едение литературного эффекта и достижения оригинальности. В этом заключается ключ к их правильному пониманию»19. Следует добавить, что оригинальность, индивидуальность (как нечто противоположное безликости) ощущались Тургеневым категориями эстетическими в основе своей: «Ведь Красота — единственная бессмертная вещь, и пока продолжает ещё существовать хоть малейший остаток её материального проявления, бессмертие её сохраняется. Красота разлита всюду, она простирает своё влияние даже над смертью. Но нигде она не сияет с такой силой, как в человеческой индивидуальности; здесь она более всего говорит разуму…» (12, 91) — писал он Полине Виардо в сентябре 1850 года.
В приведённом суждении много любопытного. Несомненно, Тургенев воспринимает Красоту (и мыслит её с большой буквы, как бы обожествляет) как проявление чисто земного бытия, сотворяя себе из неё в этом бытии кумира. Земная же красота двойственна по природе — не устанем этого повторять. Поэтому обожествление красоты лишь усугубляет любые внутренние противоречия: там, где земная красота не мыслится отражением Красоты Небесной, — там она может служить безблагодатному соблазну. Впрочем, Благодать он незадолго перед тем как бы и отверг, предпочтя ей рассудок, — логично поэтому и сопряжение им своего кумира с разумом: красота самоутверждающейся индивидуальности обращена, по его словам, именно к разуму. Но ведь красота, даже и земная, действует скорее вне рассудка, затрагивая иррациональное, хоть и не самообособленное вовсе, эстетическое чувство, потребность души. Как видим, самоутверждающаяся индивидуальность, апеллирующая лишь к разуму, оказывается и в этом отношении ущербной.
У людей заурядных «оригинальность» так и остаётся на уровне чисто внешних проявлений. Тургенев же вырабатывал свою индивидуальность, пытаясь отстоять прежде всего внутреннюю независимость, хотя и внешним увлекался также. «Тургенев защищал своё право стоять особняком от господствующих течений в обществе, не подчиняясь деспотизму принятых условий существования ни в каком их виде, и оградить себя от разного вмешательства посторонней силы в дела своей души…»20— писал Анненков. Если бы этого не было, то и ничего бы не было. Вернее, Тургенев смог бы сделаться лишь средним, весьма заурядным литератором, способным добросовестно повторять чужие идеи, подчиняясь господствующим шаблонам мышления. Но: слишком пристальное внимание к внешнему, хоть и недолгим временем ограниченное, всегда действует в ущерб истинному, внутреннему в человеке. Всё-таки и Тургенев до конца не смог отстоять полную нешаблонность собственного мировоззрения. Располагаться «особняком от господствующих течений в обществе»— как мог быть способен к тому убеждённый западник? Оттого и сомнения его не оставляли. Всё осложнялось вдобавок тем, что Белинский начал охладевать к нему как к писателю, художнику. Основных причин было две. Во-первых, Белинский с самого начала увлекся своей мечтой: Тургенев должен занять место Пушкина в русской поэзии. Тургенев же надежд не оправдал: стихи писал неплохие, но отнюдь не гениальные. В прозе также не преуспел на начальных порах. Во-вторых, одержимый идеей борьбы с николаевским деспотизмом и крепостничеством, неистовый критик стремился обрести в писателях прежде всего идейных союзников. Всё, что выходило за рамки этой борьбы, он подвергал отрицанию, а порою и сокрушительной критике. В лучшем случае оставался равнодушным. А что создал тогда Тургенев? В 40-е годы выходят повести: «Андрей Колосов», «Бреттёр», «Три портрета», «Жид», «Петушков». Материала для обличений социально-политического устройства они могут дать весьма немного. И Белинский равнодушнеет к творчеству Тургенева. У него появился тогда новый кумир — Достоевский, который выступил в 1846 году со своим первым романом «Бедные люди» (правда, некоторое время спустя Белинский разочаровался и в авторе «Двойника»— и по той же причине). Тургенев воспринимал охлаждение Белинского болезненно. Внешне это, пожалуй, никак не проявилось. Но не на пустом же месте возникло намерение оставить литературу. Он и сам признавался через тридцать лет: «… уезжая в конце 1846 года за границу, решился было совсем прекратить и изменить свою деятельность» (11, 419). Лишиться поддержки такого авторитета, как Белинский, для начинающего писателя — не шутка. Лишь появление в журнале «Современник» первых рассказов будущего цикла «Записки охотника» вернуло Тургеневу расположение критика.
Итак: поиски жизненной цели и сомнения, любовь и бесчисленные увлечения, хлестаковщина и стремление к внутренней независимости, поэзия и проза, страсть самоутверждения и неизжитая шаблонность мышления — и упорные, невидимые никому усилия, работа, рождение мастера и художника. «Без горького постоянного труда не бывает художников» (6, 236), — не из праздных и отвлечённых размышлений явилась ему эта истина.
3. Ранние произведения И.С.Тургенева. «Записки охотника»
Вспомним ещё раз общеизвестное: в 40-е годы XIX века в русской литературе отчасти под художественным воздействием гоголевского творчества и под идейной опекой Белинского возникло реалистическое направление, вначале именуемое «натуральной школой». Писатели этого направления осваивали новые темы, прежде неизвестные литературе. Потребность изучения реальной жизни легла в основание утверждающего себя нового творческого метода. Писатели «натуральной школы», чувствуя свою близость в идейно-эстетическом освоении действительности, не могли не ощутить потребности и в некотором организационном объединении. Им нужен был свой печатный орган. Выбор пал на бывший пушкинский «Современник», откупленный у Плетнёва Некрасовым и Панаевым. Как утверждает Анненков, Тургенев «был душой всего плана» создания журнала, его постоянным автором, организатором всех литературных забот. В письмах к Виардо писатель называет «Современник»— «нашим журналом», «моим журналом». Издание началось в 1847 году. В первом номере появился скромный очерк, публикации которого в ту пору никто не придал особого значения. Назывался он — «Хорь и Калиныч». Так было положено начало «Запискам охотника».
Этот цикл — произведение поистине эпохальное в русской литературе. И в судьбе самого Тургенева. «Моя физиономия сказалась под тридцать лет» (12, 303), — скажет он позднее. «Под тридцать» ему было в 1847 году, когда появились первые из «Записок» (и когда, не забудем, он написал то письмо Полине Виардо с признанием о предпочтении сатаны). «До 1847 года г. Тургенев, начавший своё поприще стихами, не имел определённой физиономии как писатель, — как бы подтвердил тургеневское мнение Некрасов, — и можно сказать, что известность его в литературе началась с «Записок охотника»…»21.
«Коротенький отрывок в прозе» (11, 419), как определил сам автор свой очерк «Хорь и Калиныч», был напечатан как будто бы только из-за нехватки серьёзного материала для первого номера «Современника» (в таких случаях, весьма нередких в журнальной практике, порою идёт в ход что раньше под руку попадётся). Знаменитое впоследствии название всего цикла придумал И.И.Панаев «с целью расположить читателя к снисхождению» (10, 302). Некрасов отозвался об очерке в том же духе: «…по крайнему моему разумению — совершенно невинный»22. Вот так тихо и мирно, чуть ли не случайно, при явно снисходительном отношении редакции — произошло это событие. С 1847 по 1852 год сложился весь цикл «Записок». А в 1852 году князь В.В.Львов был уволен от должности цензора за то, что пропустил «Записки охотника» в печать отдельным изданием. Что же представляла собою эта книга в целом? Послушаем современников.
А.И.Герцен: «Его очерки из жизни крепостных — эта поэтическая обвинительная речь против крепостничества — принесли огромное благо»23.
Н.И.Сазонов: «Тургенев — первый русский писатель, который стал писать о крестьянах, который сумел их представить типическим образом, в точном изображении их нравов и положения, не имея иного пристрастия, кроме любви к справедливости и свободе»24.
М.Е.Салтыков-Щедрин: «…мы невольно спрашиваем себя: что сделал Тургенев для русского народа, в смысле простонародья? — и не обинуясь отвечаем: несомненно сделал очень многое и посредственно, и непосредственно. Посредственно — всею совокупностью своей литературной деятельности, которая значительно повысила нравственный и умственный уровень русской интеллигенции; непосредственно — «Записками охотника», которые положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды»25.
П.В.Анненков: «… администрация и публика одинаково смотрели на сочинение Тургенева как на проповедь освобождения крестьян»26.
С.М.Степняк-Кравчинский: «Под его волшебным пером возникает целая галерея крестьянских типов — мужчин, женщин и детей. Ни один другой писатель не изображал русский народ так проникновенно, не показал так убедительно ум, здравый смысл, терпеливое мужество, глубину чувств, поэтичность и доброту, скрытые в сердце русских крестьян. Тургенев сумел духовно сблизить образованные сословия с народными массами, он перешагнул мост через разделявшую их бездну сословных предрассудков и кастовых различий»27.
Перечень подобных высказываний можно было бы продолжать долго. Они проявляют силу и слабость Тургенева как художника. Два чувства — сострадание и ненависть — соединились в душе Тургенева при создании «Записок охотника»: сострадание русскому крестьянину — и ненависть к крепостной системе. «Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел… В моих глазах враг этот имел определённый образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца — и с чем я поклялся никогда не примириться… Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал её себе тогда» (10, 261).
Тургенев возненавидел деспотию, но — связал её с конкретной внешней формою и перенёс ненависть на эту форму. Борьба с крепостничеством — бессмысленна, если в отмене его видеть единственную цель. А деспотия непременно проявит себя и в иных условиях — политических, социальных, каких угодно, — изощрённо приспособившись ко всем внешним изменениям: лишь сменив прежнюю определённость обманчивых очертаний на новую определённость нового обмана. Председатель колхоза при социализме сумеет стать худшим деспотом, нежели помещик при крепостном праве. Бороться необходимо с внутренней греховной основой того, что так ненавистно для многих в своём внешнем проявлении. Однако борцы с крепостничеством, как и вообще любые революционеры, не умели заглянуть в суть вещей — для этого необходим религиозный взгляд на мир, — они не в состоянии были выйти из общих мест, давно навязанных обыденному сознанию непрошибаемой самоуверенностью скользящего по поверхности атеистического рассудка. Все они ждали спасения именно от рассудка — не один Тургенев — и, кроме необходимых внешних изменений, не требовали ничего иного. В «Дневнике писателя» Достоевский вспоминал, как Белинский убеждённо проповедовал: «…нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда о