Афонька вздохнул, собираясь с мыслями. Мезеня шагал, взявши под уздцы лошадь, угрюмо глядел под ноги и не любопытствовал, что будет дальше. Только Федька живо поглядывала на рассказчика смутными большими глазами. Афонька не замечал этого, он ничего не различал, кроме представших ему видений.
— Вижу вот, смерть моя рядом ходит, — начал он снова. — Ну... явился-таки Терюшной, двадцать недель прошло, — и ко мне в чулан. Смеётся: по здорову ли, мол, Афонька? Ай, говорю, живёшь почёсываешься, а умрёшь, так небось свербеть не станет! Давай Маньку, хрен с ней, женюсь! Смеётся: не по рылу тебе Манька ныне будет. Возьмёшь Фёколку, вдову с тремя детьми. У неё рука сохнет, покойный мужик отдавил. А давай и Фёколку, говорю! Всех давай! Давай обоих! Ну вот, и велел он Ромашке Губину, приказчику, меня расковать, чтобы я мог ожениться. Никакой поп ведь не обвенчает тебя на цепи. Расковали. Ну, а как ноги-то я почуял, так и сбежал, ничего Терюшной не успел. Фигу ему, вот ему Фёколка! Накося! — Афонька показал со знанием дела сложенный кукиш и, мало того, по-собачьи задрал ногу и скрючился, просунув кукиш под колено, чтобы уязвить Терюшного. — А вот тебе, хрена! В сраку! Вот тебе! А этого не хочешь? Этого не пробовал?!
— Я как на цепи сидел, — продолжал он затем, отдуваясь, — всё вспоминал Анютку. Анютку мою вспоминал... И думаю: хрен с ними со всеми, жив буду, вернусь к Василию Щербатому на сопас, брошусь в ноги... Так и получается, что жену я не видел больше трёх лет. И сыночка не видел.
— Сенечку? — спросила Федька.
— Да. Сенечку.
— Хороший мальчик?
Простой вопрос этот заставил Афоньку задуматься.
— А что? — пожал он плечами. — Плохой разве?.. Я ж ему и птичку купил...
Федька отвернулась и закусила губу. Она знала за собой эти приступы: небольшого толчка хватало, задевшее слух слово, голос ребёнка — и нечаянная мысль её замирала вдруг на чём-то пронзительном, вызывая беспричинную судорогу и слёзы. С этим не следовало бороться — недолго лишь переждать, глаза заблестят и просохнут, сердечная боль пойдёт теплом. Никто ничего не заметит, поправить лишь волосы у виска да провести под глазами.
Да и разговор замялся — что тут скажешь.
Так они прошли лес и долго брели по полю, прежде чем остановились у заставы. Стрелецкий десятник глянул Федькину грамоту и, не читая, махнул рукой.
Оставили полосу серых, растрескавшихся надолбов, что с перерывами окружали город на пространстве во много вёрст. Брусья, соединявшие между собой вкопанные в землю столбы, — кобылины — кое-где проломились за ветхостью и упали. Но даже такой призрачной защиты, как местами порушенные, местами недоделанные надолбы, хватало, чтобы люди располагались здесь повольготнее: пошли распаханные поля, пастбища с тощими стадами коров, коз и овец вперемешку, свежие пни... И радовали глаз отважно пробиравшиеся куда-то по своим детским надобностям малыши семи или восьми лет... А вот и родители их в поле.
Издалека ещё, вызывая неясное недоумение, притягивал взгляд корявый дуб у дороги. Вблизи можно было различить прибитые к стволу истлевшие, с обнажённой костью конечности — обрубленные по запястье руки и по колено ноги. То были несомненные уже предвестники города, признаки где-то поблизости расположившегося правосудия. Мезеня с Афонькой переглянулись и покосились исподтишка на подьячего.
Никто, однако, не обмолвился словом, молча перекрестились.
Вскоре путники оставили по левую руку мельницу у запруды. Там тюкали топорами плотники. На берегу пруда задрался в небо жеравец — поворотный шест, чтоб доставать с глубокого места воду. Выше по ручью угадывалась окружённая тыном деревня, и вот — в другую сторону, по дороге показался город, путники прибавили шагу.
Основательный, в два или три человеческих роста частокол, кое-где прорезанный башнями, окружал посад. Сам город, главное укрепление, скрывали от взора возвышавшиеся над краем частокола тесовые и соломенные кровли, главы церквей и колокольни, высокие крытые бочкой повалуши.
Ещё нельзя было разглядеть толком окон, далеко впереди зияли ворота проезжей башни, когда мирный день покрыл удар колокола. «Бум!» — томительно замирая, покатился над полем его гулкий глас, и другой — вдогонку. Зачастили тревожные в своём упорстве удары — всполох.
— Пожар? — молвил Мезеня, вглядываясь в неровный гребень города.
Но это был не пожар. Мальчишки со свиньями, девчонки с гусями поспешно гнали птицу и скот к воротам. Коровы, овцы, козы — всё мычало, блеяло и ревело; тяжёлой рысью, неуклюжим махом, разбегаясь в бестолковых метаниях, скот стекался всё же к мостам через ров. Лаяли собаки, мельтешили люди.
— Гони! — бросил Афонька, вспрыгивая на телегу.
Приглядываться да озираться больше не приходилось. Всполошный колокол бил, будто сваи вколачивал, — зыбкой трясиной дрожал в душе страх. Мезеня выругался, окинув злобным взглядом немощную казацкую клячу, живо вскарабкалась на телегу Федька, — лошадь, ощущая, как сгрузились оглобли, замедлила было шаг — да куда там!
— Ты у меня! — взрычал Мезеня и обрушил вдоль хребта кнут. Несостоявшаяся Савраска рванула, преодолевая в суставах боль. Стоя на дребезжащей телеге, возчик лупил без устали, и Савраска, дико выгнув шею — здоровым глазом к дороге, понесла вскачь, что бывало с ней по нынешним временам разве во сне!
— Вот они! — выпалил Афонька.
И сразу близко, тут же за опушкой чахлого перелеска все увидели сверкающих саблями татар. Разлетевшись в беге, чёрные конники заметали поле. Во все лопатки, потеряв дыхание, одним только свистящим сипом живой улепётывал от них пастушок... Тёмным крылом покрыла его лавина. Конники мчались к воротам, отсекая от острога остатки стада.
«Бам!-бам!-бам!» — всё быстрей и быстрей, словно подстёгивая сердца, колотился всполошный колокол.
Начали закрываться ворота, оттесняя единым стоном мычавших людей и скот. Ворота и мост стремительно приближались, а сзади стлались вдогонку конники, взбивая грохочущими копытами землю.
— Матерь божья пресвятая богородица! — бормотал Афонька прыгающими губами, соскочил вдруг с телеги, опрокинулся в пыль, кубарем, — и рванул в поле, к купам жидких кустов.
Мгновение, растеряв сообразительность, Федька лихорадочно колебалась, не кинуться ли ей следом, да ничего не успела.
— Кошелёк! — прохрипел Мезеня, одной рукой протягивая ей для чего-то свой измазанный дёгтем кошель. Она поймала скачущий по пустой телеге горшок, сунула туда чужую мошну и, полулёжа на больно бьющихся досках, отправила туда же столпницу.
С отрывистым сухим свистом чмокнула в доску стрела. Резко обернувшись, Федька увидела саженях в тридцати татарина — натягивал на скаку лук, она припала к телеге.
— А-а! — содрогнулся Мезеня.
Вторая стрела с мокрым щелчком стукнула его в спину.
Пушечный выстрел.
Федька поймала падающего на неё возчика, но не смогла удержать одной рукой — тяжёлое тело вывернулось. В тот же миг всё вообще рухнуло, развалилось твёрдыми острыми гранями, она полетела броском вперёд, ударилась о рухнувшую под неё лошадь и, чудом очутившись на ногах, побежала, безумно сжимая гор шок. Что-то пролетело и что-то бухнуло, бухнуло не сколько раз, изрыгая огонь, раздавались бессвязные вопли, кто-то кричал, стонал, мычал. Федька неслась, не успевая заглатывать воздух, за спиной развевались рукава ферязи. Она влетела на мост, проскочивши мимо заметавшихся коз и овец, сшибла гуся и очутилась перед запертыми воротами. Ударила ногой, рукой, под барабанный бой, взвизги и завывания труб, раздирающее уши мычание, блеяние, колокольный звон, жестокое буханье пищалей кричала своё — истошное. Она колотилась о глухие доски, пока не почувствовала, как что-то тяжёлое вывалилось из неё, поехало между ног…
На мостовую брякнулся пистолет.
Федька отшвырнула горшок, обеими руками подхватила оружие и, повернувшись встретить врага, увидела, что татары сгинули.
Со стен не часто, но ожесточённо стреляли из тяжёлых затинных пищалей, вспыхивали, вились пороховые дымы. Нельзя было понять, по кому палят.
По полю неслась ошалевшая корова.
За мостом шагах в тридцати лежала опрокинутая телега, в оглоблях, подломив ноги, покоилась мёртвая лошадь. Чуть дальше скорёжился Мезеня, из спины сухой былинкой торчала стрела.
Тут Федька ощутила толчок в зад и проворно отскочила — ворота начали раскрываться, из них, прорываясь через обозначившуюся расселину, с рёвом ломили на волю оголтелые коровы, которые всем своим несчётным множеством мычали и толкались внутри острога. Много дальше на слободской улице, оттеснённые скотом и птицей, с матом-перематом и барабанным боем разворачивали знамёна конные стрельцы в синих пс большей части кафтанах и жёлтых шапках.
Многоголовое стадо поспешно разгоняли и проталкивали обратно через горло ворот вон, чтобы освободить дорогу войску. Взбрыкивая, обдираясь о бревенчатые стены, с шумным сопением и вздохами валили низкорослые, резвые коровы, овцы и козы. Федька задвинулась за угол башни, пропуская этот осатанелый поток, когда неподалёку на мосту оступилась с настила, не удержалась под напором соседок, бурёнка — рухнула. Сверзившись на полторы сажени вниз, она тяжело ударилась о поросший полынью скат, ноги подломились, и она плюхнулась боком — что-то тугое, полное жизненных соков. Вновь корова не поднялась, только мычала, перехваченная болью. В слитном грохоте копыт пробирался над её головой скот, наконец, настёгивая отставших, потерявших направление животных, появились мальчишки и всякий случайный посадский народ.
Ждали войско, всё ещё грохотавшее барабанами в недрах города. Бил неумолчно всполошный колокол, но ничего больше не происходило, разве что разбредался в полях скот. Подобравши горшок с грамотой, ждала и Федька, понимая, что не время соваться куда с вопросами. Наконец повалила конница, рассекая очумелых коров и овец надвое, стрельцы погнали к опушке ольшаника, где белел на траве затоптанный татарами пастушок.
Замыкали отряд знаменосец и барабанщик, они выехали на опустевший мост и остановились. Барабанщик, сразу утратив задорный вид, опустил палочки. Знаменосец, который удерживал на ветру огромное, валившее его с ног полотнище — лавровый венок по красной земле и аршинных размеров девиз: «Virtute supero», — уставил древко на мостовой настил, и знамя заполоскало.