«рече безумен в сердце своем: несть Бог» (Пс. 13, 1). Сердце естественно рассуждаемое, поелику есть начало живота человеческого, у всех равно, то есть у добрых и злых, якоже и прочие естественные уды; но нравоучительно разумеваемое не равно есть, но у иного доброе, у иного злое, и проч.»7
Возражение предугадывается легко: правомерно ли приложение подобных категорий к атеистической идеологической системе? Правомерно, поскольку и сам атеизм зарождается именно в сердце, как сказал о том только что процитированный Псалмопевец, но партийная-то коммунистическая система не есть чисто атеистическая (да и существует ли таковая?), а дьявольская пародия на религию.
О религиозных претензиях этой идеологии проговорился, например, Луначарский, рассуждавший в 1906 году о тех же «задачах социал-демократического художественного творчества»: «Социал-демократия не просто партия, а великое культурное движение. Даже величайшее из до сих пор бывших. Только могучие религиозные движения могут быть отчасти приравнены к нему»8. И само искусство Луначарский мыслил именно как продукт религиозного творчества: «…социал-демократическое искусство возможно в том же смысле, как христианское искусство, буддийское или эллинско-языческое»9. В 1925 году в примечании автор уточнил: «Теперь, конечно, это относится только к коммунизму»10. Куда как ясно.
Опять-таки это уже общеизвестно: коммунистическая идеология имеет свою веру (в светлое будущее), своё писание (труды классиков марксизма), свою церковь (партия), своих святых подвижников (самоотверженные борцы за партийное дело), своих еретиков (оппортунисты), свои понятия о безсмертиии (безсмертие партийного дела), даже свои мощи (в мавзолее) и т. д. Религиозные основы этой идеологии заложил ещё предтеча Ленина, Чернышевский. В этой идеологии, как в кривом зеркале, отразились истины Православия — и неизбежно исказились, опошлились, ибо, повторимся, в идеологических построениях коммунистической доктрины отсутствует то, что только и может придать жизненность любой религии: вера в Творца-Вседержителя. Поэтому когда мы говорим о религии коммунизма, то всегда подразумеваем: речь идёт о исевдорелигии.
Внешняя похожесть тоталитарного коммунистического учения на религию привела в период его отмирания к парадоксальному последствию: начавшее вновь утверждаться в умах людей Православие некоторыми либеральными праздномыслами было приравнено к новому тоталитаризму. Люди так привыкли, так насмотрелись в кривое зеркало, что уже не смогли истинно воспринять то, что виделось им в неискажённом облике: им всюду мерещились только кривые формы. Стало казаться: именно Православие подражает уходящему деспотизму. Доходило до курьёзов: некая самонадеянная журналистка, услышав от церковного деятеля обращение «Братья и сестры!», заявила, что Церковь явно заимствовала это обращение у Сталина, тем обнаружив свои тоталитарные стремления. Но Церковь обращалась так к народу всегда, и бывший семинарист Джугашвили в своей речи по радио 3 июля 1941 года лишь воспроизвёл то, что отложилось в его памяти со времён пребывания в Тифлисской семинарии. И вот мы видим: логика оказалась вывернутой наизнанку, причины смешались со следствиями, подлинник стал восприниматься как копия, подражание.
Это имело ещё одно последствие, коснувшееся литературоведения. Либеральные критики, возражая против необходимости православного осмысления национальной культуры, принялись утверждать: прежде цитировались классики марксизма, теперь Евангелие и Святые Отцы — изменились лишь внешние приметы, а суть осталась неизменной. Нет, скажем, изменилась именно суть: всё-таки между Христом и Лениным различие не внешнее. И потом: православный человек всегда опирался на Высший авторитет, чтобы не сбиться в своих духовных исканиях. Коммунистические идеологи скопировали этот приём, но поскольку марксизм ложен, то и их подражание оказалось несостоятельным. Православие же продолжает стоять на том, на чём стояло и гораздо ранее появления марксистских догм: на догматах вероучения. Есть ли различие между догмами и догматами? Догмы порождены мудростью мира сего, догматы раскрываются в Божественном Откровении. Кто не сознаёт несходности этих понятий — с тем разговор бесполезен. Но скажем все же: если шут, клоун изображает какое-либо действие в нелепом виде, то это ещё не значит, что само действие в подлинном образе смешно и бессмысленно.
Пародийность коммунистической идеологии привела к одному весьма существенному недоразумению: к отвержению секулярным сознанием понятия свободы в Православии. В самом деле: Православие понимает свободу как следование воле Творца, как подчинение воли человека Божьему Промыслу: «Да будет воля Твоя».Но в конце концов — не всё ли равно, какой деспот будет ограничивать свободу: коммунистический диктатор или Бог (да и не Сам, а в лице церковного иерарха)?
Недаром ведь тот же Мережковский видел в любой форме теократии признак разложения религии.
Мережковский, если вновь вспомнить его идеи, смешивал и отождествлял последствия католического папистского догмата и реальную практику в православной жизни. Жизнь же всегда расходится с идеалом, допускает отступления от догматической чистоты. Поэтому важно: то или иное действие есть следствие вероучительного установления или отступление от такового. Деспотия в католическом папоцезаризме есть выражение догматической стороны католицизма. Деспотия, допускаемая в практике православной жизни, есть отступление от основ Православия.
Свобода в безбожной доктрине предполагает подчинение некоей абстрактной, бессодержательной и безликой необходимости, безразличной к человеку и вообще к чему бы то ни было. Уж если применять к ней религиозные понятия, то её можно уподобить жестокому слепому року. По сути: в подчинении себя человеком такому року — какая может быть свобода?
Воля Творца, Промысл Божий, действует неизменно во благо человека (понимает то человек или нет — проблема иная). Ибо: Христос есть путь к спасению, и истина, и жизнь (Ин. 14, 6),ибо Бог во всём прав и нет неправды в Нем (Втор. 32, 4). Познание такой Истины делает человека свободным (Ин. 8, 32), поскольку это познание собственного духовного блага. Бог есть любовь (1 Ин. 4, 8), а не жестокая необходимость, и в любви не может быть принуждения и несвободы. Бог настолько возлюбил человека, что дал ему возможность не верить в Него Самого, противиться Его воле.Но как только человек отвергнет любовь и волю Творца — он тут же становится несвободным. Эта Истина постигается не рассудком, обосновывается не логическими построениями — но одною лишь верою. В том и невозможность полемики о свободе между верующим и рационалистом: они неизменно станут разговаривать на разных языках, пребывать на разных уровнях близости к Истине.
«Осознанная необходимость» же — не обладает промыслительной волей, от неё невозможно ожидать любви, её нельзя просить о помощи, ибо ей нельзя молиться.
С этим связана и проблема понимания свободы художественного творчества, для православного художника — свобода отождествляется со служением воле Божией, то есть со служением Божьей любви к человеку, и в том служении отождествляется с проявлением и собственной любви к Создателю.
Свобода в коммунистической идеологии мыслится как служение партийному делу — и поэтому как непременное служение вражде, ненависти, которую несёт в себе эта идеология (а она ведь основана именно на идее классовой вражды, от какой, по «необходимости», никуда не деться).
Религиозные претензии партийной доктрины призвана обеспечивать в искусстве теория социалистического реализма. О нём разговор особый.
Социалистический реализм, как основной (и единственный) творческий метод советской литературы, требует от художника правдивого, исторически конкретного отображения действительности в её революционном развитии и имеет целью коммунистическое воспитание трудящихся. В этой столь знакомой всем формуле как будто нет ничего об эстетических критериях — но всё определение метода и выражает такой критерий: художественно то, что соответствует данному набору требований. Так и во всякой идеологизированной системе: постулат «поэтом можешь ты не быть, но подчиняться установке обязан» становится формулой высшей меры качества.
Неверным было бы утверждение, что соцреализм не дал высокохудожественных произведений — нет: в этой системе работали и художники высокого уровня дарования: М.Горький, поздний Маяковский, А.Толстой, М.Шолохов, А.Фадеев, А.Твардовский, Ф.Абрамов и многие ещё. Иное дело, что сама система не была рассчитана на высокий уровень художественной формы и допускала поэтому и существование таких литераторов, как С.Бабаевский, В.Кочетов или И.Шевцов. Система соцреализма приводила в силу этого к иссыханию таланта, печальным примером чего стала творческая несостоятельность в конце литературного пути Фадеева и Шолохова.
Важнейшим требованием в соцреализме стала коммунистическая партийностьтворчества, понимаемая как высшая форма народности. В пародийной коммунистической псевдорелигии это было имитацией воцерковлённости искусства.
Партийность в соцреализме многопонятийна. Она выражается и в непосредственном изображении партийной работы, в восславлении партии. Примеры у всех на памяти: Павел Власов, прямо называющий себя «человеком партии» и излагающий на суде партийную программу, с её «минимумами» и «максимумами»; гимн партии в поэме Маяковского о Ленине; партийное руководство коллективизацией в «Поднятой целине» Шолохова и т. д. и т. п. Стоило, вспомним, Фадееву чуть-чуть недотянуть в этом смысле при создании начальной редакции «Молодой гвардии»— как ему тут же было указано на это самой партией.
В соцреализме партии отдаётся решительное предпочтение перед отдельным человеком. О том откровенно проговорился Маяковский: «Единица! Кому она нужна?!