Это рассуждение героя повести «Переписка» (1856), некого Алексея Петровича, тургеневского alter ego. В письмах к давней знакомой Алексей Петрович рассказывает о той роковой любви-болезни, противиться которой он оказался не в силах. Лишь одну незначительную деталь изменил автор в повести: в жизни ему встретилась не танцовщица, а певица. Ничего «тургеневского» не было в этой женщине. Поэзия в её натуре отсутствовала напрочь. Она отличалась жадностью к деньгам, мелочной расчетливостью. Она была удивительно некрасива. Своего поклонника она третировала свысока. В «Переписке» даётся длинный перечень прочих её душевных изъянов, завершаемый недоуменным восклицанием: «И в такую женщину я… мог влюбиться!.. Кто б это мог ожидать? Я по крайней мере никак не ожидал этого» (6, 115).
Полина Виардо-Гарсиа обладала редчайшим по диапазону голосом: от колоратуры до контральто. И редчайшим артистическим талантом. В шестнадцать лет, в 1837 году, она дебютировала на сцене, к двадцати годам стала европейской знаменитостью. Тогда же расчетливо вышла замуж за директора итальянской оперы Луи Виардо, за немолодого уже человека, старше неё двадцатью годами. В 1843 году супруги Виардо во главе итальянской труппы прибыли на гастроли в Россию.
…Недоумений и насмешек над этой любовью было более чем достаточно. Лишь немногие сочувствовали Тургеневу. Может быть, именно голос её, талант, тонкий артистизм, художественная — несмотря на всю её прозаичность — натура околдовали (а какое другое слово здесь подойдёт?) Тургенева. Проницательные люди склонялись к этой мысли. Ведь даже у Варвары Петровны, которой увлечение сына большой радости, разумеется, не принесло, даже у неё вырвалось однажды: «А надо признаться, хорошо проклятая цыганка поёт!».
Один из мемуаристов утверждал: «…но только она начинала петь, о недостатках лица и речи не было. Она буквально вдохновлялась, являясь такою красавицею могучею, такой актрисой, что театр дрожал от рукоплесканий и браво»15.
«Не оставайся долго с певицею, чтобы не плениться тебе искусством её» (Сир. 9, 4).
А может быть, тем ещё и привлекала Тургенева эта любовь, что не могла иметь благополучного исхода? что давала она ему страдание, муки, терзания — но только не то тихое благополучие, какого он боялся как огня—? Много раз выезжал Тургенев за границу ради встреч с Виардо, сопровождал её на гастролях, подолгу жил в её семействе, вдали от родины, выстроил дом в Баден-Бадене, чтобы только быть рядом с ней, сочинял тексты для каких-то пошленьких оперетток, которые она разыгрывала на своей домашней сцене, сам принимал участие в этих спектаклях… И умер в Буживале под Парижем, в её поместье, где доживал последние годы «на краешке чужого гнезда». Вот урок: возомнит горделиво человек, будто он «сам себе господин», но станет на всю жизнь рабом пугающей его страсти — сам же то сознавая с горечью и недоумением. А уж какое именно рабство пошлёт ему Господь — тут кому что выпадет…
«Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха…» (Ин. 8, 34).
2. Начало творческого пути
Все эти события, переживания, умственные метания и поиск, влечения, рабская зависимость от страстей, горделивое самовознесение и растерянность от собственного безволия… — составляют тот фон, на котором начиналось литературное творчество великого русского писателя. В литературе он испытал себя достаточно рано: в 1834 году, в шестнадцатилетнем возрасте, сочинил драматическую поэму «Стено», «совершенно нелепое произведение, в котором с детскою неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому «Манфреду» (10, 263), — его собственная оценка, данная, разумеется, гораздо после. В те времена многие, даже значительные впоследствии литераторы, начинали со слабых стихов в романтическом духе; нередко образцом для подражания был Байрон, кумир молодых поэтов той эпохи, — не уберёгся этой слабости и Тургенев. К тому же эстетический вкус его ещё не был в достаточной степени развит, чувства не отшлифованы: одновременно с Байроном он превозносил Марлинского и Бенедиктова, с их наивной сентиментальностью или аффектированными «роковыми страстями», с их «набором громких фраз», по выражению Белинского. И стихи Тургенев писал вначале не без влияния того же Бенедиктова. Однако было в них и живое чувство, зерно истинной поэзии среди псевдоромантических плевел, которое позволило П.А.Плетнёву заметить, что в авторе «что-то есть». Плетнёв, профессор русской литературы в Петербургском университете, был прикосновенным к плеяде многих великих литераторов — другом Пушкина, Гоголя, Жуковского, Боратынского. Пушкин посвятил ему «Онегина»— лучшая, пожалуй, рекомендация. Плетнёву-то и отдал начинающий поэт Иван Тургенев свою поэму и несколько стихотворений. За поэму профессор студента (учившегося в то время на филологическом факультете университета) «отечески пожурил», а из стихотворений отобрал два и несколько спустя напечатал в журнале «Современник», который унаследовал от Пушкина.
Но этот ранний, хоть и относительный успех не придал юному поэту особой уверенности в своём предназначении к литературному поприщу. Он колебался, пробовал себя на иных путях. Завершив образование, попытался определиться на службу, но служил «очень плохо и неисправно» и вскоре подал в отставку. Затем вдруг вознамерился стать профессором философии в Московском университете и даже сдал магистерский экзамен — однако сопутствующие обстоятельства сложились неуспешно. Да и сам он почувствовал, что профессорская деятельность — не для него.
Теперь, зная итог, мы, разумеется, не сомневаемся: для Тургенева — литература. А он сомневался. И позднее, став уже сравнительно известным литератором, автором нескольких поэм и повестей, сомневаться не переставал; однажды даже подумывал оставить литературу. Впрочем, если бы и решил, вряд ли бы оставил: литературная деятельность была единственно возможным для него видом деятельности, к которому он имел склонность и талант.
В начале 1843 года за подписью Т.Л. (т. е. Тургенев-Лутовинов) — появилась в печати отдельным изданием поэма «Параша». Это событие и можно считать подлинным началом писательской биографии Тургенева. Поэма была одобрена самим Белинским. Не нужно забывать: критик был в литературе того времени высшим авторитетом, именно он направлял и воспитывал художественный вкус молодых писателей, он же навязывал многим и мировоззрение своё, чему почти никто не противился. (С Тургеневым, впрочем, Белинский пребывал в единомыслии: недаром же оба проходили выучку у Станкевича, хоть и в разное время). Понятно, что значил для начинающего автора отзыв такого авторитета о «Параше». Правда, в одном Белинский всё же ошибся: ему показалось, что Тургенев станет новым великим русским поэтом, наследником Пушкина и Лермонтова. Тургенев, действительно, стал великим поэтом, но — в прозе. Как ни странно, Тургенев-стихотворец современному читателю совершенно незнаком (единственное исключение — знаменитый романс «Утро туманное…»), да он не слишком долго и выступал перед публикою в этом качестве: до 1847 года. И позднее всегда неохотно вспоминал о своём стихотворстве, признаваясь, например, в одном из писем середины 70-х годов: «Я чувствую положительную, чуть не физическую антипатию к моим стихотворениям — и… дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете» (12, 460). Одновременно со стихами Тургенев начал пробовать силы и в прозе. Уже в 1844 году появилась его первая повесть «Андрей Колосов». В Тургеневе совершалась в тот период невидимая внутренняя работа, складывались основы характера, мироосмысления, самого типа мышления. Правда, внешние формы его поведения не всегда (лучше сказать: почти никогда не) соответствовали внутренним его стремлениям. Друзья (среди них — Герцен, Белинский) видели в нём подобие Хлестакова.
Однако Белинский, укоряя Тургенева за его хлестаковщину, замечал: «Что мне за дело до промахов и излишеств Тургенева.
Тургенев написал «Парашу»: пустые люди таких вещей не пишут»16.
В 40-е годы, как мы помним, в Москве, в Петербурге ведутся неистовые, до хрипоты, споры о насущнейших проблемах времени. Можно без преувеличения сказать, что именно в тех спорах рождалась русская интеллигенция — со своей весьма противоречивой ролью в отечественной истории. И Тургенев пребывал там, среди спорщиков. Правда, всегда он держался сдержаннее прочих. «В близких кругах он не был многоречив… — читаем у одной из мемуаристок. — Если Тургенев не расположен был говорить, он способен был провести у кого-нибудь несколько часов молча <…>; он смотрел тогда апатично, не поддерживал разговора и отвечал односложными словами. Анненков объяснял это тем, что и в обществе Тургенев обдумывал свои повести и располагал сцены»17. Тургеневым же владела в то время одна мысль, одно стремление: выделиться, стать не похожим на окружающих, возвыситься над толпою. «Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в то время то состояние, когда человек походит на других»18, — вот наблюдение Анненкова. Герцен обнаруживал у Тургенева безграничное самомнение. Мы сталкиваемся тут с проблемою самоутверждения, которую писатель передал затем едва ли не всем своим героям. Передал как свою собственную внутреннюю муку, ибо что как не муку способен испытывать человек, ищущий истины вне спасения… Эта мука нередко выявляется в терзающей душу рефлексии, какою также наделил автор своих героев. Каждый большой писатель непременно обладает индивидуальностью своеобразной, неповторимой — это, в сущности, трюизм. Однако неповторимость эта — внутренняя по сути своей, а не внешняя: внешне-то человек может выглядеть весьма заурядно. Прав был Белинский, когда утверждал: написавший «Парашу» не может быть пустым, а внешнее не так существенно. Но Тургенев ещё не был уверен, какой он писатель, не знал ещё внутренних своих возможностей, и немалое внимание обращал на наружное выражение своей «неповторимости». Оттого-то на первых порах его стремление к оригинальности проявлялось несколько неуклюже, в ложных, а часто и комичных формах. Собственно, и ранний его байронизм, подражание Манфреду в сочинениях и в жизни — одна из форм, в которую облекалось его стремление к самоутверждению. Проницательный Анненков отметил точно: «Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду произв