Так оно и вышло.
Небо над Лейк-Нуар весь день было мрачным, с бледными рыжевато-зелеными прорезями света, какой бывает во время заката, а солнце садилось всего в пятидесяти милях от усадьбы, прямо за Маунт-Чаттарой. Горы на севере сделались невидимы. В воздухе повисло нечто зловещее. Когда уже начало смеркаться, заморосил теплый дождь. Сперва робкий, вскоре он уже с нарастающей яростью хлестал по озеру. Затем поднялся ветер. Неестественно темные воды озера потемнели еще сильнее, вздымавшиеся волны, глянцевые, свинцово-серые, в яростном нетерпении набрасывались на берег. Казалось, будто слышишь их голоса да ты и впрямь их слышал.
Юный Вёрнон Бельфлёр, гуляя по сосновому бору, раздумывал, как ему поступить — пересидеть непогоду в старых бараках для рабочих или поспешить домой. Ему, трусу по натуре, грозы внушали жуткий страх. В порывах ветра ему чудились голоса, с плачем умоляющие о помощи или просто зовущие к себе; время от времени, о ужас, они казались знакомыми. Или он, мучимый малодушием, поддается воображению? Голос его деда Иеремии, девятнадцать лет назад унесенного во время такой же бури наводнением, его маленького братца Эсава, прожившего всего несколько месяцев, его матери Элизы, исчезнувшей после того, как она уложила его спать и поцеловала на ночь. «Спокойной ночи, радость моя, спокойной ночь, малыш, мышонок ты мой, маленький славный мышонок». И он, потрясенный, слушал, боясь шевельнуться.
Маленький Рафаэль наблюдал за приближением бури, сидя в дальней комнате на третьем этаже восточного крыла. Когда небо прорезала молния, он прикрывал глаза ладонью и громко вскрикивал от неожиданности. В ее вспышке силуэт Маунт-Блан высвечивался, четкий и плоский, будто вырезанный из бумаги, пульсируя изнутри ярким светом. До Рафаэля тоже доносились голоса, подобные принесенной ветром листве. Духи Мертвых. В ночи, как эта, они искали приюта, но, незрячие, не могли понять, далеко ли до жилья.
Позже этим же вечером, перед тем как раздеться, Гидеон Бельфлёр проверил, заперты ли окна и двери. Он переходил из комнаты в комнату, с возмущением и отчаянием глядя на протекающий потолок и рассохшиеся оконные рамы — вот только возмущайся не возмущайся, что толку? Бельфлёры богаты — разумеется, они богаты, но денег у них нет, денег недостаточно — на то, чтобы восстановить усадьбу с требуемым размахом, а если кое-где подлатать, какой в этом смысл? Стараясь ухватить раскачивающийся ставень, Гидеон вытянул руку вперед. Лицо его исказила гримаса, он наклонил голову и плотно сжал губы, чтобы нечаянно не выругаться. (Лея не выносила, когда он бранился. И вообще, когда мужчины бранятся.
— Оскорбляя источники жизни, — восклицала она, — ты оскорбляешь саму жизнь. Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии.
Однако сама она крепких выражений не стеснялась. Раздосадованная или огорченная, она чертыхалась, совсем как школьница:
— Проклятье! Черт побери! Вот дьявол!
Матушку Гидеона подобное расстраивало, сам же он находил в этом неотразимое очарование. Но его юная жена, такая прекрасная, такая дивная — что бы ни сорвалось с ее уст, ее очарование ничуть не меркло.) В этот момент Гидеон заметил, или решил, будто заметил, как что-то движется по краю лужайки двумя этажами ниже. Против ветра с удивительной прытью и изяществом по траве скользило существо, напоминающее гигантского водяного паука.
— О Боже, — тихо пробормотал Гидеон. Тем временем странное создание, наткнувшись на высокую садовую стену, на секунду замешкалось, после чего уже с меньшим изяществом и словно вслепую двинулось вдоль стены.
Гидеон высунулся из окна, и его лицо, плечи и длинные густые волосы тотчас же промокли. Он хотел было крикнуть — крикнуть хоть что-нибудь, — но у него перехватило горло, да и ветер выл так громко, что слова отбросило бы обратно в комнату. Молния вновь сверкнула, и Гидеон увидел, как ветви высокой развесистой глицинии, раскинувшейся у самой стены, разметались на ветру, так что казалось, будто дерево движется к дому. Но больше не увидел ничего: похоже, зрение сыграло с ним злую шутку.
Спустя некоторое время буря стихла и все разошлись спать, однако чуть позже ветер вновь набрал силу и всем стало ясно, что в такую ночь долго спать не придется. Лея и Гидеон лежали, обнявшись, в кровати и встревоженно обсуждали темы, которые договорились не поднимать: состояние дома, мать Леи, мать Гидеона, желание Леи завести еще одного ребенка и ее досадную неспособность забеременеть вновь (хотя она родила близнецов — на тот момент уже пятилетних Кристабель и Бромвела, сестры и брата Джермейн). А потом они поссорились, и Лея, всхлипывая, умудрилась ударить Гидеона кулаком — и увесистым — в левую щеку. Гидеон, сперва опешив, разозлился и, схватив ее за плечи, принялся трясти:
— Ты что вытворяешь? Ты на кого руку подняла? — А потом оттолкнул ее к изголовью антикварной кровати (то была венецианская, восемнадцатого века, украшенная резьбой «гондола», с балдахином, с исполинских размеров подушками, набитыми гусиным и лебяжьим пухом — одно из самых нелепых приобретений Рафаэля Бельфлёра и любимый предмет мебели Леи, такой на диво безвкусный, вычурный и несуразный, — но Лея отказалась от кровати, которую подарили ей свекр и свекровь, когда она вступила в усадьбу невестой, и настояла на том, чтобы получить именно эту. Сперва Лея прошлась по комнатам, точно зная, чего хочет: в детстве она — очередная кузина Гидеона, одна из «небогатых» Бельфлёров, живших по тут сторону озера, часто играла в усадьбе). А потом Лея пнула его, а он бросился на нее, и они сцепились и проклинали друг дружку, задыхаясь и стеная, а когда за окном неистовствовала буря, занимались любовью, не впервые этой ночью, и, пряча в объятьях мокрые от слез лица, шептали: «Я люблю тебя, о Боже, как же я тебя люблю» — и даже души мертвых, их душераздирающий плач, беспомощный и надрывный, не могли помешать этой страстной, исступленной любви…
А потом все закончилось, и оба они уснули. Гидеон покорно плыл — казалось, его уносит наводнением, однако ни вырванные с корнем деревья, ни мусор, ни даже мертвые человеческие тела, которые тоже увлекало течение, не задевали его. Его переполняла радость победы. Судя по всему, он вновь охотился на Стервятника Лейк-Нуар — огромное белокрылое чудище, с горбом и рябой безволосой головой, похожей на обезьянью… Лея же погрузилась в самые глубины сна — там она вновь была беременна, причем не просто беременна, а на девятом месяце, и в ее выпирающем животе пульсировала и толкалась жизнь.
А затем, внезапно, она проснулась.
Внизу, возле главного входа, какое-то существо рыдало и просилось в дом.
Лея отчетливо слышала — кто-то плачет, царапается о дверь и умоляет впустить его.
Она стряхнула с себя теплый сон, тяжелый и цепкий, и вернулась в действительность, где по-прежнему свирепствовала буря, а у порога кто-то жалобно молил об убежище. Лея стремительно вскочила с кровати и накинула шелковый халат — шесть лет назад он был частью ее приданого и оставался одной из немногих вещей, сохранившихся с тех времен, хотя выглядел порядком потрепанным, а рукава слегка засалились. Протянув руку, ее супруг, на просыпаясь, пробормотал ее имя — недовольно и властно, но Лея сделала вид, будто не слышит.
Она зажгла свечу и, прикрывая ее рукой и собственным телом, чтобы не разбудить Гидеона, босиком вышла из комнаты. Из коридора плач был слышен еще явственнее. Плакал не человек, слов в его мольбе не было, однако Лея и так все поняла.
И вот будущая мать Джермейн спускается, чтобы открыть дверь Малелеилу — высокая, необычайно высокая женщина, обнаженная под белым шелковым халатом до икр, сильная, в теле, с длинными, изумительно мускулистыми ногами и шеей мраморной статуи. Бронзово-рыжие блестящие волосы собраны в толстую косу, закинутую за спину и свисающую ниже талии. Прекрасная великанша, она идет по лестнице, а несмело подрагивающее пламя свечи выхватывает из темноты ее глубоко посаженные глаза, безупречный римский нос и чуть приоткрытые пухлые губы.
— Эй! — крикнула Лея, спустившись с широкой лестницы красного дерева. — Кто там? Кто это?
Она шагала, не глядя ни на старые гобелены, тонкие и выцветшие, ни на ниши в каменной стене, где мраморные бюсты Адонис, Афина, Персефона и Купидон десятилетиями собирали на себя пыль и копоть, так что теперь походили на мулатов неопределенного пола. Она прошла мимо барабана эпохи Гражданской войны — занятной вещицы, выставленной на первом этаже в холле. Рафаэль Бельфлёр завещал обтянуть этот барабан своей кожей и украсить латунью, золотом и перламутром (бедный дедушка Рафаэль — он думал, что грядущие поколения будут благоговеть перед ним, но сейчас его позабыли даже самые праздные из потомков); босая, Лея спешила к двери, тяжело ступая по поблекшему малиновому ковру, свечу она подняла повыше, завитки темно-рыжих волос падали на лоб, а на ее огромных глазах по необъяснимой причине выступили слезы.
— Да, кто там? Кто там? Это я, Лея, я сейчас впущу вас!
Из-за завывания под дверью и громких криков Леи все обитатели усадьбы, разбуженные бурей или так до конца и не уснувшие, повскакивали с постелей. В своем нежном возрасте близнецы, особенно Кристабель, уже умеют чутко воспринимать настроение матери: сейчас они, проскользнув мимо Летти, выскочили из детской и помчались по коридору. Малыш Бромвел хныкал, пытаясь пристроить на носу очки в проволочной оправе, а Кристабель рыдала. Волосы у нее растрепались, а ночная сорочка сползла, обнажив худенькое плечико. «Мамочка, ты где?! Мамочка! Там привидение! Оно сейчас в дом заберется!». Разумеется, их двоюродные братья и сестры — шумные дети Лили и Юэна — тоже повылезали из кроватей. Сбившись в стайку, они с вытаращенными глазами свесились через перила. Сам же Юэн, медведеподобный, сердитый, с побагровевшим лицом и седеющими волосами, такими всклокоченными и свалявшимися, словно в них свил свой удивительный кокон шелкопряд. Следом семенила тетушка Лили в накинутой на плечи кашемировой шали — шаль была завязана в узел на груди, прикрывая увядающий бюст. Ее бледное изможденное лицо напоминало размазанную акварель. Она дергала супруга за руку: