Сказано: по образу, поелику Бог сотворил душу бессмертною и самовластною, а по подобию— относится к добродетели. Ибо Господь говорит: будите милосерды, якоже и Отец ваш небесный милосерд есть (Лук. 6, 36), и в другом месте: святи будете, якоже Аз свят есмь (1 Петр. 1, 16). Также и Апостол говорит: бывайте друг к другу блази (Еф. 4, 32). И в Псалме сказано: благ Господь всяческим (Пс. 144), и тому подобное; вот что значит по подобию. Следовательно по естеству Бог дал нам добродетели. Страсти же не принадлежат нам по естеству, ибо они даже не имеют никакой сущности или состава, но как тьма по существу своему не имеет состава, а есть состояние воздуха, как говорит Святой Василий, бывающее от оскудения света: так и страсти (не естественны нам): но душа, по сластолюбию уклонившись от добродетелей, водворяет в себе страсти и укрепляет их против себя»20.
В этих словах — раскрывается существо поэзии Цветаевой: служение тьме, пустоте. Авва же Дорофей в незапамятные времена как бы предсказал и то, что составило содержание этой поэзии: «…невозможно, чтобы тот, кто исполнял страсти, не имел от них скорби»21.
Фома Кемпийский то же иными словами высказал: «Истинный мир сердцу можно найти только в сопротивлении страстям, а не в служении им»22.
Старец предостерегал и от следования сердечной склонности, пребывающей в рабстве у страсти: «…Будучи страстными, мы отнюдь не должны веровать своему сердцу; ибо кривое правило и прямое кривит»23. То есть он предостерегал, прямо того в виду не имея, конечно, от предания себя такого рода поэтическому творчеству, какое присуще именно Цветаевой. Он говорил также: «Без труда и сердечного сокрушения никто не может избавиться от страстей и угодить Богу. Когда человек искушается своей похотию, можно узнать из того, что он нерадит о себе и позволяет сердцу своему размышлять о сделанном им прежде; и тогда человек сам собою навлекает на себя страсть через свою похоть»24.
В покорности страстям, в наслаждении страстными увлечениями (а тем паче — в возможности выразить их поэтическим словом) человек нередко видит возможность утолить томящие его стремления. Позволительно вспомнить в связи с этим мудрое суждение святителя Иоанна Златоустого:
«Мнимое удовлетворение, которое мы доставляем своим страстям, есть не что иное, как обманчивая пища, которая только возбуждает больший голод и сильнейшую жажду в нашей душе, никогда не удовлетворяя её потребностям. Как путешественник, обманутый призраками, которые нередко представляются среди восточных пустынь, видит перед собою зеленеющие холмы и сверкающие струи источников, по мере того, как он к ним приближается, обращаются в бесплодную и безводную степь: так точно и всякий грешник на пути своих пожеланий, кажется, видит восхитительные картины удовольствий и блаженства; но этот призрак удаляется по мере того, как грешник приближается к нему, и он напрасно истощает свои силы, преследуя обольстительное видение до тех пор, пока оно наконец исчезнет, оставив несчастного грешника в изнеможении от обманутых надежд, в томительной жажде, которая более и более усиливается, иссушает и снедает его сердце.
Страсти подобны огнедышущим горам, которые вскоре оставляют вокруг себя опустошение и ужас.
Ничто не причиняет нам столько страданий, как действующие в душе страсти. Все другие бедствия действуют отвне, а эти рождаются внутри; отсюда и происходит особенно великое мучение. Хотя бы весь мир огорчил нас, но если мы не огорчаем сами себя (подчинением какой-либо страсти), то ничто не будет для нас тяжким»25.
Не в этих ли словах — объяснение и неуёмности, безмерности цветаевских поэтических стремлений, и страданий поэтических же и жизненных, равно как и трагического конца? Всё усугублялось тем, что вожделенные миражи создавались собственной фантазией поэта — и тем несли ещё большую муку.
Все Святые Отцы единодушны в одном: пока душа подвержена страстям, она удаляется от Бога. Служит не Богу. Цветаева ведь в том откровенно призналась — не сознавая, кажется, подлинной причины и этой удалённости, и гибельности избранного пути.
И все Святые Отцы согласно учат: одолеть страсти можно лишь призыванием имени Божьего, Божьей помощи. Для Цветаевой же это означает: отказ от поэзии. Пример для неё в этом — Гоголь: его устремлённость к Богу, к добру обернулась отвержением искусства. Для Цветаевой так: или — или: поэзия или Бог. Она выбрала поэзию.
Цветаева — поэт страсти. Ей истина и Бог менее важны, чем сильные эмоции, перехлёст страстей, её влекут стихии, неистовые надрывы, она вершит своё бытие в затягивающем вихре страстей и не имеет сил вырваться из пут собственного ego. Страсти нередко рождают в поэзии Цветаевой крайности эгоцентризма.
И — одиночество.
И: одиночество.
Цветаева — крайне одинокий человек. Эгоцентрик не может не быть одиноким. Все её страсти — отчасти есть поиски средства к одолению своего одиночества. И невозможность такого одоления. Замкнутый круг.
Эта невозможность приоткрылась ей самой — в «Поэме Конца» (1926), поэме «разразившегося женского горя» (2,490), как писала она Пастернаку. Трагично (она сама это разъяснила): герой хочет любви по горизонтали, а героиня (alter ego автора) — по вертикали. Автору всё-таки хочется видеть в любви нечто большее, чем взрыв страсти. В книге «Земные приметы» (1924) есть поразительная по глубине догадка: «Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители» (2,302). Вот что значит: любить по вертикали. Но ведь Бог «задумал» человека, как о том говорил авва Дорофей, наделённым добродетелями, но не страстями. Страсти же все — горизонтальны. Они — следствие перевородно-греховной повреждённости, а не Замысла. Приверженностью своею страстям Цветаева сама ввергла себя в замкнутый порочный круг, откуда нет возможности «вертикального» выхода.
Цветаева воспринимала это как своего рода рок. Уже самим именем своим она увидела себя отданною во власть стихии, ощущая это имя (Марина — морская) едва ли не мистически:
Пока огнями смеётся бал,
Душа не уснёт в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поёт огнями манящий зал,
Поёт и зовёт сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская! (1,41–42).
Это стихотворение — «Душа и имя» (1911) — свидетельство раннего самоощущения Цветаевой: тяготения к необузданности стихийных порывов. Морская — стихийная. (А может, и погружённость в море житейскоеотражено в имени? Тогда — тем хуже.)
Свою природу Цветаева почувствовала чутко. В обращении к неверному возлюбленному («Идите же! — мой голос нем…», 1913) она возносит как укор:
Какого демона во мне
Ты в вечность упустил! (1,45).
Пусть тут отчасти и молодая гордыня, но ведь и гордыня из того же источника.
Кажется: она влекома и иным началом. В «Стихах о Москве» (1916) она воспевает
По церковке — все сорок сороков
И рдеющих над ними голубков (1,59).
Но нет, это для неё скорее красивый пейзаж, этнография.
Ибо она понимает, какие страсти таятся в ней самой, противящиеся благоразумию и смиренному церковному началу. Как хорошо она сознаёт, что противиться дерзостному зову страсти можно только в молитве:
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рёв зверский!
Дерзкая — ох! — кровь!
Мой — рот— разгарчив,
Даром что свят — вид.
Как золотой ларчик,
Иверская горит.
Ты озорство прикончи
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было — как хочу (1,60).
Она и в богомольной толпе может заметить родственную душу, понятную затаившейся страстью:
В тёмном, с цветиками, платке,
— Милости удостоиться—
Ты, потупленная, в толпе
Богомолок у Сергий-Троицы.
Помолись за меня, краса,
Грустная и бесовская,
Как поставят тебя леса
Богородицею хлыстовскою (1,79).
Цветаева — ибо нельзя отделить её от лирической героини этих стихов — рано сознала бесовскую власть над собою:
Я ли красному как жар киоту
Не молилась до седьмого поту?
Гость субботний, унеси мою заботу,
Уведи меня с собой в свою субботу.
Я ли в день святого Воскресенья
Поутру не украшала сени?
Нету для души моей спасенья,
Нету за субботой воскресенья!
Я ль свечей не извожу по сотням?
Третью полночь воет в подворотне
Пёс захожий. Коли душу отнял—
Отними и тело, гость субботний! (1,84).
И в молитве — ощущение невозможности противиться «гостю». Кто он? Можно понять это чисто житейски: некий мужчина, к которому вспыхнула страсть. Но автор воспринимает это событие как знамение рока. В стихотворении, предшествовавшем приведённому и составившем с ним маленькую дилогию («Рок приходит не с грохотом и громом…», 1916), Цветаева именно о том свидетельствует. И случайно ли появляется это противопоставление «субботы» (как символа рока) и «воскресенья»? Житейская ситуация знаменует роковую бытийственную гибельную стихию.
Рок. Где страсть и стихия — там и рок. Но рок — категория антихристианская. Христианин осмысливает свою жизнь через понятие Промысла — проявления любви Создателя к человеку, влекущей душу к спасению. Рок же — языческое равнодушное начало, жестокое ко всему во вселенной. Понятие рока обессмысливает жизнь. В обессмысленной жизни страждущую душу влечёт лишь к смерти.
И всё-таки: нет даже порыва вырваться из власти этой языческой стихии страстей. Поэтому поэтически воспринимая себя Психеей, возлюбленной Эрота, Цветаева утверждает:
Ты — крылом стучавший в эту грудь,