– Ты когда в баню ходил в последний раз, колдун? Вчера накануне, перед походом в веселый дом? А теперь лезешь ко мне, немытый после ночи с оравой распутниц и шести часов, проведенных в седле, и думаешь, я от радости тут же упаду перед тобой, на все готовая?
Глаза ее снова сверкнули яростным синим, как утром возле конюшни.
– Вы же девок красивых любите – ароматных, с гладкой кожей, с выщипанными во всех местах волосами, с приятным запахом изо рта и целыми зубами. Без шрамов, порезов, без растянутых после беременностей животов. Потому и лезете в постель даже к недорослым юницам, со своими бородами, в которых застревают крошки со вчерашнего ужина, в нестиранном исподнем, пьяные и заросшие с макушки до пяток. Или неправду говорю?
– Я не… – начал было Богумил, но жрица невежливо его перебила.
– Что – ты? У тебя волосья на груди, как шерсть у медведя, аж из ворота рубахи торчат, смотреть противно! А туда же, женихаться лезет! Держу пари, у тебя кущи в междуножье такие, что сад вокруг Синекурового поместья от зависти бы завял!..
Богумила подбросило с постели, словно чьим-то недобрым пинком.
– Да ты… Ах, ты… Провались к бесам в преисподнюю! Может, там себе как раз мужика по вкусу найдешь!
Разъяренный колдун вылетел из комнаты Анны, как пробка из бутылки с дорогим игристым вином. Промчался по коридору, выскочил на улицу. Его колотило от злости и обиды, и он в сердцах стукнул кулаком по росшему у лестницы в трактир чубушнику. Тот качнулся и осыпал Богумила мелкими жухловатыми листьями.
– Эй, милсдарь! – позвали его из дверей.
Богумил обернулся. В проеме стоял хмурый хозяин.
– Вы за своего паныча платить будете, или как?
– За какого моего паныча? – рявкнул до сих пор не успокоившийся колдун.
– Так за этого, с которым вы упыря ловить приехали, – хозяин взглянул на него с досадой, как на недалекого. – Паныч ваш цельного гуся в одно, извиняюсь, рыло сожрал и бутыль самого дорогого вина в три минуты выдул…
Но Богумил его не слушал, остолбенев от неожиданности.
– А откуда ты знаешь… про упыря?
Хозяин в ответ посмотрел на колдуна еще неприятнее, как на скорбного умом.
– Так от паныча же. Он еще так складно сказывал про ваши злоключения, про свадьбу и змея паскудного, народ в зале аж заслушался! Еще одну бутылку даже вскладчину ему купили и поставили, чтобы не умолкал. Я честный, за вторую с вас высчитывать не буду, токма за гуся мне деньги возверните и за первую бутыль…
Богумил схватился за ближайшую ветку, иначе неминуемо упал бы на землю – так дрожали колени.
– А… много народу было в зале в это время?
– Да почитай, полгорода. Школяров человек десять, кузнец Чащек с Кованой улицы с семейством, толстая Марта из булочной на углу, дровосеки с лесоповала, три матроса с пристани в Уверках, четверо солдат из дальнего гарнизона…
Богумил уже не слушал – он влетел в таверну, едва дав хозяину шагнуть в сторону и уступить ему дорогу, и понесся по лестнице на верхний этаж.
– Убью брехливого курвиного сына! – заревел он, пинком распахивая дверь в комнату Лешека. – Язык вырву и засуну в…
И замолчал, остолбенев на пороге и понимая, что обещания свои, сказанные сгоряча, он уже точно не выполнит.
Потому что молодой Лешек, сын шляхтича Синекура, и без того был мертв. Лежал поперек огромной кровати с вырванным горлом, и кровь успела не только окрасить постель, но и растечься по деревянному полу огромной неряшливой лужей. У лужи был цвет спелых вишен, которые собирают в дни праздника первого урожая. Вот только пахло не горьковатым расколотым ядрышком, не щиплющим нёбо кисловатым соком, не сладкой женской притиркой для нежности кожи, а желчью, испражнениями и дурной смертью. Очень дурной.
Богумил со стоном наклонился вперед, и его вырвало.
*
Конечно, ни воющие в голос подавальщицы, ни вышибала, как раз обходивший с дозором территорию постоялого двора, ни бледный, как простыня, хозяин ничего не видели и не слышали. Да, был паныч на закате внизу, много ел и пил, рассказывал диковинные истории, а потом быстро захмелел и ушел спать.
На прислугу Богумил и не стал бы рассчитывать, как на свидетелей. Хуже было другое – дознаватели из магистрата тоже не нашли никаких следов. Даже попытались допросить самого мертвеца, что вообще-то было запрещено, но весть об упыре быстро разнеслась по всему городку, и бургомистр живо дал добро на черное колдовство. Бесполезно – покойный Лешек, глядя в потолок неподвижными глазами, хрипел лишь о красивой девке, пришедшей его навестить, и о том, как по ней скучал.
Затем тело убрали, комнату вымыли, постель отнесли прачкам на стирку. Богумил сидел внизу в таверне и цедил мелкими глотками сладкий эль, пытаясь унять дрожащие руки.
«Раскис совсем, на титьки загляделся, кобель блудливый, – костерил он мысленно сам себя. – Размяк от восторга, подобно прыщавому юнцу, расслабился и потерял бдительность. Городишко ладный, как шкатулочка музыкальная, крендельки, студиозусы, лавчонки торговые, ратуша, костел с драгоценными витражами. Тьфу ты, пропасть! Один из лучших охотников за нежитью, курва-мать! Радагаст бы меня за такое попер сраным веником из замка, отняв цеховой знак, и правильно бы сделал. Кровищу увидел – и блеванул, словно первокурсник на практике у жальника. Вот так и теряются навыки. Меняются на петушки на палочке, на сытные обеды, да на бабью…»
Додумать неприличное слово колдун не успел – подошла притихшая и опечаленная Анна и без слов вылила ему в кружку зеленоватую жидкость из крохотного пузырька.
– Заснешь быстрее, желудку станет лучше, – пояснила она, не дожидаясь гневных окриков.
Колдун сердито молчал. На жрицу он был обижен донельзя и разговаривать с ней желания не имел. По крайней мере, сию минуту.
Однако, судя по всему, Анне на настроение Богумила было плевать.
– Студенты утверждают, что в их городе ничего плохого не происходит, – сказала она, присаживаясь рядом. – И мне это не нравится. Все как будто сговорились – рассказывают, как здесь хорошо живется, с добрым бургомистром и ректором, и школа здесь лучшая, и в лавках торговых есть диковинки на любой вкус и цвет, и море в двух днях езды чудесное, как в жарком Индостане, только без акул да медуз поганых. И леса родят птиц да зверья немеряно, и поля дают богатый урожай ежегодно, только успевай собирать…
– И кони на мостовую не навозом, а волшебными яблоками гадят, съешь одно – омолодишься на двадцать лет, – хмыкнул, не выдержав, колдун. Хватит пережевывать неудачу. Он и впрямь сюда приехал упыря ловить, а не с девками по койкам кувыркаться. Не хочет – пусть катится к лесовой бабке, он себе после оплаты за голову штригоя десяток таких красоток купит, посимпатичнее, да поласковее. – Плохо дело. Похоже, тут колдовство замешано злое. Пройдусь-ка и я завтра около школы, сам поговорю с юнцами. Прощупаю, нет ли на их разумах какого-либо массового морока.
Но и эти поиски ни к чему не привели. Последующие дни Богумил с Анной честно прочесывали окрестности и опрашивали школяров, лавочников, стражей у здания суда, прихожан при костеле святого Анхеля. Скрывать от населения цель своих поисков уже не было смысла – благодаря болтовне покойного Лешека о ней знал весь Чаросвет. И да, никто из детей или юнцов уже лет пять как не пропадал.
Через пару дней Богумил решил, что хватит с него однообразных прогулок по городу, оседлал Жареху и отправился на окраины. И тут ему пришлось изрядно удивиться. Домишки в деревеньках на границе с лесом были справные, крыши – бревенчатые, стены – крепкие, щедро законопаченные смолой. Кметы смотрели на него с настороженностью, но без неприязни. А улыбчивая молодуха, жена местного старосты, даже пригласила зайти в дом, освежиться с дороги и переждать полуденную жару. Впрочем, муж ее, только отобедавший и теперь стругавший на крыльце узорчатое веретено для прялки, не решился оставлять супругу наедине со столичным колдуном. Выставил Жарехе ведро воды из колодца и тут же вошел следом за гостем.
– Хотел было спросить, нет ли у вас напастей каких или чудищ, что мешают жить, – с улыбкой признался разомлевший от жары Богумил, растянувшись на добротной деревянной лавке после кружки холодного кваску. – Но теперь вижу, что благополучно все.
– Божьей милостью, сударь, – ласково взглянула на него молодуха. – На окраинах давно не водится никакой пакости, даже кикимор.
Вот есть же бабы! Тихие, скромные, смотрят вежливо, подбородок выше носа не задирают. Богумил мысленно выругался, запретил себе думать о чем-либо, кроме дела, и переключился на беседу.
– Быть того не может, – покачал он головой. – Чтобы нечисть лесная даже в коровники не совалась? И подменышей в колыбельках не оставляла? И молоко у скота никто не крадет?
– Нет, господин, – ответил войт. – Женушка моя права – Бог нас хранит. Часовню как в деревне нашей поставили, так и не стало в округе кровопивцев да прочей нечисти поганой. В лесу водится всякое, что есть, то есть. Но мы туда и не суемся поодиночке. Сами знаете, супротив толпы мужиков с вилами да рогатинами даже медведь не выстоит, не то что упырь ваш.
«Ох, не видели вы моего упыря, – усмехнулся мысленно Богумил. – Штригой бы этими же вилами обескровленные трупы к забору приколол, как насытился».
– Пока часовенку не поставили, всякое было, – продолжил староста, почесывая реденькую бороденку. – Вы, наверное, удивляетесь, почему я столь молод и нахожусь на такой должности. Старостой был батька мой, но три месяца назад заела его жерлядь на болотах, когда уток брать ходили. Я давно говорил, надо Божье место в деревне иметь, куда с молитвами обратиться можно, оно защиту несет. А сельчане не слушали, насмехались, думали, ворожбой да амулетами защитными перебьемся. Ну и вот… Я, когда напасть эта приключилась, поехал тут же в Чаросвет, поклоны бить преподобному Густаву, чтобы вмешался, да защитил. Он с бургомистром сначала поговорил, потом с людьми. Уж не знаю, что он им сказал, да только часовенка за следующие пару дней была воздвигнута, а меня вместо батюшки на общем сходе и назначили…