Вместе с командующим Де Роузом Поль только что закончил разрабатывать проект организации аэро-фотосъемки для французской армии. Ни больше ни меньше! В качестве заведующего подразделением аэрофотосъемки 5-й армии он был включен в состав 12-й эскадрильи. Он летал на двухместных самолетах с круговым обзором и не боялся ни летать, ни сталкиваться в полете с теми фигурами высшего пилотажа, которые навязывали ему вначале товарищи-авиаторы, чтобы его испытать. Один раз в крыло самолета, в котором он летел, даже попали осколки снаряда, выпущенного немецкой зенитной артиллерией. За десять месяцев службы Поля в армии появилась аэрофотосъемка, это был результат его работы. Он разработал специальные камеры, предназначенные для съемки на большой высоте, но требующие подвески, которую всегда трудно установить на борту самолета из-за вибрации двигателей. И Полю, гениальному инженеру, удалось устранить эти недостатки с помощью карданной подвески и грамотного размещения теннисных мячей (надо было до такого додуматься).
Поль рассказывает нам, как в усадьбе в Розне в большой гостиной висели трофеи, свидетельствующие о победах над вражескими самолетами во время боев в небе, на короткой дистанции, по окончании которых летчики 12-й эскадрильи отдавали дань уважения своим противникам либо воинскими почестями на их могилах, либо рукопожатием, если те оставались живы! Веселье, молодость, дерзость – вот что он испытал за восемнадцать месяцев, проведенных бок о бок с бойцами эскадрильи.
Через несколько дней после крещения Поль приглашает меня на встречу с одним из своих товарищей-летчиков – его отправляют в Румынию, и в Москве он проездом. Мы садимся в его «Гочкисс» и едем в ресторан «Летучая мышь», он открыт всю ночь. Здесь есть сад с акациями, фонтан, пруд, в котором плавают осетры. Бутылки шампанского. Цыганский оркестр. «Фальшивая веселость…» – как говорит Поль. «Россия устала от войны». А снаружи толпы раненых солдат в сопровождении медсестер идут в церковь, чтобы помолиться, а другие идут колоннами, окруженные своими офицерами, и раболепствуют перед командованием. Во флигеле завода «Ралле» на восемь дней разместили батальон русской пехоты. Вечером, за трапезой, по обычаю всей русской армии и в мирное, и в военное время поется вечерняя молитва за Царя и Отечество, все поют в один голос, солдаты и офицеры: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя…». И когда я слышу голоса, поднимающиеся в темной ночи этой войны, которая с каждым днем поглощает все больше людей, я, конечно поражаюсь не только могущественной вере, но также и долготерпению этого измученного народа.
Теперь мое желание выходить, как раньше, в свет все больше уступает желанию возвращаться по вечерам домой, чтобы увидеться с Эдуардом, хотя бы ненадолго, перед сном. Надо сказать, что и город изменился: атмосфера тяжелая, вести с фронта тревожные. Плохо работает снабжение оружием и продовольствием, человеческие потери становятся все значительнее, часть населения бежит, вытесняемая отступлением русской армии в Курляндии, Литве, Польше… Все эти беженцы рассеиваются по территории России. Раненых так много, что больницы переполнены, а многие здания превращены в госпитали. Женщины из буржуазии и аристократии, которые раньше не работали, стихийно предлагают свои услуги врачам и среднему медицинскому персоналу, чтобы помогать им как-то справляться с этим непрерывным потоком. В таких условиях вечера, на которых теперь обсуждают политику и свободу, меня мало привлекают, настолько мне кажется вопиющим несоответствие между реальным положением дел и представлением о нем большинства людей. Одно можно сказать наверняка: в то время как государство перегружено, общество, к счастью, самоорганизуется в многочисленные комитеты, чтобы попытаться компенсировать недостатки его работы, они помогают снабжением, уходом за ранеными, оказывают информационную поддержку. Это здоровая реакция, но семена таких агрегатов власти могут впоследствии оказаться опасными для государства во время социальных волнений или даже революции.
В конце концов я вынужден признать, что долгие дни в лаборатории с опасными веществами чрезвычайно утомляют меня. Месяцы, проведенные в окопах, вызывают во мне горечь, ожесточение, которые только усиливаются из-за моей ежедневной смертоносной работы.
«А мое вдохновение – это ты, моя снежная королева, именно твою душу я узрел в тех краях за полярных кругом»
Иде кажется, что я изменился. Она не говорит мне об этом, но я это чувствую в нерешительных движениях ее рук, как будто она пытается найти подходящей жест или слово. Меня это иногда раздражает. Я люблю ее. Но я закрыт, сосредоточен на самом себе. Как и все мои товарищи, я построил себе оболочку, которая позволяла мне жить в волнении, вернее опьянении, которое находило на нас во время сражений, или в их нескончаемом ожидании, когда непрестанно приходилось быть начеку, прислушиваясь к непрерывным обстрелам.
В грязи пустота оглушительного дня обволакивает солдата, засасывает его, доводит до оцепенения. Да, хуже всего для солдата не воевать, а страдать от своего бедственного положения. Когда я закрываю глаза, я вновь вижу перед собой эту свинцовую серость ожидания, холод, единственный источник света – косые взоры товарища, крысы, бегающие под ногами, тщетные попытки найти чуть менее неудобное положение для сна, чтобы заснуть хоть на мгновение… А когда я просыпаюсь, дневной свет, проходящий между занавесками, кажется мне удивительно сырым. Он пронзает забитое, дымное и сизое небо моей застывшей ночи, которая каждый раз возвращается ко мне. В этом полусне я, несомненно, разговариваю, ерзаю и стону, резко дергаюсь, когда Ида пытается нежными ласками успокоить меня.
И вот я просыпаюсь и вижу ее лицо перед собой, оно омрачено горем от моего волнения и от того, что я отверг ее любовный жест; я прошу прощения, сжимаю ее руку, подношу ее к своим глазам и накрываю ею, как будто ее рука может прогнать всех этих призраков прочь. Я яростно вдыхаю ее аромат, чтобы впитать его и вновь пережить, благодаря этому, какое-те весеннее ощущение, из той давней поры, когда моя Ида только стала моей женой. Она все понимает и ничего не говорит, позволяет себе следовать за мной и моим настроением без колебаний, она рядом, когда мне это так нужно, но когда я жажду одиночества, она оставляет меня. Милая моя Ида…
Работа движется, но дело это очень непростое, газовая интоксикация должна быть по-настоящему эффективной… Запуск первого производства газов в России, к сожалению, проходит в плачевных условиях. При изготовлении хлорпикрина, раздражителя, слезоточивого и ядовитого газа, я сам получаю сильное отравление.
Однако, попав на два месяца в больницу, я не падаю духом. Мне кажется, что весь этот мир войны, ее цвет, точнее, коричневато-серое отсутствие цвета, наконец, настигает меня и овладевает мной. На самом деле я питал иллюзию, что я обрету семейную жизнь, город, в стране, где идет война, но с его радостями и его огнями. Тем не менее, лежа на своей кровати, с закрытыми глазами и в окружении тошнотворных запахов, среди раненых, возвращающихся с русского фронта, я, наконец, дома, наедине с самим собой, все еще на войне. Поэтому мне кажется логичным, вопреки всем ожиданиям моей семьи, которая хотела бы оставить меня дома, отказаться от демобилизации. И я прошу чтобы мне разрешили как можно скорее присоединиться к моему полку. Вот так в августе 1916 года я возвращаюсь во Францию.
Глава 5Почему?
Эрнест уехал. Ида берет Вову на руки и долго обнимает. Она не плачет. Она правда не знает, что она чувствует. Это совсем не похоже на первый отъезд Эрнеста в августе 1914 года.
В тот день Ида пришла домой как лунатик, охваченная нежной и неожиданной страстью к мужу. Эта страсть раскрыла то, что она носила в себе, что было диким и нежным, свободным и радостным. Одна только мысль об этом вызывала мурашки на коже. Почему такая гармония заставила ждать так долго прежде, чем раскрыться? Расставшись со своим эгоизмом, они тем не менее сумели обрести друг друга, полностью открыться друг другу, ко всеобщему удивлению. Теперь обо всем можно было забыть: расстояние между ними, резкость жестов и то тяжелое молчание, которое она выносила из любви к Эдуарду, и слепая вера в возможность перемен – все это осталось в прошлом и перестало иметь значение. Произошло нечто, что оказалось значительно лучше любых перемен: случилась настоящая встреча, которая стерла все, что было до нее. Ида чувствовала себя невероятно насыщенной, как будто эти последние часы с Нестей запечатлели в ее теле и душе эмоции, любовь, нежность в безграничном объеме, как будто они доверили ей сокровище, которое она могла уверенно хранить в себе и из которого она могла черпать каждый день по чуть-чуть вплоть до его возвращения.
Но два года спустя мужчина, которого она заново открыла для себя, стал для нее камнем. Он двигался, говорил и действовал исходя из собственных импульсов, и не оставлял места для обсуждения. Ида чувствовала это и была постоянно начеку, пытаясь понять, что стало причиной такой перемены. Словно его лучезарная сила, то его живительное кипение, которое раньше бурлило в нем, теперь не находило выхода, оно пузырилось где-то внутри его существа, как сок дерева зимой, когда листьев нет, и этот сок лишь обеспечивает его внутреннюю жизнь. Если бы она знала, что в глубине сердца Эрнеста она все еще занимала жизненно важное место. Однако место это казалось настолько глубоко захороненным, что Ида иногда сомневалась в нем, особенно во время внезапного жеста или отдаленного взгляда, которые жестоко ранили ее сердце.
Эрнест меньше выходил из дома, чтобы оставаться с сыном, присматривать за ним, чего он никогда не делал до своего отъезда на войну. Он мало говорил, много читал, пло