А потом она снова менялась по прихоти телефона. Урод звонил или писал что-то, что маме нравилось. И она становилась милой и доброй, снова поддерживала Макса, помогала с уроками, мечтала, как однажды придёт к нему на выступление.
Сегодня, вероятно, мать получила новую порцию каких-то гадостей от урода. Пока шла сессия с коучи, мама никогда не отвлекалась на телефон, но после сразу проверяла все входящие звонки и накопившиеся сообщения. Вот, видно, начиталась… Рассердилась… И рванула к Максу в комнату… Высказалась и ушла играть в молчанку.
Макс вздохнул. Если быть честным, мама не так уж и не права: он действительно мало времени уделил сегодня жонглированию. Любой человек, глянувший пару видеоуроков в интернете, и то жонглировал бы лучше Макса! Куда уж ему до Кисса!
Максим взял в руки специально купленные для тренировок мячики. Не слишком тяжёлые, но и не легковесные. Он подбрасывал их — агрессивно и яростно. Они разлетались по комнате. А внутри у Макса кипела обида: ведь знает же мама, что он — патологически невезучий. А это, можно сказать, хроническое заболевание. Стала бы она кричать на сына с диабетом или с ДЦП?
«Она устаёт, — под эту мысль Макс снова подкинул мячик, задрал голову, высунул от усердия язык, подставил ладонь. Мяч стукнулся о его руку и отлетел в сторону. — Ей хотелось бы видеть сына удачливым и счастливым, а я доставляю только неприятности и неудобства».
Мячики — даром, что их всего два — были сродни метеоритам. Крушили на своём пути всё, отлетали от ладоней и сшибали стаканчики с карандашами, отпрыгивали в стёкла фоторамок на стенах, приземлялись в горшки с цветами на подоконнике. Теперь они ещё и грязные! Земля в горшках влажная, мама недавно поливала… Макс обтёр мягкую ворсистую поверхность испачканного мяча о футболку.
— Не хочешь чаю? — Мама снова заглянула в комнату. Настроение её изменилось, вероятно, урод написал что-то приемлемое. Извинился… Или что там ещё? Соврал, конечно. Загладил вину, но не был искренним. Макс готов был в этом поклясться. Урод иногда писал что-то сносное, но никогда ничего действительно приятного. Иначе почему мама никогда не выглядит счастливой? Успокоенной — да, будто получила то, что желала услышать. Что-то вроде этого Авроркиного «Посмотрим». Вроде и веришь, что действительно «просмотр» состоится, но разум всё равно подначивает: что смотреть-то будете? Ничего не наснимали про вас дельного! Одни мелодрамы с грустным концом.
Вот и у матери… Окей, была хмурая, а через полчаса расцвела. Всё ж ясно. Поругались — помирились. Но она балансировала между злобным настроением и… никаким. Обычным. Ровным. Как ещё сказать-то? А значит, большую часть жизни мама несчастна. Таким был вывод, сделанный Максом. И ещё он очень боялся: научится жонглировать, поступит в училище, выйдет на манеж с классным номером, круче Киссовского и всех прочих, а маме все его успехи подтянут настроение не до счастья, а только до ровности.
Мама мотивирует всех, но не себя. Может, она из тех, о ком сама говорит «ох уж этот коучи — что учи, что не учи»? Может, ей тоже нужен коуч… Или психотерапевт… Макс шептал эти мысли в своей голове едва слышно. Потому что страшно даже представить, как это: посметь такое подумать, что маме пора в психушку! А если ей, то, может, и ему тоже?
«Да нет. Ей не в психушку надо. Ей бы просто сына нормального. Удачливого…»
— Чай буду. — Макс улыбнулся, потому что если не улыбнётся и откажется от чая, мама снова обидится, струи хорошего настроения едва-едва подняли неустойчивый поплавок, он неуверенно качается и не так уж много надо, чтобы потоки прекратились. Хоп — и настроение снова на нуле.
«Надо покончить с собой, избавить маму от обузы. Тогда она сможет смело привести урода в дом», — подумал Макс.
— Я купила пирожные, — мама тоже улыбалась, но складывалось ощущение, что её мысли близки по духу к Максовым. Вроде как тоже подумывает: не свести ли счёты с жизнью?
«Выкрасть, что ли, как-нибудь её телефон, — подумал Макс, — посмотреть, с кем она там болтает. Написать этому уроду пару ласковых…»
— Ма-а-ам, — он вдруг решился снова завести разговор, прекрасно понимая, что толку и в этот раз не будет, — почему ты одна? Ты же красивая, не очень старая женщина…
— Масик. Не. Начинай, — сказала она с точками.
— Но ты ведь грустишь, я вижу…
— Макс. Я. Попросила.
Черты её лица напряглись и затвердели.
— За «красивую женщину» — спасибо, — Марина улыбнулась, — а слова «не очень старая» оставлю без комментариев…
[1] Александр Николаевич Кисс — советский цирковой артист, жонглёр, режиссёр, народный артист РСФСР.
Глава 4
Марина себя ненавидела.
Ненавидела за то, что никак не могла отучиться писать Борису. Ненавидела она и Бориса — за то, что он никогда не пишет первым. Ненавидела свои перемены настроения, зависящие от этой переписки.
Словно юная влюблённая, поглядывала на погашенный экран телефона — не заморгает ли световой индикатор сообщений? А иногда нарочно выключала уведомления, чтобы случайно открыть мессенджер, конечно же, совершенно забыв о письмах от Бориса, а там — о, чудо! — заветное послание.
Марина перебирала в голове поводы, по которым могла бы ему написать. И размышляла — стоит ли ей поделиться пришедшей в голову мыслью с Борисом немедленно или подождать? Не прошло ли неприлично мало времени с прошлого письма? Она хватала телефон, едва появлялась хоть малейшая тема для сообщения.
Вообще Марина частенько вразумляла себя не писать людям внезапно пришедшие в голову мысли немедленно. Никто и никогда не знает точного времени появления у нас в голове той или иной идеи, так зачем же судорожно рыться в карманах куртки или в сумочке, чтобы тотчас же набрать текст? И всё равно день за днём отмечала за собой эту идиотскую привычку.
Мысли, которыми следовало поделиться с Борисом, она сортировала, словно грязные футболки: эту ещё можно носить, а вот эту давно пора прополоскать в порошке. Читай: эту ещё не пора печатать и отсылать, а вот другая прямо просится, аж невтерпёж! Порой она с трудом завершала встречу с коучи, если мысль, придуманная для Бориса, посещала её во время рабочей сессии.
Притяжение к Борису казалось ей мучительным. И в то же время совершенно непреодолимым. Напиши он ей: «Приезжай немедленно», — понеслась бы на край света; сказал бы: «Выходи за меня замуж», — расписалась бы с ним в любом захолустном ЗАГСе без свидетелей и гостей. Велел бы бросить всё, сменить профессию, сдать Макса в детский дом — решилась бы и на это. Решилась бы. Испытывая жгучую ненависть. К себе. И к нему. Это не любовь. А если и любовь, то нездоровая. Зависимость. Болезненная и разрушительная.
Более того, Марина знала: это не её чувство. Эту страсть пытается навязать ей Борис.
«Во всех сказках написано, что нельзя оживить мёртвого и заставить полюбить, — увещевала она себя, — но ведь то, что я испытываю — не любовь! Это патология! Длиной в шестнадцать лет…»
Дольше даже. С 2005 года…
Сначала-то и правда была любовь. Сильная, жгучая, страстная. Взаимная. Марина не сомневалась в этом. Все первые годы отношений казались сказкой. Оба совсем юные: Борька в январе отметил совершеннолетие, ей самой в мае исполнится семнадцать…
У каждого — первые серьёзные отношения в жизни. Марина лишь разок до этого целовалась — и то, играя в бутылочку. Вытянула губы плотно сомкнутой трубочкой. И парнишка тянулся к ней таким же напряжённым ртом. Ни удовольствия, ни радости, недоумение только — зачем люди вообще так делают? А с Борисом было по-другому. Там всё про людей стало понятно, вопросов больше не возникало. Целовались — просто потому, что хотелось.
Боря был чуть опытнее. Или не «чуть». Ещё бы — первый красавец в классе, а, может, и во всей школе. Хорошо, что Марина жила и училась в другом районе, а то бы с ума сошла от ревности. С Борей познакомилась, когда осталась у бабушки на выходные. Местные подружки про него сплетничали, передавали слова одноклассниц, с которыми у Бори якобы что-то было. Но какая подружкам вера? Сами, может, на парня глаз положили, завидовали…
Марине и дела не было до сплетен. Влюбилась в этого блондина с голубыми глазами. (Да, глаза Масик взял отцовы, а вот блондина из него не вышло. Получился синеглазый брюнет).
Боря под окнами песни горланил с пацанами из школы. Ужасно звучали эти неумело взятые барэ и недотянутые надломленными голосами высокие ноты. Но она заслушивалась:
— «О-о-о, восьмиклассница-а-а-а…»[1]
Радовалась: вдруг ей посвящается? В окно выглядывала почаще, всматривалась в блондинистую макушку в свете фонаря. Однажды дождалась приглашения:
— Эй, чего с балкона подглядываешь? Спускайся, подпой! Знаешь такую?
И опять затянули нестройно:
— «Я просыпаюсь в холодном поту, я просыпаюсь в кошмарном бреду…»[2]
И она спустилась. Посидела рядом с парнями, подпела — песни Цоя и Бутусова она знала. Борис несколько раз задел её гитарным грифом, извинился. Она отодвинулась подальше, хотя очень хотелось прижаться. Он гитару передал другому, а сам её приобнял. Вернулась домой — от вещей куревом пахнет, парни смолили всё подряд, даже «Беломор» и «Приму».
Боря ей несколько блатных аккордов показал. На день рождения она себе гитару попросила, родители купили. Тренировалась играть, даже сама песню для Борьки сочинила. И он ей в ответ тоже забавные рифмованные строчки написал. Стихи слабенькие получились, но разве её это волновало? Ей было семнадцать лет, и она любила…
Марина была рядом с Борей в декабре 2007 года… У него тогда в аварии погибли сразу все: мама, папа, бабушка и дедушка. Похоронить четверых родственников — дело хлопотное и материально затратное. Боря от предложенных Мариной денег отказался.
— Я ж не в долг даю, а насовсем, — сказала она. Тогда они были почти семьёй: Марина с начала 2007 года всё чаще ночевала у Бориса. В квартире Горшениных у неё была собственная зубная щётка, кружка с надписью «Марина» и описанием значения имени, Борька в шкафу выделил ей две полки и освободил от своих рубашек несколько пластиковых плечиков. Родители Бори сделали для неё дубликаты ключей от квартиры.