— Верно… верно… верно… — рокотом катилось в ответ.
Вспыхивают кругом оживленные лица, рыщут пламенеющие восторгом глаза… Чапаев держал в руках коллективную душу огромной массы и заставлял ее мыслить и чувствовать так, как мыслил и чувствовал сам».
Это характернейший эпизод из эпопеи чапаевщины, из его доверительных бесед с бойцами, крестьянами. Насмотревшись за жизнь на то, как страдал народ по градам и весям российским, Чапаев решил как бы вмиг всех утешить и ублажить — насколько это сейчас в его силах. Он не видит иных, более сложных и «отвлеченных» возможностей творить добро для мужика. Идеал прямой дележки ста коров на сто семей, земли, вещей и т. п. как самого праведного, без обмана установления справедливости словно взят им из правосознания былых заступников народа, из обычаев казачьих ватаг, разинских и пугачевских социальных норм. Желая «порадеть» всему бедняцкому классу, он требует немедленно экзаменовать мужичка-коновала и сделать его полноправным, как и интеллигенты, дипломированным доктором. «А чтобы бумага была крепче — пусть и комиссар подпишется… Экзаменовать строго, но чтобы саботажу никакого. Знаем, говорит, мы вас, сукиных детей, — ни одному мужику на доктора выйти не даете».
Чапаев не хочет ждать, жажда нового миропорядка, «правды» на земле в нем так велика, что он намеренно ставит командирами вчерашних солдат-мужиков, сам он готов при нужде работать хоть командующим фронтом и выше. И это не от чрезмерной самоуверенности, привычке к славе, как порой казалось Клычкову, а, конечно, от того же пылкого стремления — переделать жизнь сверху донизу, возвести народ на все вершины власти и счастья, сделать тех, кто был последним, первым в новой жизни. Так понимает Чапаев смысл революции, свою роль в ней. Этот максимализм, категоричность решений, стихийное братство, тяга к свободе и правде, как к живой воде, одухотворяли всех чапаевцев, весь революционный народ. Именно поэтому бойцы чапаевских полков отказывались от индивидуальных наград, именно поэтому они так дорожат славой, легендой о Чапаеве. Величие и красота Чапаева — это величие народной победы, его достоинство и гордость — это мера уважения к правомочности самого народа.
Крестьянские массы и Чапаев, как яркий представитель их, уверовав в скорое установление самых праведных, человечных, справедливых порядков (а за всем этим видится все тот же раздел желанной земли!), прониклись ощущением своей человеческой значительности, достоинства, стихийно потянулись к знаниям, к культуре, к настоящей жизни. С какой жадностью, отмечал Клычков, усваивал Чапаев знания, новые понятия, как легко отказывался он от суеверий, предрассудков, нелепых суждений, как сожалел он о невозможности учиться немедленно, сейчас же! Изменилось отношение героя к собственной жизни. «Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? Таких, как я, народят, сколько хочешь… Потом, гляжу, отмечать меня стали — на человека похож, выходит… И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што чем я выше подымаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу — мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить настоящему-то как следует… Не то што трусливее стал, а разуму больше. Я уже плясать на окопе теперь не буду: шалишь, брат, зря умирать не хочу…» — говорил он Клычкову.
«Дешев человек на Руси» — эту рабскую мысль миллионы таких, как Чапаев, откинули навсегда после Октября, и то, что именно партия Ленина помогла Чапаевым прийти к осознанию себя «человеком настоящим», помогла развить на новой основе все традиционные народные черты гуманизма, сердечности, говорит о великом историческом значении Октября для судеб русского народа. И Чапаев прекрасно чувствует этот перелом в народной душе: удовлетворить все былые ожидания, сохранить все, чем богата душа и сердце, и обогатить их можно только в борьбе за идеалы революции. Чапаев при всех перегибах, при всей молодеческой поспешности «внутридеревенских» рывков к коммунизму, всегда «за тот Интернационал, в котором состоит Ленин». Политическая зрелость, разумность Чапаева — в накале его классовой ненависти ко всем видам угнетения, зла, в его подвижнической преданности революции, идеалу прекрасной новой жизни.
«Жарко дышит партизанщиной» — об этой характеристике начдива Федор Клычков не забыл, но, прожив рядом с ним несколько месяцев, он увидел, что труженический характер, душевное благородство, ясный ум, высокое человеческое достоинство всякий раз помогают герою правильно избирать пути, помогают преодолеть всякую партизанщину и вольницу. Клычков увидел за буднями походов, ночевок, быта каждодневный героизм Чапаева, его беспримерные заслуги перед революцией: «Слить ее, дивизию, в одном порыве, заставить поверить в свою непобедимость, приучиться относиться терпеливо и даже пренебрежительно к лишениям и трудностям походной жизни, дать командиров, подобрать их, закалить, пронизать и насытить своей стремительной волей, собрать их вокруг себя и сосредоточить всецело только на одной мысли, на одном стремлении — к победе, к победе, к победе, — о, это великий героизм!»
Чапаев — это одна из вершин гигантской пирамиды народного опыта. Рожденный определенным временем и обстоятельствами, он стал вечным спутником советских людей в их пути.
В предисловии к одной из своих работ о Бетховене Р. Роллан определил внутренний смысл ее как стремление показать наш век, нашу мечту, нас самих и нашу спутницу с окровавленными ногами — Радость. «Не жирную радость отъевшейся у стойла души. Радость испытания, радость труда и борьбы, преодоленного страдания, победы над самим собою, судьбы, покоренной, соединенной с собою, оплодотворенной»[5],— добавлял великий гуманист.
При всей многоплановости произведений А. Серафимовича и Дм. Фурманова, обилии героев, выражающих самые различные качества революционной массы, Н. Островский первым столь широко и полно художественно освоил новый человеческий тип, сформировавшийся в жизни, характер комсомольского вожака, молодого борца, «рожденного бурей», всем обязанного исключительно революции, не связанного почти никак с духовным наследием старого строя.
Николай Островский создал в своем Павле Корчагине один из самых героических и трагических характеров молодого человека XX века. Этот герой, рядовой боец и строитель, поверженный недугом и победивший его, стал учителем мужества, провозвестником новой морали, вдохновляющим примером строителя, хозяина своей судьбы. И так велико было возвышающее воздействие Октября, что сейчас не кажется чудом, что человек, но праву вошедший в ряды духовных вождей века, был простым рабочим парнем, комсомольцем, одним из тех, кто шел рядовым в армиях Революции. Н. Островский дополнил этим романы А. Серафимовича и Дм. Фурманова, раскрыв с наибольшей психологической полнотой индивидуальную судьбу молодого человека новой эпохи.
А задача эта была одной из труднейших. Федор Клычков в романе Дм. Фурманова в ночь перед сломихинским боем, обходя на ночевке костры, пытается понять, что думают бойцы о завтрашнем дне, о своей судьбе, о жизни и смерти. И что же? В сознание соскальзывают традиционные представления об искупительных жертвах, герою-интеллигенту кажется, что мысль о грядущей гибели («выпал он неприметно, словно крошечный винтик из огнедышащего стального чудовища») владеет и солдатами, вчерашними деревенскими парнями, что им тяжка мысль уйти из рядов без барабанного боя, никем не узнанными, никем не прославленными… Но сквозь эти несколько книжные умонастроения просматриваются реальные черточки солдатского быта, говорящие совсем о другом: «…здоровенный кудрявый парень склонился над огнем, возится с картошкой, перевертывает, прокаливает ее на холодеющих угольях костра… Он вынет да и сунет в пепел штык, выхватит оттуда пронзенную картошку, пощупает пальцем, робко к губам ее поднесет, — из огня-то! И живо отплюнет, сошвырнет с острия обратно в пепел: он весь поглощен своим невинным занятием. Верно, и у него в голове теперь целый рой неотвязчивых мыслей, быстрых и переменчивых воспоминаний?.. О чем он думает так сосредоточенно, вперившись неотрывным взором в потухающий костер? Уж непременно о селе, о работе, о жизни, которую оставил для фронта…»
Для Дм. Фурманова (и это не его вина) осталось, при всей любви его к этому парню, еще недоступным глубокое выявление своеобразной душевной жизни молодых чапаевцев; он невольно распространяет воображаемое на сущее, ставит реального молодого красноармейца на «пьедестал» заданной концепции, он от себя домысливает его тревоги, сомнения, мечты. Достаточно сравнить этот эпизод со сценой в романе Н. Островского, в которой Павел Корчагин вечером у костра читает товарищам «Овод», спорит о любви, о смерти героической и «собачьей» и в то же время совсем по-мальчишески готовится перемахнуть в буденновскую армию, — становится ясно, что сама позиция Н. Островского была иная, более «выгодная» для всестороннего изображения молодых, всецело революцией мобилизованных и призванных к борьбе красноармейцев.
Обаяние юности, дерзостной и бунтующей при каждой стычке с пошлостью и грязью старого быта, несет Павка Корчагин в своей душе, раскрытой и любви, и мужеству, и благородству. Какое-то стихийное, инстинктивное уважение к большевику Жухраю, своему, рабочему человеку, толкнуло его на смелый шаг: освободить Жухрая, рискуя жизнью. Но и после первых испытаний в тюрьме, после бессонных ночей, омраченных зловещей тенью смерти, Павка остается верен всем велениям молодости. Он прекрасен в любви к Тоне Тумановой в тот короткий срок, что отпустила ему эпоха, — между случайным освобождением из камеры и началом боевой страды. «Юность, безгранично прекрасная юность, когда страсть еще непонятна, лишь смутно чувствуется в частом биении сердец; когда рука испуганно вздрагивает и убегает в сторону, случайно прикоснувшись к груди подруги, и когда дружба юности бережет от последнего шага! Что может быть роднее рук любимой, обхвативших шею, и — поцелуй, жгучий, как удар тока!.. В жизни забитой, жестокой не знал, что есть такая радость».