[10].
— Да так… Скажи, дядя, вам зуек не надобен ли?
— Зуек? Надо хозяина спросить. А ты что, зуйком хошь плавать? По виду и в матросы годишься. Который год тебе?
— Полных шестнадцать… с половиной.
— Полных с половиной! Мудрено, батюшко, сказал. Тебе с твоей ухваткой можно и в матросы. Погоди хозяина, ежели хошь. Он должен скоро прийти.
— Куда пойдете-то, в Норвегию?
— Куда руль поворотим, туда и поплывем.
Егор вздохнул и озабоченно оглянулся. Лошадь у коновязи стояла спокойно. Деда не было видно. Но ждать хозяина парусника некогда. Зосима Иринеевич вот-вот вернется, и тогда Егору не миновать нахлобучки за то, что оставил лошадь без догляда. Он спросил матроса:
— Когда якорь поднимете? Может, я успею прийти, поговорить с хозяином? Теперь не могу ждать — вон лошадь у меня…
— Ну, раз лошадь, так как хошь… Отчалим завтра поутру. Смотри не проспи, — матрос словно обронил сверху, с борта сдержанную улыбку, отвернулся и ушел.
Егор — бегом к коновязи.
Дед уже ждал, сидя на камне за телегой. Егор издали его и не приметил.
— Ты где был? — строго спросил дед.
— Сбегал парусник поглядеть. В Норвегию идет…
— А я сдал паруса. Купчишко Чекуев прижимист, торговался при расчете. Но уступил-таки, — ворчливо заметил дед, отвязывая каурого. Егор подал деду полтинник.
— Возьми, дедушко.
— Чего это? Откуда деньга?
— Заробил, пока ты на шхуну ездил.
Егор рассказал, как он заработал деньги.
— Молодец. Экая у тебя хозяйская ухватка! — похвалил дед. — Ну, раз ты полтинник заробил, так мы уж попьем чайку в трактире.
В трактире дед заказал чаю, кренделей, пряников. Себе еще — стопку водки.
— Тебе нельзя, мал еще, — сказал он Егору.
— Да я и не прошу. Куда мне вино! — рассмеялся Егор.
После выпитой стопки дед подобрел, угощал Егора пряниками, кренделями, подливал ему из пузатого чайника чай.
— Пей, внучек, на здоровье!
Егор воспользовался благодушием Зосимы:
— Дедушко! Отпустил бы ты меня поплавать. Уж так в море хочется!
Дед поперхнулся чаем, поставил блюдечко, заморгал белесыми ресницами.
— Чего, чего? В море? А ты подумал, какой из тебя моряк? Што ты умеешь делать на корабле?
— Могу с парусами работать.
— Э, милай! Тебя ветром с рея сдунет, как пушинку! Ты — сухопутный житель. Ни разу в море-то не бывал. Может, оно тя не примет. Знаешь, как в шторм нутро выворачивает? Желудок на плечо виснет! Он в море захотел… А мое согласие спросил?
— Вот и спрашиваю. Ведь каждый моряк когда-то первый раз на палубу ступает. А я на еле с парнями к Разбойнику[11] ходил. Как раз штормило — и ничего. Не мутило даже.
— Он к Разбойнику ходил! Ну и что? Нет, в море тебе не бывать. Я того не желаю. Быть тебе в парусной, принимать от меня дело. Меня скоро господь к себе призовет… На кого мастерскую оставлю? Отец твой тоже упрям был, царствие ему небесное, — дед перекрестился. — Тоже говорил ему: сиди в парусной, умножай дело, укрепляй его. Так нет — ушел на Новую Землю. И не воротился… А я уж теперь не долговечен… Вот-вот в домовину…
— Ну это вы понапрасну, дедушко, так баите[12]. Я поплаваю — и ворочусь. Вот те крест ворочусь! Схожу в Норвегию — и домой. Мне бы только повидать иные страны да жизнь поглядеть… Парусная от меня не уйдет.
Дед отставил недопитую чашку, опустил большую седую голову с апостольской белой бородой и сцепил в замок руки на столе.
— Не уходи из дома, Христом-богом прошу. Будь наследником дела.
— Да ворочусь я…
— А кто знает? Может, и не воротишься. В море-то опасно, на каждом шагу погибель!
— Понапрасну вы, дедушко, меня запугиваете, я ведь уж не маленькой.
— Вырос сам-большой, а ума ни на грош. Поедем-ко домой, — сказал решительно дед и, расплатившись с половым, вышел из трактира.
Всю дорогу до дома дед молчал, неодобрительно косясь на внука.
2
Вернувшись с пристани, дед, не распрягая лошади, поставил ее на дворе, напоил и задал овса.
Мать позвала обедать.
Зосима Иринеевич за столом почти всегда был словоохотлив, делился новостями, которые ему довелось услышать, снисходительно похваливал дочь за умение готовить пищу, а иной раз и поругивал ее полушутя за «пересолы» или «недосолы».
На этот раз он хмурился и помалкивал, неодобрительно посматривая на внука. От этих косых взглядов Егору было неловко, и он, потупясь, с преувеличенным старанием действовал деревянной ложкой, избегая глядеть деду в глаза.
Причиной плохого настроения деда был, конечно, давешний разговор в трактире. «Как знать, — думал Зосима Иринеевич, — что на уме у парня? Подрос, окреп, почувствовал себя настоящим мужиком, душа требует живого, рискового дела… А вдруг убежит из дому и наймется на какую-нибудь посудину?»
Отобедав, дед вышел из-за стола, перекрестился и, вместо того, чтобы прилечь, как обычно, на кровать и вздремнуть, вышел на улицу, отвязал коня и укатил куда-то на телеге, не сказав никому ни слова.
Мать Егора, Марья Зосимовна, не могла не заметить тучки, набежавшей на отцовский лоб, но не посмела спросить о причине плохого настроения. Она поставила перед Егором глиняную кружку с молоком и сказала:
— Что дед, что внук — одна стать. Надулись севодни оба, как мыши на крупу. Уж не огорчил ли ты деда, Егорушко?
— Может, ему нездоровится, от того и потемист, — уклончиво ответил сын.
Мать тихонько вздохнула, сняла с себя пестрядинный клетчатый фартук, упрятала рассыпавшиеся русые волосы под легонький ситцевый платочек. Она была еще довольно приглядна, стареть не торопилась. Синеглазая, с ямочками на щеках, она неторопливо и с достоинством ходила по избе, делая привычные хозяйственные дела.
— Стареет батюшко, да что поделать? Годы текут, как вешня вода…
Егор молчал, молчал да и вымолвил:
— Даве у пристани корабли видел. Большие красавцы, многопарусные. Идут в разные края. А один дак прямо в Норвегию… Купеческой трехмачтовик. Попроситься бы в команду, поплавать…
— Тебе плавать рано, Егорушко! — сразу насторожилась мать, и в голосе ее можно было уловить досаду. — Ты еще мал да слабенек. И неопытен тоже…
— Не так уж и мал. И вовсе не слабенек. Двухпудовые мешки носил!.. — обиделся Егор. — В мои-то годы…
Мать перебила:
— В твои-то годы надобно дома сидеть, паруса шить, деду угождать. О море нечего и думать.
— Уж и подумать нельзя?
— Нельзя. Отец-от ушел да и не воротился! Ты эти свои задумки из головы выбрось!
— Нету задумок, — поспешил Егор успокоить мать.
— Ну раз нету, дак и ладно.
Мать, конечно, в море его не отпустит. И надеяться нечего. А о деде и говорить не приходится… Егор неторопливо вылез из-за стола:
— Я в парусную.
— Иди-ко потрудись. Из дому не отлучайся! Дед осерчает.
— Ладно.
В парусной Егор посидел на табурете, поглядел в окошко, потом стал помогать Акиндину, разворачивающему на столе новую штуку полотна. Яков и Тимофей, пока им работы по шитью не было, пилили во дворе дрова на зиму.
— Акиндин, много ли тебе лет было, когда ты в море ушел? — спросил Егор.
— Двенадцать.
— И где ты плавал попервости?
— Сперва в зуйки пошел на Мурман. Два года у котлов коптился, кашеварил, тюки отвивал[13]…
— А в матросы скольки лет берут? — допытывался парень.
Акиндин поглядел на него подозрительно, потом рассмеялся и подмигнул:
— Море тебя зовет? Дедову волю переступить затеял?
— Да нет, что ты…
— В матросы берут лет семнадцати, ежели, конечно, парень рослый да крепкий, да не обижен умом и сноровкой.
Егор подумал: «Мне уж семнадцатый год. Сила, слава богу, есть, да и сноровка тоже…»
— Все-таки заболел ты морем, — уверенно сказал Акиндин. — Скажи по правде, уйти затеял?
Егор ответил уклончиво:
— Не пущают ни дед, ни мать. Оба против…
— У меня тоже родители были против, да я ушел. Нет, я тебе советов давать не берусь, с дедом ссориться мне не с руки. Однако понимаю: в парусной тебе скучно, хочется испытать силенку в другом деле. Замечу только, что море любит смелых и послушных. И тех, кто за себя может постоять и за товарища. Постоишь за товарища — и он тебя выручит, когда трудный час придет. Вот у нас на «Виктории» было…
Акиндин опять ударился в воспоминания. Егор слушал мастера, а в голове у него созревал свой план…
Дружба с Катей Старостиной у Егора началась еще в раннем детстве, когда оба учились в четырехклассном училище, а теперь она перешла в более глубокое чувство — любовь.
Катя была стройна, тонка, сероглаза. Старательно заплетенная коса с ленточкой сбегала по плечу на грудь, обтянутую ситцевой кофтой. На ногах — полусапожки с пуговками-застежками.
Отец у нее работал в порту лоцманом, проводил морские корабли Двинским устьем, мать занималась домашним хозяйством, и Катя ей помогала. Жили Старостины не богато, но в достатке, и Катя не испытывала никакой нужды, росла в тепле и довольстве, словно комнатный цветок, за которым заботливо и внимательно ухаживают. Так растят в старинных соломбальских семьях девиц, готовя из них достойных невест для не менее достойных женихов.
Катины родители знали о дружбе дочери с Егором Пустошным и ничего против этого не имели, убедившись, что Егор собой пригож, не глуп, и в скором времени, видимо, станет владельцем дедовской парусной. Чем не жених?
Парень и девушка выросли на Двине и любили ее просторы спокойной сокровенной любовью, о которой мало говорят, но которая отличается завидным постоянством.
Встречались обычно на берегу, за причалом, подальше от людских глаз, где отлогий лужок был гладок, порос свежей немятой травой. Любили посидеть на старой, опрокинутой вверх днищем лодке-плоскодонке. Больше молчали, чем говорили, и любовались рекой и двинскими, зорями. Было тут чем любоваться во всякое время года. Зори поражали тишиной и необыкновенным богатством красок. На чистом небе закат бывал спокоен и золотист. В обычные дни от солнца, прячущегося за окоем, нижние кромки облаков словно бы плавились и пылали над водой жарко и прозрачно. В хмурые, пасмур