Предвозвестием этого становится отказ пионерки от креста. Под «землёю Израилевой» в новых обстоятельствах, верно, может подразумеваться светлое будущее.
Важно: стихотворение основано на реальном жизненном событии, Багрицкий лишь романтизировал и сакрализовал то, чему стал свидетелем. Обезвоживание совершалось весьма успешно — среди молодёжи прежде всего.
3. Владимир Владимирович Маяковский
Одним из творцов «религиозно-безбожного» сознания стал Маяковский. Он же — среди первых жертв «работы адовой».
Да, он, как и многие, ненароком проговорился, назвавши дело социалистического строительства адовой работой — в стихотворении «Разговор с товарищем Лениным» (1929). Без сомнения: он разумел другое, хотел выразить в эпитете неимоверную трудность продолжающейся борьбы. Да уж на слишком откровенное слово поймался.
Маяковский ринулся в революцию — сразу и радостно. И стал возглашать себя её певцом, и в таковом качестве вошёл в историю литературы.
Вл. Ходасевич, однако, возражал уверенно:
«”Маяковский — поэт революции”. Ложь! Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос — пафос погрома, то есть насилие и надругательство над всем, что слабо и беззащитно, будь то немецкая колбасная в Москве или схваченный за горло буржуй. Он пристал к Октябрю именно потому, что расслышал в нём рёв погрома…»27
Но мы вообще можем сказать по-маяковски: революция и погром — близнецы-братья. Какая же революция без погрома? Этот мотив проходит через весь послеоктябрьский период творчества Маяковского.
Мы
тебя доконаем,
мир-романтик!
Вместо вер—
в душе
электричество,
пар.
Вместо нищих—
всех миров богатство прикарманьте!
Стар — убивать.
На пепельницы черепа! (2,61).
Этот призыв из поэмы «150 000 000» (1920) — своего рода программной у Маяковского. Те же идеи будут узнаваться и в более поздних его строках.
Революция влекла, влекла многих эта стихия, потому что они обманно высмотрели в ней сакральный смысл. Недаром Маяковский в «Нашем марше» (1918) сопоставил революцию с обновляющим потопом:
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города. (1,235)
Маяковский постоянно жаждет обновления, переделки мира. И к этому всех призывает. Десятью годами позднее, в стихотворении «Секрет молодости» (1928), он как высшее достоинство молодости утверждает:
Молодые—
это те,
кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!» (6,287).
На основе чего переделка предполагается? Да на основе того убогого понимания жизни, какое обнаруживается в поэзии самого Маяковского. На основе апостасийного понимания бытия.
Но если Бог отвергнут, то всё равно хоть видимость чего-то сакрального потребна: иначе на что опереться? Опора ненадёжна? Это потом узнается, когда только и останется, что «точку пули» ставить. А пока:
Видите, скушно звёзд небу!
Без него наши песни вьём.
Эй, Большая Медведица! требуй,
чтоб на небо нас взяли живьём. (1,236)
В революции — мнится бессмертие. Поэтому слагается «Ода революции»: «Тебе… моё поэтово — о, четырежды славься, благословенная!» (1,245).
Революция становится тем ложным кумиром, которому Маяковский готов отдать «всю свою звонкую силу поэта» (революцию надо понимать как комплекс явлений, жёстко соответствующих марксистской догме, поэтому служение пролетариату, «атакующему классу», тоже есть служение революции). Она ему всюду чудится: стоило взглянуть на океан, как тут же возник образ:
По шири,
по делу,
по крови,
по духу —
моей революции
старший брат (4,320).
Забавно: когда-то океан виделся ему в блюде студня, теперь в океане мерещится революция (романтический шаблон). Остаётся замкнуть круг на блюде студня. (Что и будет сделано.)
«В моих книгах, — заявил Маяковский на дискуссии «Пролетариат и искусство» в конце декабря 1918 года, — я был и буду революционером!» (1,404).
Он вообще никогда не упускал случая напомнить:
Делами,
кровью,
строкою вот этою,
нигде
не бывшею в найме,—
я славлю
взвитое красной ракетою
Октябрьское,
руганное
и пропетое,
пробитое пулями знамя! (5,117–118).
Таких заявлений у Маяковского — в преизбытке, перечислять все нет нужды.
Революции поэт посвятил своё первое масштабное произведение нового, послеоктябрьского периода — пьесу «Мистерия-буфф» (1918; второй вариант 1921).
Мистерия — по истокам своим есть западноевропейская средневековая драма, возникшая на основе литургического действа и вышедшая позднее из церкви на площадь. Мистерия представляла в театральной форме библейские сюжеты, которые, в угоду запросам публики, перемежались вставными комедийно-бытовыми эпизодами. Маяковский следовал прежде всего этой последней особенности жанра: поэтому и обозначил его дополнительно как «буфф».
Автор пытается узреть мистериальность марксистских осмыслений мировой истории и передать её в ясной аллегорической форме, События пьесы строятся поэтому по марксистской схеме. Пьеса вышла довольно слабая, примитивная по идее, хотя и не без остроумия написанная.
Все персонажи получают строго классовую характеристику, они безымянны, то есть безлики, обозначаются в основном по социальной принадлежности: паша, купчина, трубочист, швея, рудокоп, батрак, кузнец и т. д. Маяковский вновь возвращается к образу потопа как символу революционного очищения мира. В прологе представители трудящегося и угнетённого человечества, обозначенные как «семь пар нечистых», возглашают всё определяющее славословие:
Славим
восстаний,
бунтов,
революций день—
тебя,
идущий, черепа мозжа!
Нашего второго рождения день—
мир возмужал (1,258).
День революций, мозжащий черепа? Если такое восславляется…
Эти же персонажи определённо требуют предоставления им земных сокровищ, отвергая как обман ценности религиозного уровня:
Нам написали Евангелие,
Коран,
«Потерянный и возвращённый рай»,
и ещё,
и ещё—
многое множество книжек.
Каждая — радость загробную сулит, умна и хитра.
Здесь,
на земле хотим
не выше жить
и не ниже
всех этих елей, домов, дорог, лошадей и трав.
Нам надоели небесные сласти—
хлебище дайте жрать ржаной!
Нам надоели бумажные страсти—
дайте жить с живой женой (1,258–259).
Оставим на совести автора приравнивание к Евангелию поэм Мильтона, не будем выяснять также, кто мешал нечистым (а всё — таки символично, что революцию славят и совершают именно таковые)— «жить с живой женой». Признаем лишь: эти люди возжелали получить, фигурально выражаясь, именно блюдо студня.
Соорудивши новый ковчег, персонажи пьесы отправляются на поиски земного спасения и счастья. На борту чередуются различные социально-политической формации: после недолгого безвластия приходит монархия, её революционным путём (выбрасывают за борт обжору-негуса) сменяют на демократическую республику, которую вскоре также сметает бунт угнетённых.
В одном из эпизодов появляется некий персонаж, вначале ошибочно принимаемый за Христа, поскольку «идёт по воде, что по-суху», — и нечистые дружно отвергают его как спасителя:
Кузнец
У бога есть яблоки,
апельсины,
вишни,
может вёсны стлать семь раз на дню,
а к нам только задом оборачивался всевышний,
теперь Христом залавливает в западню.
Батрак
Не надо его!
Не пустим проходимца!
Не для молитв у голодных рты.
Ни с места!
А то рука подымется.
Эй,
кто ты? (1,303–304).
Однако этот незнакомец — просто Человек, раскрывающий нечистым новую истину спасения (пародирующую и одновременно ёрнически отвергающую христианство):
Слушайте!
Новая проповедь нагорная.
…………………………..
Не о рае Христовом ору я вам,
где постнички лижут чаи без сахару.
Я о настоящих земных небесах ору.
Судите сами: Христово небо ль,
евангелистов голодное небо ли?
В раю моём залы ломит мебель,
услуг электрических покой фешенебелен.
Там сладкий труд не мозолит руки,
работа розой цветёт по ладони.
Там солнце такие строит трюки,
что каждый шаг в цветомории тонет.
Здесь век корпит огородника опыт—
стеклянный настил, навозная насыпь,
а у меня
на корнях укропа
шесть раз в году росли ананасы б (1,304–305).
Должно признать, что этот земной рай выглядит довольно пошло: утопия среди мебельного изобилия и фешенебельного покоя. Но достойны того не все, и перечень таковых весьма красноречив:
Мой рай для всех,
кроме нищих духом,
от постов великих вспухших с луну.
Легче верблюду пролезть сквозь игольное ухо,
чем ко мне такому слону.
Ко мне—
кто всадил спокойно нож
и пошёл от вражьего тела с песнею!
Иди, непростивший!
Ты первый вхож
в царствие моё небесное.
Иди, любовьями всевозможными разметавшийся прелюбодей,
у которого по жилам бунта бес снуёт,—
тебе, неустанный в твоей люботе,
царствие моё небесное.
Идите все, кто не вьючный мул.
Всякий, кому нестерпимо и тесно,
знай:
ему—
царствие моё небесное (1,305–306).
Итак: обитатели того «царствия» — убийцы, прелюбодеи, одержимые внутренним бесом. Нищие духом того рая недостойны. Откровенно.
«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5, 3). Вот чему явно противостоит Маяковский.
Разумеется, Маяковского «царствия» можно достичь только собственными усилиями человекобогов
Мы сами себе и Христос и спаситель!