ные вечера солнце на мгновение показывалось в разрывах туч и ослепляло внезапными короткими вспышками.
А в пору белых ночей оно закатывалось совсем ненадолго, и Егор и Катя ловили момент, когда вечерняя заря переливалась в утреннюю. Но запечатлеть это в памяти было трудно, потому что все происходило плавно, почти неприметно для глаза.
По зимам морозные зори отбрасывали пунцовые блики на заснеженный лед, и теплые цвета на снегу боролись с холодными синеватыми, как борются меж собой свет и тени.
В тот вечер заря была чистой, спокойной. По реке тихо скользили одинокие парусники и гребные лодки, и чайки нарушали спокойствие своим киликаньем. Они то садились на волну, то поднимались, и капли воды, словно крупная, тяжелая роса, осыпались с крыльев.
Нелегко Егору разлучаться с Катей, но расставание было неизбежным. Он сказал ей, что собрался уйти в море, несмотря на дедовский и материнский запрет. Это для Кати было неожиданным, и она очень огорчилась: никогда Егор не поминал море, и вдруг — на тебе, уходит…
— Можно ли родительскую волю переступать, Егорушко? — сдержанно спросила Катя, воспитанная в духе беспрекословного подчинения отцу с матерью. — Старые люди говорят, что, когда дети не послушают родителей, им счастья не будет… Я за тебя боюсь — опасно в море. Сколько о том мне батюшко[14] рассказывал… Конечно, обо мне ты можешь и не думать, я тебе не мать, не женка… А все же и мне будет тоскливо, ежели ты в море-то уйдешь.
— Я ведь ненадолго, Катя. Напрасно ты говоришь, что о тебе я могу и не думать… Ведь я тебя люблю. У меня сердце болит теперь, когда собрался уходить… Но поверь: к осени, к ледоставу я ворочусь, и опять мы будем вместе. Только ты жди! С Гришкой Нетесовым не водись.
Гришка Нетесов, их сверстник, сын судового плотника, увивался за Катей, но она, храня верность Егору, избегала с ним встреч.
— Гришуха мне не по душе… — сказала Катя и тихонько вздохнула. — Ежели к осени вернешься, то ладно, буду ждать. Подруги моряков верны слову.
— То-то и оно, что не всегда верны, — сказал Егор со скрытой тревогой, будучи наслышан о разных соломбальских семейных историях. — Ну, да я на тебя надеюсь, нам на роду написано жить вместе.
Катя в ответ ничего не сказала и только глянула на Егора повнимательнее, словно хотела еще тверже убедиться в искренности его признания.
Она все же попыталась удержать Егора от необдуманного, как ей казалось, шага:
— Живется тебе не худо, Егор. Ты один у деда и матери. Скажи, чего ради в море утянешься? Не из-за денег же…
— О деньгах я не думаю. А рассудил так: пока еще дедушко жив и парусную мне не передал, я считаю себя маленько свободным и могу испытать себя морем. Что я за мужик, если дале Двинских островов и не бывал? Надо поглядеть, как в других странах живут. Поучиться кое-чему. А когда я приму парусную от деда, то крепко на якорь сяду, никуда мне будет не вырваться. Так всю жизнь и буду паруса шить, а кто-то их будет ставить… Катюша, будь любезна, передай нашим вот эту записочку, когда я уплыву. — Он подал ей аккуратно свернутую бумажку. В ней было написано:
«Дорогой и родимой дедушко и ты, родима маменька! Не серчайте на меня за то, что я вашей воли ослушался и ушел в плаванье. Не убивайтесь шибко и не расстраивайтесь, о том молю вас слезно. Я уж не маленький, и мне надоть испытать себя в трудном деле.
К осени вернусь.
В ноги вам кланяюсь и желаю доброго здоровья.
Катя обещала выполнить его просьбу. Прощаясь, Егор крепко обнял ее, поцеловал и проводил, домой.
Рано утром, когда еще все спали и солнце только что выглянуло, он на цыпочках вышел из избы и, прихватив приготовленный заранее узелок с хлебом и сменой белья, ушел на пристань.
3
Еще пустынные городские улицы щедро залиты утренним солнцем. После дождя все посвежело, стало ярче и чище: сочная зелень берез и тополей, трава по обочинам мостовых, крашенные суриком железные кровли, тесовые крыши, купола церквей…
Егор быстро шел к пристани. Он еще издали приметил, что трехмачтовая шхуна «Тамица» стоит на прежнем месте: может быть, не догрузилась. У причалов и на реке поодаль виднелись и другие большие и малые суда, но Егора они не очень интересовали, он думал только о «Тамице», спешил к ней, как к своей судьбе. «Есть ли на борту хозяин? Удастся ли с ним поговорить?» — нетерпеливо размышлял Егор.
Он подошел к стоянке, потоптался у трапа, и никого не увидев на палубе, позвал:
— Эй, кто тут есть?
На борту появилась громоздкая фигура вахтенного с заспанным лицом, в брезентовом плаще с откинутым наголовником.
— Чего кричишь спозаранок? — спросил он недовольно.
— Мне бы хозяина…
— На что?
— Поговорить надо. Не возьмет ли купец меня в команду?
Вахтенный повнимательней присмотрелся к парню, стоявшему на причале с узелком в руке, и ответил добрее:
— Будить хозяина рано. Погоди пока…
Он скрылся за рубкой. От нечего делать Егор стал прогуливаться по пристани. Походил, походил — надоело. Сел на тумбу, положив узелок на колени.
— Скоро ли выспится купец? Долго ли ждать?
Тумба была влажной и холодной, сидеть на ней неприятно. Он опять стал ходить по пристани. Обеспокоено поглядывал на берег: «Не прикатил бы сюда дед на своем кауром…» — Егор даже прислушался, не гремит ли по мостовой телега. Но было по-прежнему тихо. Он опять подошел к кораблю.
На шхуне скрипнула дверь, и послышались шаги. Кто-то, видимо камбузник[15], выплеснул за борт из ведра помои. Налетели чайки, покружились возле борта и скрылись.
Наконец снова вышел вахтенный и позвал:
— Эй, парень, давай сюда!
Егор поднялся на палубу, и вахтенный провел его к хозяину. Тот только что умылся и, стоя посреди каюты, расчесывал костяным гребешком волосы. Положил гребешок на полочку, надел шерстяную куртку и сел на рундук[16]. Лицо у него было доброе, мужицкое, с крупным носом и спокойными серыми глазами.
— Ну, что скажешь, парень?
— Плавать хочу. Примите в команду.
— А в море-то бывал?
— Еще не бывал. Но знаю паруса, мог бы матросом служить…
— Откудова у тя парусно знанье?
— Дед мастерскую держит.
— Как его зовут?
— Зосима Иринеевич… Кропотов.
— А-а, — протянул купец. — Кропотов? Так бы сразу и сказал. Тебя ведь Егором кличут? Ну вот что, Егор, взять тебя на шхуну я не могу. И весь разговор.
— Отчего не можете? Какая причина?
— Дед вечор[17] у меня был. Объявил тебе полный запрет. Иди-ко домой…
Егор вспыхнул:
— Я уж не маленек! Сам волен свою судьбу решать.
Купец улыбнулся снисходительно.
— И не маленек, да не волен. Надо слушаться деда. Он большую жизнь прожил. Не обижайся, парень, но взять тебя не могу, — хозяин развел руками, посмотрел на Егора сочувственно и поднялся с рундука.
Егор пытался его упросить, но понапрасну. Ему ничего не оставалось, как расстаться со шхуной.
«Когда же дед успел предупредить хозяина „Тамицы“? — думал Егор, сойдя на пристань. — Ну, хитрован! Он, видно, после обеда сюда поехал… Ну, дед, ну, дед! Откудова такая прыть?» — Егору было и смешно и больно: море от него ускользало.
А если попроситься на другое судно? Егор вспомнил о кормщике, которому вчера перевозил кладь, и пошел искать бот. Он стоял не на прежнем месте, а правее. На палубе никого не было. По сходням, которые, видимо, не убирали на ночь, Егор взошел на палубу и, никого не увидев, нарочито громко кашлянул, чтоб услышали. Дверь люка в носу открылась, и на палубу поднялся вчерашний знакомый кормщик.
— А, это ты, парень? Здорово!
Кормщик подошел к борту, справил малую нужду и обернулся.
— Вчера ты говорил, что матрос вам надобен. Возьми меня, — попросил Егор.
— Дак ведь мы за кордон не ходим. В губе[18] барахтаемся…
— Начинать с малого — тоже не худо. Поплаваю с вами, а там поглядим.
Кормщик сказал, отводя взгляд в сторону:
— Понравился ты мне, парень… шибко понравился. Да вот дед твой, Зосима, ни в коем разе не велел брать тебя в команду.
— Он что, все парусники обошел? Всех хозяев и кормщиков уговорил? — в великой досаде выкрикнул Егор, поглядев на кормщика с бота так, будто тот был во всем виноват.
— Не вешай носа, парень. Еще наплаваешься.
— Да возьми ты, возьми-й-! Я сам буду ответ держать перед дедом, — принялся упрашивать Егор.
— Я ему слово дал, — признался кормщик. — А слово мое твердое. Не обижайся…
Егор покинул бот.
Очутившись опять на пристани, он пришел немножко в себя от великой досады и растерянности и осмотрелся. Соловецкие парусники, что грузились вчера, ушли. У стенки стояли две обшарпанные рыбацкие шхуны, насквозь пропахшие треской и селедкой, да однопарусная шняка. С досады Егор сунулся на эти суденышки, но везде получил один ответ:
— Дед не велел. А мы его уважаем, и слово дедово переступить не можем. Плавай, парень, по своей Соломбалке[19]. Там тихо, не укачает…
— Что делать? Куда податься? А что если сходить на Смоляную пристань? Уж там-то дед, наверное, не был…
Егор отправился вверх по реке берегом, к Смольному буяну[20].
Он в расстроенных чувствах быстро шел вдоль берега, уже мало надеясь на то, что ему повезет, и досадуя на моряков, которые его не поняли и не взяли плавать. Конечно же, виноват во всем дед: «Ну-ка, обошел все парусники и закрыл мне дорогу в море… Но разве этим меня удержишь? Что я буду за мужик, если своего не добьюсь?»
Такие мысли всполошно метались в голове паренька, и он все прибавлял ходу, стремясь к задуманной цели.