рроне или в застекленном зале аэровокзала, с блуждающими улыбками на лицах и с непонятным чувством неловкости. Мы поставим наши чемоданы, сделаем по шагу навстречу друг другу, приветливо улыбнемся, наши губы еле коснутся, и каждый из нас подумает: «Скорее бы все это кончилось», — или что-нибудь в этом роде.
Возможно, она скажет: «Мне было хорошо». Возможно, это скажу я. Нет, вряд ли. Я старше. Уже не говорю таких слов. Научился виртуозно молчать, вкладывая в молчание самые разные оттенки чувств. Мне часто кажется, что я гораздо лучше понимаю людей, когда они замолкают.
Наверное, и она промолчит, она вовсе не глупа и способна оценить все преимущества молчания. Возможно, она еще раз поцелует меня, а может, еще и еще — вне программы. Может быть, сожмет руку у локтя или запястье. Как бы то ни было, в какое-то мгновение мы повернемся друг к другу спинами и пойдем в разные стороны, чтобы больше никогда не увидеться. Все это только будет.
А сейчас я хочу рассказать немного о себе, изрядно поседевшем и сумрачном типе, и о ней, которая не побоялась с таким типом поехать отдыхать. Кто мы? Обыкновенные люди с небольшими биографиями. Интересны ли они? Не знаю.
Андрей Лихов. Родился в Москве. В сорок пятом году. Появился на свет в родильном доме Г pay эрмана, на бывшей Молчановке. Теперь там роскошный проспект, а роддом все равно стоит. Трогательный и чуть нелепый в окружении современных громадин, но родной для тысяч и тысяч людей. Оказывается, многие в Москве родились у Грауэрмана. Одно время несколько инициативных молодых людей даже хотели создать ассоциацию детей, родившихся там. Так и не создали. Все недосуг. На хорошее как раз времени и не хватает. Так что дом семнадцать по Калининскому проспекту — точнее, роддом номер семь — остался без ассоциации детей, которые в нем появились на свет божий.
Учился. Закончил. Работаю, ненормированно. Повышали. Предлагали. Намекали. Указывали. Есть два выговора — сейчас они в цене. Кое-что собираю. Рисую. Вернее, пишу акварели. Для себя. И только дома, по памяти: голубое небо, безлюдное побережье, чахлые березки, щемящая желтизна. Друзья понимают, специалистам не нравится: нет, дескать, достоверности увиденного. Обвинение не из легких. На работу езжу мимо Академии художеств, совпадение кажется не случайным. И что мимо — тоже. Последние три года без отпуска. Так получилось. Сейчас вот выбрался и сам не верю.
Был женат. Давно. Она не выдержала моих частых командировок. Детей нет. Отца не видел никогда — не вернулся с фронта. В одном из ящичков комода лежат боевые медали, немного — две или три. В детстве играл ими, рассматривал, грыз, спрашивал маму, за что их дают. Мать не отвечала. Кусала губы или выходила на кухню. Рано сообразил, что спрашивать об этом не нужно, что самое страшное в жизни — смерть. Значит, в начале пятидесятых. «Худышка» в Хиросиме и «7'олстяк» в Нагасаки разорвались в месяц моего рождения. Но еще в пятидесятых я о них не знал. Пожалуй, все.
Наталья Синельникова. Родилась в Хабаровском крае. В военном городке. В пятьдесят шестом. В бревенчатом доме, сложенном из огромных круглых, на скорую руку обтесанных стволов. Мороз был сорок семь градусов. Отец рассказывал. Потом его перевели в Москву. Живут в центре: она, мать и отец. Нет, не годится: мать, отец и она — так вернее, по главенству в семье.
Училась. Закончила. Работает. В НИИ. Недавно. Хорошо шьет. Ходила на курсы иностранного языка. Недолго. Плавала в бассейне. Бросила. Читает, когда не шьет. Замужем не была. Отношения с отцом неважные, с матерью приличные, но не более.
Все собирается начать делать что-то очень важное для себя. Но… Может быть, просто не знает, какое это что-то?
В ее жизни не было ничего такого, о чем. можно вспоминать с содроганием, — так, мелочь и беготня.
Начинается наш первый день вдвоем, и чтобы грусть и скука, столь губительные для взаимоотношений, появились хоть чуть позже, я кое-что придумал:
— Знаешь, что?..
Она смотрит на меня с ожиданием и восторгом. Сейчас еще, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, — все вызывает у нее радость.
Счастливая! Она может только догадываться о том, что мне известно наверняка. Ну и что? Все разваливается, рано или поздно. Самые толстые стены и самые высокие башни, на удивление прочные крепости и замки превращаются в прах. Разве это означает, что не нужно строить? Строить, созидать — интересно. Единственное, что по-настоящему пристало человеку. Строить дороги, дома, отношения между людьми, строить и убеждаться в тщете своих усилий, и снова строить, и снова стоять с непокрытой головой у груды обломков, и снова…
— Я расскажу тебе о загадочных событиях. Каждый день понемногу, чтобы тебе не стало скучно со мной.
Она смотрит с испугом.
— Мне никогда не будет скучно с тобой.
Смешно негодует. Совершенно уверена в том, что говорит. Она ничего не подозревает о груде обломков.
— Расскажешь детектив?
— Можно и так сказать.
— А какой? Про что?
— Про жизнь. Про мужчин и женщин, про траву и море, про рождение и смерть.
— Разве так бывает? Детектив про жизнь? Странно!
— Бывает. Жизнь — подлинный и невероятно запутанный детектив. Каждый из нас всю жизнь ищет нечто, чему даже не знает названия и никогда не находит. Никогда. И любые ухищрения бессмысленны. Так что детектив про жизнь — печальный детектив.
Она смеется. Сбрасывает туфли. Она совершенно не испытывает стеснения в моем присутствии, как будто я — ее мама. У нее красивый купальник, он'идет ей. Ей сейчас все идет.
— Я буду рассказывать детектив все двенадцать дней отдыха. Хоть полчаса, но каждый день.
Самое сложное — начало. Мы лежим на песке. Солнце. Мы лежим, касаясь плечами. Она уткнулась головой в разрисованное, петухами полотенце, я лежу на спине. Закрываю глаза и вижу, вижу всю историю изощренного преступления.
— Откуда ты знаешь, как все было? — Голос ее звучит глухо. Она спрашивает, так и не оторвав головы от теплого льняного полотенца. — Тебе кто-нибудь рассказывал?
— Нет. Никто. Просто знаю: от начала до самого конца. Кого. Почему. Кто. Как. Начать придется с года, в котором родился я, — может, поэтому каждое его событие кажется мне многозначащим. С 1945-го.
— С Победы?
— Нет, я родился позже. После Победы еще воевали.
— А прерывать можно? — Она стряхивает песок с тугих икр.
— Можно, но не слишком часто. Мне будет трудно вспоминать, что там было на самом деле.
Она целует меня, падает на песок и командует:
— Начинай!
СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ ПРЕДВАРЯЕТСЯ ИСТОРИЕЙ ДАВНЕЙ(26 ИЮНЯ — 26 ИЮЛЯ 1945 ГОДА)
С-р-р, с-р-р, — свиристела какая-то птица. Океан просыпался. Его поверхность блестела как полированное стекло.
Наступило утро, около восьми. В комнате сидели двое:
один в штатском, другой в форме полковника военно воздушных сил.
— Видите ли, сэр, — сказал полковник, — у пас тут под рукой пятьдесят седьмое и пятьдесят восьмое соединения. Авиационные, — добавил он. На всякий случай. Никогда не знаешь наверняка, понимают ли тебя люди в штатском во время разговора. Полковнику ясно было одно: сейчас, в разгар войны, разгуливать в штатском могут только очень влиятельные люди. Кто еще такое себе позволит? — Если я правильно понял, нужно подобрать троих офицеров. Двоих с хорошей летной практикой и одного врача. \
— Совершенно верно, полковник. Разумеется, данная операция не такая масштабная, как «Айсберг», но чрезвычайно важна для нас. Чрезвычайно. Тем более высадка на Окинаву закончена, и у вас осталось не так уж много дел. Постарайтесь отобрать ребят не со статьей «4-Ф»1.— Гость шутил.
Полковник был молод. Он улыбался, открывая прекрасные жемчужные зубы, крепкие и ровные, и в глазах смешинка. Такие люди всем и всегда нравятся. Хотя смешинка в глазах, ровные зубы, молодость и хорошее настроение вовсе не гарантия высоких моральных качеств.
Высоко над океаном гудели тяжелые бомбардировщики. В те годы их называли летающими крепостями. Они казались малюсенькими серебряными крестиками в безоблачном небе.
— Куда они? — спросил человек в штатском.
— Туда. На север. — Полковник чуть помедлил, лениво махнул рукой. — Я смог бы представить вам личные дела этих троих, скажем, через неделю.
— А быстрее? Времени для подготовки остается мало. Сначала будут предварительные кандидатуры?
— Поскольку прошу неделю, надеюсь, окажутся окончательными. Принятие решения, естественно, на ваше усмотрение. Когда эти трое понадобятся для участия в операции?
Человек в штатском курил тонкие голландские сигары. Отвечая, он выпустил струю голубоватого вязкого ароматного дыма:
— Точно не знаю. Вероятнее всего, в первой десятидневке августа. Лично я отвечаю за то, чтобы с первого августа по первое сентября эти трое были в нашем полном распоряжении для подготовки к выполнению специального задания. Спасибо, что не спрашиваете какого.
Полковник еле заметно поклонился, оттянул воротничок рубашки:
— Воюю уже пятый год.
— Никогда бы не сказал, — искренне изумился штатский, хотя полковник был уверен, что перед беседой тот не один час листал его дело.
Они попрощались. Штатский торопился. И сейчас, и вообще. Его фирма расшифровала секретный японский код, и в столице читали панические радиограммы, которые «джа-псы» посылали своему послу в Москве: «Япония побеждена. Мы стоим перед этим фактом и должны действовать соответственно». Приходилось спешить. Штатскому то и дело виделась узкая горловина песочных часов, сквозь которую сыпались последние песчинки оставшегося для проведения операции времени. Покрытый пылью виллис, задирая тупую морду на ухабах, увез человека в штатском на полевой аэродром.