четкого понимания ответственности за свои политические решения и программы. Собственно, сейчас время окончательно определиться, в чем же главная идея демократии — в соревновании программ и политических лидеров, или их ответственности за свои слова.
У президента Виктора Ющенко есть реальная возможность создать серьезную и эффективную систему ответственности политиков, основанную на большинстве и меньшинстве. Большинство может быть коалицией двух партий, или даже больше, если некоторые члены оппозиции захотят присоединиться. Но в любом случае это не должно быть правительство, которое пытается размыть ответственность между партнерами в коалиции или вовсе переложить часть ответственности на другие силы с альтернативными программами. Отсутствие четких границ ответственности ведет к политическому цинизму.
Когда народ начинает противопоставлять понятия «нации» и «элиты», это говорит о том, что элита коррумпирована и ее невозможно привлечь к ответственности.
После впечатляющей народной поддержки на выборах у Тимошенко есть возможность показать, что она — истинный лидер нации. У нее есть шанс возглавить правительство и доказать, что она — не предвыборный популист, а ответственный лидер, который может формировать политику на длительный срок — без эмоций, но с обязательствами, жестко, но без политической мести. Она продемонстрировала потрясающий политический талант. Сейчас у нее появилась возможность превратить его в устойчивое лидерство.
У Януковича есть возможность показать себя ответственным лидером оппозиции, а не предпочтительным вариантом для большой соседней страны. Он может показать себя настоящим лидером нации, который принимает участие в походе Украины в Европу. Не только на словах, но и на деле.
У всех трех политических лидеров сегодня есть историческая возможность доказать, что Украина — сформировавшаяся нация, которая постоянно уменьшает пропасть между собой и Европой. Эта пропасть — не вина Украины. Это — последствие долгих лет коммунизма и отсутствия свободы и независимости — как в СССР, так и в империи. Если задуматься о масштабах причин, создавших эту пропасть, остается лишь поражаться тому, насколько узкой она стала сейчас.
Можно до бесконечности рассуждать о проблемах и критериях, стандартах и недостатках, но непреложный факт состоит в том, что страна на правильном пути. И Европа также меняет свое отношение к Украине. Если еще 15 лет назад о ней в США и Европе практически ничего не знали, то сейчас ситуация изменилась радикально, и представление об Украине как нормальной европейской стране становится все более доминирующим.
У всего вышесказанного есть более широкий и обнадеживающий контекст. Поскольку Украина движется в сторону Европы, имперские амбиции России ослабевают, и у нее остается только один путь — следовать за своим старшим братом. У России просто не будет другого выбора — из-за ее огромных территорий, демографического кризиса и растущей силы восточных соседей. Если Россия не будет двигаться в Европу, сбудется другое предсказание, высказанное однажды аллегорично, но ставшее зловещим географическим определением теперь. Я имею в виду слова генерала де Голля о том, что «Европа — это территория до Уральских гор».
Идея России в Европе до самого Владивостока может казаться привлекательной для россиян. Но если они не будут стараться воплотить ее в жизнь, то столкнутся со страшной неопределенностью. Так что Украина предлагает России не просто урок, а путь полный надежд. Путь, по которому, как все мы на Западе должны надеяться, Россия и пойдет.
Путинский выбор(3. Бжезинский. Каков место займет Путин в пантеоне истории?«The Washington Quarterly», 14.03.2008)
С ног до головы одетый в черное — даже водолазка была именно этого цвета (помнится, такой стиль в свое время предпочитал Бенито Муссолини) — бывший подполковник КГБ, а ныне президент Владимир Путин выступал перед тысячами восторженных молодых сторонников, собравшихся на московском стадионе 21 ноября 2007 г. Лейтмотивом его речи стало ксенофобское предостережение о нелояльности по отношению к государству, направленное против российских демократических неправительственных организаций, получающих субсидии из-за рубежа. «К сожалению, находятся еще внутри страны те, кто „шакалит“ у иностранных посольств… рассчитывает на поддержку иностранных фондов и правительств, а не на поддержку своего собственного народа», — гремел Путин под аккомпанемент патриотических песен советской эпохи, несущихся из репродукторов; толпа размахивала российскими флагами.
Через несколько дней тот же Путин, казалось бы, склонился перед авторитетом российской конституции, подтвердив, что, как положено, покинет пост президента по окончании второго срока в марте 2008 г. Этот шаг, однако, сопровождался «помазанием» его лично подобранного преемника — давнего подчиненного по бюрократическим структурам и партнера по бизнесу Дмитрия Медведева. На следующий день человек, назначенный будущим президентом, выразил надежду, что Путин согласится занять в новой администрации пост премьер-министра. С учетом характера политической власти в России выборы тем самым автоматически превращались в фарс, а авторитет путинского преемника был по сути выхолощен. Как заметил один из ведущих российских экспертов, Путин — не уходящий президент, он просто меняет свой статус. Он был «национальным менеджером» страны, а после марта станет ее национальным лидером. В фашистской Италии номинальным главой государства был король, но реальная власть принадлежала «национальному лидеру» — Дуче.
Какое место отведет история в своем пантеоне человеку, которого американский президент однажды назвал «родственной душой», в честь которого английская королева устроила торжественный банкет в Букингемском дворце, чей день рождения президент Франции желал официально отпраздновать в рамках встречи, где по идее должны были участвовать только представители стран НАТО (даже не посоветовавшись с руководством Латвии, где проходило заседание), человеку, которому удалось «купить с потрохами» бывшего германского канцлера, сделав его деловым партнером, которому бывший итальянский премьер чуть ли не кланялся в пояс? Низкопоклонство западной прессы, сопровождавшее стремительное превращение Путина в мировую знаменитость, вознесло его на такой пьедестал, на котором не оказывался ни один российский лидер в истории — даже Александра I после победы над Наполеоном восторженные дамы в лондонских, парижских и венских салонах не превозносили с таким пылом.
Отчасти ответ на поставленный вопрос связан с долгосрочными негативными последствиями, которыми принимавшиеся Путиным решения, при всей их очевидной краткосрочной результативности, скорее всего обернутся для российской политической системы, экономики и геополитических перспектив. Чтобы ответить на него, надо также сравнить ситуацию, складывающуюся сегодня в России в результате политики, проводимой Путиным на посту главы государства, с возможными альтернативными плодами его президентства, учитывая при этом сложные явления, преобладавшие в стране в начале 2000 г., когда Путина аналогичным образом отобрало в качестве будущего лидера встревоженное окружение его больного предшественника. Контраст между тем, что происходит сегодня, и тем, что могло произойти, таким образом, станет основой для более глубокой исторической оценки.
Для начала было бы уместно остановиться на немногочисленных имеющихся данных о внутренней мотивации человека, которому за восемь лет — признаем это — удалось стабилизировать российскую экономику и вернуть народу национальную гордость, во многом за счет использования в политических целях неожиданно возросших доходов, связанных со спросом на российские энергоносители на международном рынке. Путин завоевал внутри страны широкую популярность из-за того, что он покончил с социальным хаосом, вызванным распадом Советского Союза, а затем — беспорядочной приватизацией государственных предприятий, за счет которой скандально обогатились наиболее предприимчивые российские приватизаторы и некоторые из их западных консультантов.
Многих россиян — а также иностранных туристов и полных энтузиазма потенциальных инвесторов — завораживает новообретенная сверкающая пышность Москвы и восстановленный во всем былом величии Санкт-Петербург. Возрождение гордости россиян за свою страну вполне понятно, если вспомнить, какое чувство унижения вызвал у них внезапный распад СССР и ельцинская эпоха, которую они ассоциировали с анархией и грабительским капитализмом. Многие соотечественники испытывают удовлетворение от повышенного внимания к Путину на международной арене; на них производит впечатление и возврат Кремля к помпезным церемониям времен царской империи. Благодаря телевидению каждый россиянин может периодически стать «гостем» Кремля: услышать торжественное пение фанфар и увидеть, как гвардейцы в театрально пышных мундирах раскрывают гигантские двери в раззолоченный зал, где представители российской элиты, выстроившиеся вдоль красной ковровой дорожки, поклонами приветствуют Путина, шествующего по ней энергичной походкой тренированного атлета.
Очевидно, что восстановление могущества и престижа России Путин с самого начала считал своей первостепенной задачей. Но сама констатация этого факта не проясняет, как именно он определял это могущество и престиж, какие основополагающие убеждения двигали им в этом стремлении, какие ценности, по мнению Путина, должна была представлять Россия, и как ей следовало относиться к собственному недавнему прошлому. Сам Путин никогда четко не излагал своих мотивов. В результате базой для гипотетической оценки некоторых его личных побуждений могут служить отрывочные косвенные данные, а также анализ конкретных результатов его политики.
Самым красноречивым свидетельством, пожалуй, следует признать одно его высказывание в ходе публичного выступления с очередным посланием к Федеральному собранию в 2005 г. Ничтоже сумняшеся он провозгласил в качестве практически самоочевидной истины: распад Советского Союза стал «крупнейшей геополитической катастрофой XX века». Этим — отнюдь не праздным — заявлением он резко дистанцировался от двух своих непосредственных преемников, приветствовавших мирный демонтаж советской империи как победу российского народа на пути к демократии. Невзирая на то, что в течение одного столетия его страна пережила две необычайно кровавые и разрушительные мировые войны, а также разгул коммунистического террора и ГУЛАГ, Путин четко продемонстрировал, что его волнует прежде всего возвращение России статуса мировой державы.
Этот примечательный эпизод также позволяет предположить, что еще одна реплика, воспринятая поначалу просто как шутка, могла иметь под собой более серьезную подоплеку: речь идет о странном «рапорте» Путина своим бывшим начальникам из КГБ в 2000 г. на праздновании «Дня чекиста», учрежденного в честь советских органов госбезопасности — ЧК-НКВД-КГБ. Приехав в печально известную штаб-квартиру этой организации на Лубянке уже в качестве президента России, Путин тем не менее вел себя, как будто оставался ее сотрудником — отдал честь своим бывшим командирам и доложил: «Задание номер один по приобретению полной власти в стране выполнено». Не была ли эта загадочная фраза обтекаемым намеком на некую цель, которую поставила перед собой группа молодых и преданных сотрудников КГБ (включавшая и Путина), оставшихся не у дел и возмущенных жалким концом советской власти?
В период заката СССР сотрудники КГБ представляли собой привилегированную элиту, объединявшую самых талантливых и амбициозных людей, порожденных советской системой. Став президентом, Путин наводнил Кремль выходцами из этой неординарной организации — так называемыми «силовиками». Можно предположить, что особое недовольство в связи с крушением СССР испытывали те, кто не успел добраться до вершины советской системы, но уже вкусил ее благ. В рядах этой группы стремление устранить последствия крушения и вернуть себе пьянящее ощущение власти, вероятно, было распространено больше, чем в любых других категориях бывшего советского чиновничества.
Свое личное мнение о преступлениях Иосифа Сталина Путин никогда не высказывал сколько-нибудь исчерпывающе или эмоционально. Периодически он осуждал сталинизм, но чисто формально, а дань памяти его жертвам воздавал лишь в минимальной степени. В одном из редких интервью, где он рассказывал о своей семье, Путин с особой привязанностью говорил о своем деде, невзирая на то — а возможно, насколько можно было понять из его реплик, отчасти именно из-за того — что тот служил в органах безопасности и обслуживал лично Владимира Ленина, а затем и Сталина. (Если бы у какого-нибудь германского лидера нашелся родственник вроде путинского деда, преданно служивший Адольфу Гитлеру, это вызвало бы международный скандал). То, что Путин публично участвует в торжествах, посвященных основателю советской тайной полиции, официально возражает против признания на Украине актом геноцида массового голода, вызванного сталинской коллективизацией, и негативно относится к тому, что в Прибалтике и Польше чтят память жертв массовых убийств, совершенных советскими властями, говорит о его весьма избирательном подходе к советскому прошлому.
Кроме того, особая ярость, которую проявил Путин при решении чеченской проблемы сразу после вступления в высокую должность, включая и его вульгарную публичную реплику о том, где именно следует уничтожать участников чеченского сопротивления, создает впечатление, что российский лидер с самого начала ставит перед собой задачу не только урегулировать этот кризис, поразивший постсоветскую Россию, но и вернуть Москве устрашающее могущество, которым она обладала в советские времена.
Путин категорически отверг несколько попыток умеренных чеченцев и иностранных посредников найти компромиссную формулу мирного урегулирования конфликта, основанную на расширении автономии республики. В любом случае многолетняя непрекращающаяся военная операция по подавлению сопротивления чеченцев, жертвами которой стали, вероятно, более 100 000 жителей республики, обернулась двумя непосредственными и значимыми результатами системного характера. Во-первых, она привела к укреплению и реабилитации ослабленных и деморализованных советских органов безопасности, создавая тем самым политическую базу для гегемонии силовиков в Кремле, и, во-вторых, направила русский национализм в антидемократическое русло ксенофобии.
К 2004 г. двое непосредственных предшественников Путина, Борис Ельцин и Михаил Горбачев, уже указывали на пагубные политические последствия непрекращающейся войны против чеченцев. Ельцин выразился со свойственной ему прямотой: «Удушение свобод, свертывание демократических прав — это и есть, в том числе, победа террористов».
Горбачев пошел еще дальше, призывая начать процесс политического урегулирования: «Надо… идти на переговоры с умеренными боевиками, отсекать их от непримиримых экстремистов». Путин остался непреклонен.
Еще одним ключиком может служить очевидная личная неприязнь Путина к одному российскому олигарху, осмелившемуся заявить, что границы, разделяющие политический и финансовый сектора в постсоветской России, не должны в очередной раз размываться. Каковы бы ни были прегрешения Михаила Ходорковского в ходе приватизации по принципу «выживает богатейший» в ельцинскую эпоху, к началу XXI века он сам и его нефтяная компания «ЮКОС» стали символами экономической системы, приближенной к свободному рынку в его западном понимании. В то же время все более активная поддержка олигархом негосударственных демократических общественных организаций — как внутри страны, так и за ее пределами — отражала концепцию политического плюрализма, чуждую путинским, более традиционным представлениям о возрожденной России.
25 октября 2003 г. Ходорковский был арестован, а 31 мая 2005 г. приговорен к девяти годам тюрьмы. Его арест, осуждение и длительное пребывание за решеткой, как и античеченская кампания, обернулись далеко идущими последствиями системного характера. Результатом стал «брак» политической власти с материальным богатством, переход России на рельсы государственного капитализма. Другие олигархи, запуганные, как бояре в далекие времена, склонились перед властью, получив взамен разрешение сохранить свои состояния, правда при условии, что будут делиться ими с власть имущими. Угодничество олигархов стало нормой.
По сообщениям российских источников, сам Путин за этот период необычайно разбогател, что не может не вызывать подозрений. Вначале ельцинской эпохи он был заместителем мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака, о котором ходили упорные слухи, что он замешан в коррупции. В ходе второго президентского срока Путина некоторые из этих слухов вновь всплыли на поверхность: в частности, его имя связывалось с сомнительными сделками в Финляндии. В ноябре 2007 г. старший научный сотрудник Института международной экономики им. Петерсона Андерс Аслунд, основываясь на конкретных утверждениях российских и германских источников о личном состоянии Путина, подсчитал, что оно должно достигать 41 миллиарда долларов. В значительной мере это состояние, как утверждается, состоит из ценных бумаг контролируемых государством топливно-энергетических компаний; в том числе 37 % акций «Сургутнефтегаза» и 4,5 % акций «Газпрома». Должно быть одной из главных причин нежелания Путина отказаться от политической власти была озабоченность тем, как сохранить это богатство после ухода с поста главы государства.
«Силовики» тоже обогатились, следуя примеру «собственников» государства в Нигерии и Саудовской Аравии; часть их капиталов размещена за рубежом. На фоне разлагающего слияния политической власти и личного обогащения в современной России привилегии советской коммунистической номенклатуры выглядят просто мелочью. И нынешний престолонаследник Путина Медведев, долгие годы возглавлявший Администрацию президента и одновременно совет директоров «Газпрома» — воплощает собой эту смычку.
Повальная коррупция среди власть предержащих скорее всего обернется одним косвенным, непредвиденным результатом. В долгосрочной перспективе, как и в других богатых энергоресурсами странах, где возникла аналогичная тенденция, коррумпированность элиты, в том числе размещение личных состояний за рубежом, может стать главной причиной возмущения в обществе — особенно после того, как запасы сырья истощатся. В краткосрочном же плане она вынуждает коррупционеров инстинктивно занимать оборонительную позицию — отсюда и конъюнктурное стремление Путина использовать национализм и ксенофобию в качестве инструмента, призванного мобилизовать общество в поддержку власть имущих, и одновременно отвлечь его внимание от привилегий последних.
Все это не похоже на образ политического фанатика-доктринера, стремящегося возродить сталинизм или Советский Союз. Путин предстает скорее безжалостным порождением КГБ, методичным и решительным националистом, который стремится вернуть России прежнее могущество, использует в конъюнктурных целях неожиданно пролившийся на Россию «золотой дождь», и одновременно не гнушается без лишнего шума наслаждаться материальными выгодами от политической власти и втайне их преумножать. Советское воспитание побуждает его с опасением относиться к демократии, а гордость за Советский Союз мешает осудить преступления сталинизма. По мнению Путина и его «силовиков», установление подлинно демократического строя поставило бы под угрозу и их власть, и их состояния. Таким образом, сочетание националистической гордыни и эгоистических материальных интересов вынуждает их строить государство, лишенное сталинского тоталитаризма или советского коллективизма, но одновременно отвергающее политический плюрализм и подлинно свободный рынок. В этой системе государство и экономика сращиваются и в теории, и на практике.
Об идеологии итальянского фашизма, с его цветистым стилем и скудным содержанием, напоминает и тот факт, что в выступлениях Путина не просматривается целостной концепции того, каким должны стать российское государство, экономика и общество. Националистическая «лакировка» прошлого и расплывчатые упоминания о «суверенной демократии» не дают сколько-нибудь четких ориентиров относительно будущего страны. Путин, как правило, сосредоточивает внимание на краткосрочной перспективе, делая акцент на таких понятиях, как национальная гордость, могущество, статус на мировой арене, и экономический прогресс, но не основываясь на какой-либо более масштабной доктринальной схеме. Лейтмотивами его риторики обычно являются укрепление государства, максимальное преумножение его богатства, а также демонизация его внутренних и внешних врагов. На уровне политической символики его образ — будь то в наглядной агитации или на телевидении — персонифицирует «триумф воли».
Так или иначе, фактический контроль над политическими возможностями и финансовыми активами государства, а также дезориентация общественности позволяют Путину принимать решения, в совокупности толкающие Россию в трех основных направлениях: в политическом плане — к все более репрессивному авторитарному режиму, в экономике — к централизованному корпоративному этатизму, а во внешней политике — к явно реваншистской позиции. Каждое из этих направлений отражает не только личные пристрастия Путина, но и общие интересы его единомышленников — высшей политической элиты.
Не будем отрицать: к моменту прихода Путина к власти социально-экономическая система России была расстроена. Вопреки утверждениям его апологетов, конец этому социально-экономическому беспорядку не был положен, как по отдельности, так и в совокупности, ни беспощадными репрессиями против чеченцев; ни показательным процессом над Ходорковским и конфискацией его активов; ни все большим подчинением телевидения и радио политическому контролю; ни поэтапным восстановлением централизованного политического контроля над российскими регионами, со всеми их разнообразными особенностями; ни манипуляциями с выборным процессом; ни растущим вмешательством государства в деятельность неправительственных демократических организаций на том основании, что они угрожают суверенитету России; ни созданием властями политических партий, имеющих привилегированный доступ в СМИ; ни ограничением активности оппозиционных партий полицейскими методами; ни поддерживаемым властями националистическим молодежным движением «Наши», преданным лично Путину; ни намеренным раздуванием контролируемыми государством СМИ ксенофобских настроений для укрепления «национального единства». Кульминацией всего перечисленного стала неприкрытая манипуляция положениями конституции — а ведь принятие этого Основного закона в свое время расценивалось как доказательство окончательного вступления России в демократическое сообщество наций.
Политическую атмосферу в России еще больше отравляют загадочные убийства независимых журналистов, явно равнодушное отношение Путина к убийству главного критика его политики в Чечне Анны Политковской, и публично объявленное решение о предоставлении ФСБ полномочий на проведение ликвидаций за рубежом, за которым вскоре последовало шокирующее убийство в Лондоне «возмутителя спокойствия» — перебежчика из ФСБ Александра Литвиненко. Метод, избранный для устранения Литвиненко, позволяет предположить, что его организаторы намеренно предпринимали усилия с тем, чтобы замести следы этого убийства и одновременно причинить жертве максимум страданий, чтобы преподать наглядный урок всем недовольным сотрудникам ФСБ, которые решатся бежать за границу по политическим мотивам.
Хотя убийства Политковской и Литвиненко привлекли наибольшее внимание СМИ, их нельзя считать единичными случаями. У всех жертв «странных смертей» в России последнего времени были «неудобные» политические взгляды, что усиливает подозрения относительно того, что эти «странные смерти» были убийствами политического характера и осуществлялись под защитным зонтиком государства.
Если на раннем этапе, принимая соответствующие решения, Путин руководствовался стремлением наказать в назидание другим чеченцев, а затем Ходорковского, то постоянно усиливающиеся атаки на правовое наследие ельцинской эпохи во многом стали результатом личного и коллективного ощущения шаткости своих позиций, охватившего российскую элиту. Результатам стали неприкрытые и все более деспотические манипуляции политическими процессами в России, кульминацией которых явились выборы в Думу в конце 2007 г., по сути представлявшие собой контролируемый государством плебисцит о доверии Путину.
Некоторые утверждают, что приостановка, а затем и свертывание демократизации в России были необходимы, чтобы излечить одолевавшие страну социально-экономические недуги. Приходится слышать и другой аргумент: деморализующий семидесятилетний советский период оставил в наследство аполитическую культуру, не благоприятствующую демократии. Следует, однако, отметить, что совокупным результатом путинского отката от демократии стало возникновение политической системы, не напоминающей ни советскую, ни германскую в период нацизма, ни китайскую. В отличие от сталинской или гитлеровской системы она, несомненно, не является тоталитарной. В нынешнем российском государстве нет ГУЛАГа, оно не разрабатывает планы геноцида, не стремится к всепроникающему контролю над жизнью общества, и не прибегает к массовому террору.
В отличие от тоталитаризма, нынешний российский репрессивный авторитаризм оставляет определенное пространство для инакомыслия на индивидуальном уровне, свободы слова в неофициальной обстановке, и тем более свободы в частной жизни, не связанной с политической сферой. В долгосрочном плане немалое политическое значение имеет тот факт, что граждане имеют право относительно свободно выезжать за рубеж — особенно те, кому это по карману. Кроме того, в отличие от китайских реформ, социальные преобразования в России не подчиняются каким-либо программным установкам.
В конечном итоге политическая устойчивость путинской авторитарной системы представляет собой производную от неожиданно обрушившегося на страну, но возможно преходящего, богатства, и полностью зависит от него. Именно с этим богатством связаны и пассивное согласие общества с происходящим, и популярность самого Путина. Тем не менее, зависимость системы от притока капиталов за счет добычи и экспорта сырьевых ресурсов обнаруживает и ее фундаментальную слабость. Происходящее в результате неприкрытое сосредоточение богатства на вершине властной пирамиды оказывает разлагающее, а в конечном итоге и деморализующее воздействие на общество. Пока та часть богатства, которой власть делится с гражданами, достаточна, чтобы поддерживать ощущение общего роста благосостояния, социального брожения не происходит. Рано или поздно, однако, недовольство на индивидуальном, местном и региональном уровне, скорее всего, начнет накапливаться, создавая благоприятную почву для брожения в тех слоях общества, что уже не изолированы герметически от внешнего мира. Россияне, в отличие от жителей Нигерии и Саудовской Аравии, все больше отождествляют себя в социокультурном плане с западным образом жизни, и это, со временем, возможно, будет способствовать формированию у них более критически заостренного политического сознания.
В любом случае, Путин остановил, а затем и повернул вспять движение российской политической системы в сторону подлинной правовой демократии. Март 2008 г. мог бы стать водоразделом в истории России. Ее демократизация при Ельцине носила непоследовательный, противоречивый, а временами и конфликтный характер. Тем не менее 10 лет назад страна была свободнее, чем сегодня. Тогда еще не произошла институционализация либерально-демократического строя, но Россия, пусть и спотыкаясь, продвигалась именно в этом направлении. В таких условиях Путин все равно смог бы занимать господствующие позиции на политической арене, извлекая преимущества из улучшившегося финансового положения страны, и используя их для укрепления зачатков демократии в таких сферах, как обеспечение гражданских прав, свободы самовыражения и соблюдения правил приличия в политике. Однако прошлая карьера в спецслужбах, чисто советская великодержавная гордыня, а в конечном итоге, и беспокойство за накопленное состояние побуждали его идти в ином направлении — к явному ущербу для судеб страны.
Одним словом, восемь лет правления Путина стали периодом регресса в сторону произвола и репрессий в политической жизни, — а могли бы войти в историю как годы пусть и скромного, но поступательного движения к конституционной форме правления. Поворот в сторону авторитаризма в политической жизни страны стал результатом его выбора, а не неизбежной необходимости.
Конечной задачей созданной Путиным экономической системы было не раскрепощение инициативы граждан ради обновления российского общества, а укрепление позиций государства. Еще в Петербурге, работая заместителем далеко не аскетичного Собчака, Путин впервые напрямую столкнулся с притягательной силой денег и радостями, которые давало тайно накопленное состояние. Для бывшего офицера КГБ, получавшего скромное жалованье, это, должно быть было новое и пьянящее ощущение. Вряд ли оно породило в нем ностальгию по непритязательному образу жизни в советскую эпоху. Но он, несомненно, осознал, насколько мощную формулу представляет собой соединение политической власти и личного богатства.
Когда Путин встал во главе постсоветской России, его шаги по воплощению этого симбиоза на практике подкреплялись императивами российской экономики — разладившейся, сбившейся с пути, утратившей ориентиры. Объем валового национального продукта (ВНП) резко сократился — настолько, что это рождало мрачные параллели с Великой депрессией в США. Особенно сильно пострадал советский средний класс — работники бюрократического аппарата, которые и раньше не могли похвастаться особенно высоким уровнем жизни. Регионы, веками находившиеся под управлением Москвы, вдруг стали независимыми государствами, требуя уважения к своему суверенитету и права на владение активами, находящимися на их территории. Типична в этом отношении судьба гигантской компании «Аэрофлот»: новые независимые государства унаследовали те из принадлежащих ей самолетов, что находились на их аэродромах в день роспуска СССР. Одновременно, осуществлявшаяся по принципу «хватай, что плохо лежит» приватизация государственных предприятий, работавших прежде в рамках плановой экономики, привела к сомнительному с юридической точки зрения, но баснословному обогащению узкой группы людей. Государственная розничная торговля попросту рухнула: ей на смену поначалу пришли мелкие частные торговые предприятия — зачастую представлявшие собой просто уличные лотки и киоски.
В этих условиях восстановление политического контроля над экономической жизнью страны представлялось соблазнительным способом решения проблемы в краткосрочной перспективе. Принудительный симбиоз путинских силовиков с новой олигархической прослойкой в буквальном смысле подпитывался притоком ликвидности и иностранными инвестициями, в основном связанными с растущим спросом на российские энергоносители в Европе. В результате положительное сальдо торгового баланса России в конце 2007 г. составило солидные 128 миллиардов долларов, а объем золотовалютных резервов достиг 466 миллиардов долларов. Результаты экономического оживления особенно бросаются в глаза в Москве и Санкт-Петербурге — отчасти это связано с политическими решениями по реализации самых заметных, престижных проектов, призванных служить доказательством восстановления прежнего статуса России на международной арене, а отчасти с тем, что именно в этих двух городах традиционно сосредоточена социально-политическая элита страны.
Хотя другие регионы изменения затронули в меньшей степени, а в деревне их практически не видно, экономическое оживление воздействует и на более широкие круги общества. Оно стимулирует зарождение среднего класса, в составе которого растет доля людей, занимающихся индивидуальной предпринимательской деятельностью, или по крайней мере, работающих за пределами госсектора, чье стремление к более высокому уровню жизни все больше определяется общемировыми стандартами потребления, характерными для городских слоев в эпоху глобализации. Для нарождающегося нового среднего класса, не говоря уже о действительно богатых и влиятельных людях, образ жизни, отличавший советскую эпоху, окончательно ушел в прошлое, и не вызывает никакой ностальгии.
Однако картина происходящего становится не столь однозначной, если от краткосрочной перспективы, по сути связанной с отчаянно необходимым оживлением экономики, обратиться к долгосрочной — т. е. будущему благосостоянию российского общества и конкурентоспособности страны на мировой арене. В том, что касается последней, негативное влияние на перспективы России скорее всего будут оказывать две определяющие характеристики российской экономики при Путине. Первая связана с тем, что решения общенационального масштаба в экономической сфере принимаются узким кругом влиятельных в политическом плане чиновников, зачастую к тому же обладающих крупными личными состояниями. Вторая — появление в народном хозяйстве ряда корпораций с непрозрачной структурой владения (к примеру, основных энергетических компаний, промышленных предприятий и банков), в совокупности играющих преобладающую роль в повседневной экономической жизни страны. Многие малые частные предприятия в последние годы практически не развиваются, в то время как крупные корпорации демонстрируют значительный рост. Результатом стало возникновение системы «корпоративного этатизма», в рамках которой власть предержащие ведут себя как владельцы компаний, не являясь ими юридически, а законные владельцы — их имена зачастую неизвестны — делятся доходами с представителями политической верхушки, и принимают решения совместно с ними.
Наиболее последовательно аргументы в пользу тезиса о том, что при Путине Россия превратилась в «корпоративное государство», излагает бывший экономический советник российского президента, а ныне один из его суровых критиков, Андрей Илларионов. Его выводы относительно последствий такого развития событий для будущего России неутешительны: «Сегодня, в начале XXI века, выбор такой системы означает не что иное, как сознательное предпочтение социальной модели, характерной для стран Третьего мира, а конкретнее — Ирана, Саудовской Аравии и Венесуэлы». Он также недвусмысленно указывает на ряд серьезных параллелей между этой моделью и корпоративным государством Муссолини. Подобная система по определению страдает перекосом в сторону политической конъюнктуры и делает наиболее прибыльными в финансовом плане краткосрочные проекты — в ущерб долгосрочным интересам страны и благосостоянию общества в целом.
Более того, перенос в политическую сферу процесса принятия финансово-экономических решений общенационального масштаба порождает паразитический правящий класс, душит конкуренцию и инновации. То, что этот правящий класс, движимый эгоистическими интересами, сделает выбор в пользу укрепления государства, было очевидно. Первоначально слово «федерация» в официальном названии новой России, возникшей после крушения СССР с его тотальной государственной собственностью в экономике, было наполнено реальным содержанием — особенно в плане местного самоуправления, а значит и права регионов распоряжаться собственными финансами. Закрепление в конституции экономического разнообразия должно было способствовать возникновению на гигантских просторах России демократии «снизу», стимулировать предприимчивость и инициативу на местах.
Увы, вскоре все это было перечеркнуто намеренным и деспотическим решением Путина выхолостить понятие «федерация». Местные губернаторы уже не избираются населением регионов, а назначаются президентом. Распределение бюджетных средств вновь стало исключительной прерогативой Центра, и решения по развитию страны снова спускаются на места сверху. Тем самым была восстановлена многовековая традиция, характерная как для царской, так и для советской России — традиция монополизации власти и финансов Центром, их сосредоточения в руках паразитической в социальном плане и душащей экономическую инициативу московской правящей бюрократии. В начале 2005 г. доходы самых богатых 10 % россиян превышали доходы самых бедных 10 % в 14,8 раза, а в Москве 10 % самых зажиточных получали в 51 раз больше, чем беднейшие 10 %.
Богатый правящий класс к тому же размещает миллиарды нажитых сомнительным путем долларов за границей — как законным образом, так и за счет отмывания денег. Сам Путин публично заявлял: «Мы с вами являемся свидетелями обналичивания миллиардов рублей ежемесячно в стране. Мы являемся свидетелями вывода огромных финансовых ресурсов за границу». Тем не менее, нельзя не предположить, что все это делалось при попустительстве властей, по крайней мере, на начальном этапе.
Хотя точно определить общую сумму этих средств крайне сложно, объемы капиталов, вывозящихся из России, существенно превышают бюджетные ассигнования Москвы на развитие регионов страны, чьи нужды игнорировались столь долгое время. При всем своем национализме богатые российские силовики и олигархи предпочитают вкладывать капиталы в недвижимость на Ривьере и в Лондоне, или попросту переводить их в банки на Кипре и Каймановых островах.
Российский Дальний Восток, включающий Владивостокский регион, Камчатку и ряд северных районов Сибири, давно уже добивается крупных бюджетных ассигнований на модернизацию инфраструктуры, строительство жилья и др. Реально получаемые трансферты, однако, оказываются намного меньше оговоренных сумм. Пренебрежение со стороны Центра и ограниченность средств, имеющихся в распоряжении местных органов власти приводят к тому, что жители этого региона уезжают в пользующиеся большей благосклонностью Москвы западные и центральные области России, что усугубляет геополитические последствия серьезного демографического кризиса в стране и подрывает шансы на то, что усиление автономии регионов может привести к экономически выгодному сотрудничеству с близлежащими и более передовыми зарубежными странами, например Китаем, Японией, Южной Кореей и скандинавскими государствами.
Другим симптомом равнодушия Центра к положению российских окраин является состояние транспортной сети — она не только недостаточно развита, но и полностью устарела. В стране действует лишь одна трансконтинентальная железная дорога, и нет ни одной современной трансконтинентальной автострады. Более того, в России и сегодня не существует эквивалента американской межрегиональной автодорожной сети, созданной много десятилетий тому назад, или европейских автобанов, построенных еще в конце 1930-х гг. Хуже того: если в Китае за последние десять лет построено более 30 000 миль современных автодорог с многорядным движением, то Россия лишь приступила к сооружению первой такой автострады, решив в конце концов модернизировать двухрядную асфальтированную дорогу между Москвой и Санкт-Петербургом, проложенную по маршруту тракта, существующего еще со времен Петра Великого.
Информированных российских наблюдателей беспокоит и тот факт, что опора на доходы от экспорта нефти и газа ослабляет способность страны к поддержанию темпов технического прогресса и динамичного развития промышленности, необходимых в условие глобальной конкурентной борьбы за экономическое преобладание. Темпы обновления российской промышленной инфраструктуры — в советские времена заменялось до 8 % от имеющихся мощностей в год — сократились до 1–2 % (для сравнения: в развитых странах аналогичный показатель равен 12 % в год). Неудивительно, что, согласно докладу Всемирного банка, в 2005 г. 74 % от общего российского экспорта приходилось на топливо, продукцию горнодобывающей промышленности и сельского хозяйства, а до 80 % ее импорта составляли готовые изделия.
Россия не только, как утверждается, отстала от развитых стран на 20 лет по уровню промышленных технологий; в стране внедряется в 20 раз меньше технических инноваций, чем в Китае, да и по объему ассигнований на научно-исследовательские и опытно-конструкторские разработки она существенно уступает своему быстро развивающемуся геополитическому сопернику на востоке. Премьер-министр Китая Вэн Цзябао в ходе визита в Россию в 2007 г. с удовлетворением отметил, что объем двусторонней торговли продукцией машиностроения достиг 6,33 миллиарда долларов в год. Однако из вежливости он умолчал о том, что из этой суммы 6,1 миллиардов приходится на экспорт китайского оборудования в Россию, и лишь 230 миллионов составляет китайский импорт аналогичной продукции из России. Ничего хорошего не сулит Москве и прогноз Организации экономического сотрудничества и развития на 2020 г.: к этому времени Китай по объему ВНП должен превзойти Россию в 4 раза, да и Индия оставит ее позади.
Самым вопиющим недостатком путинского периода является отсутствие амбициозной программы по преобразованию России в подлинно передовое государство за счет возможностей, которые предоставляет значительное повышение цен на экспортируемые страной энергоносители. Подобная всеобъемлющая концепция отсутствует, и националистическая похвальба о превращении России в мировую энергетическую державу, естественно, не в состоянии ее заменить. Эта программа должна представлять собой нечто большее, чем простой набор задач. Необходимо и четкое понимание того, что требуется для создания динамичной, современной, обеспечивающей благосостояние общества, технологически инновационной, творческой, конкурентоспособной, юридически транспарентной системы, способной успешно соперничать на мировой арене с ведущими технически передовыми державами. Центральное место в подобной программной концепции должно занимать устранение вопиющих изъянов, ухудшающих конкурентоспособность России в мировой экономике.
Несомненно, в краткосрочном плане путинскую экономическую политику следует расценить как успешную — ее результатом стали оживление в экономике, стабилизация и рост. Но в долгосрочном плане он упустил шанс твердо вывести Россию на путь построения действительно передового общества с производительной смешанной экономикой. Этого выбора Путин не сделал…
В заключение отметим: сегодня националистический авторитаризм и корпоративный этатизм с добавлением устаревшей имперской ностальгии тормозят историческое развитие России. Появляются, однако, и некоторые обнадеживающие признаки, свидетельствующие, что даже внутри самого путинского режима время от времени проявляются более «просвещенные» тенденции. В июне 2007 г., на Экономическом форуме в Санкт-Петербурге, собравшем большое число участников, недавно отправленный в отставку с поста министра экономического развития и торговли Герман Греф открыто оспорил точку зрения первого вице-премьера Сергея Иванова, считавшегося тогда наиболее вероятным преемником Путина, о том, что главную роль в строительстве инновационной экономики в стране должны играть контролируемые государством предприятия. В сценарии, разработанном самим Грефом — его министерство составило проект «Концепции социально-экономического развития России до 2020 г.» — отмечалось, что ключевую роль с точки зрения будущей конкурентоспособности страны играют конституционные права, частная инициатива и защищенные законом экономические свободы.
Наконец, и это самое важное, молодое поколение россиян, которое в течение ближайшего десятилетия придет на смену ветеранам советского КГБ, отличается высоким уровнем образованием, и, напрямую или опосредованно, знакомо с западным образом жизни. По сравнению со старшим поколением молодые куда позитивнее относятся к демократии. Так, по данным российского филиала Организации Гэллапа, 71 % россиян моложе 30 лет считают демократию наилучшей политической системой; в то же время эту точку зрения разделяет лишь половина людей старше 50.
Каковы бы ни были сегодня политические взгляды российской элиты, уже вскоре контакты с Западом неизбежно возымеют политический эффект, способствуя пересмотру ее мировоззрения. Подобный пересмотр имеет важнейшее значение для будущего России. О здравом смысле россиян свидетельствует хотя бы тот факт, что 80 % граждан страны сомневается, что она управляется в соответствии с волей народа. Как отмечает российский политолог Лилия Шевцова, «основополагающая проблема России связана не с ее гражданами, а с ее правящим классом. И здесь мы сталкиваемся со следующей особенностью развития России: правящий класс в нашей стране куда менее прогрессивен, чем народ… Людям никогда не предлагалась убедительная либерально-демократическая альтернатива». И то, что ее не предложил Путин, было как его осознанным выбором, так и серьезнейшей ошибкой.
Таким образом, из разочаровывающего опыта взаимодействия с Путиным Запад должен извлечь главный урок: более продуктивного результата можно добиться, не обхаживая наперебой кремлевского лидера, не теша его самолюбие, а скоординированными усилиями создавая для России убедительный геополитический контекст. Внешние условия следует сознательно формировать таким образом, чтобы будущие кремлевские лидеры пришли к выводу: демократия и сближение с Западом соответствуют как интересам России, так и их собственным.
К счастью, поскольку российских граждан уже невозможно изолировать от внешнего мира, возникает все больше шансов, что народ сделает этот вывод еще раньше, чем Кремль.