Обговаривая с заказчиками, какие материалы потребуются, на каком базаре лучше покупать, плату за собственные услуги, она непременно спрашивала, откуда приехали заказчики. Безотчетно искала земляков. Среди клиентов ей ни разу не встретился коренной житель. Все были пришлыми, такими же ловцами счастья. Все-таки столица, все деньги здесь.
Улмекен любила воображать. Как богатый клиент, растроганный ее усердием, дарит ключи от квартиры. Как она срывает в лотерее джекпот. Сумма колебалась от двадцати миллионов тенге до миллиона долларов. Грезить о большем не хватало фантазии.
Как раз-таки сверхбогатых и щедрых клиентов у Улмекен не было. Ремонт заказывали молодые пары, служившие в нацкомпаниях, одинокие старые девы, пожилые супруги, перебравшиеся в столицу поближе к внукам. Все небогатый люд. Торговались до тенгушки, материалы выбирали дешевые, а результат хотели как в лучших особняках левобережья. Попадались настолько бессовестные, что не догадывались предложить хотя бы кусок хлеба с маслом. А другие, наоборот, готовили – вкусное, отдельное, из свежего мяса.
– Қыздар, қазанда қуардақ, ұялмай жей бересіңдер ғой, бара берейін, иә, әйтпесе жұмыс толып жатыр да…[51]
Таким Улмекен делала сверх заказанного что-нибудь дополнительное, мелкое: отмывала забрызганное окно от извести, выносила пустую тару из-под краски на мусорку.
Штукатурить и малярить она научилась в училище. Теоретическую часть пропустила мимо ушей. Там все по-русски, непонятно. В первые дни, когда началась практика, Улмекен, таская тяжеленные ведра с раствором с этажа на этаж, даже подумывала, не сбежать ли.
Спустя полчаса работы немилосердно чесалось все тело. Едкий пот заливал глаза, склеивал ресницы, струйками тек по спине, влажным ободком обхватывал талию. Зудело все – спина, живот, голова, руки, ноги. Улмекен сдвигала платок на темя, яростно чесала волосы, терла глаза. Зудело еще нестерпимее. К полудню в рабочие ботинки будто свинца заливали. Опытная тетя Маша, увидев, как страдает практикантка, подбодрила:
– Не ссы, скоро пройдет.
– Что? – не поняла Улмекен.
– Пройдет, говорю… Чесотка-хуётка по телу! Думаешь, все через это не проходили? Организм приспосабливается. Попотеешь с месяцок, почешешься, как пес шелудивый, а там привыкнешь… На заказах сильно на жратву не налегай. Работать не сможешь. Лучше с собой забери, дома поешь. Тут стесняться нечего. Работай всегда в перчатках. А то есть такие: «Перчатки мне меша-а-ают, ничего в них не чувствую…» Экзема как прицепится, еще как почувствуешь! И крем для рук всегда в кармане носи.
И действительно прошло. Непередаваемое удовольствие ждало в конце работы, когда клиент, войдя в побеленную комнату, восхищенно выдыхал: «Ух ты… Класс!»
В такие минуты Улмекен испытывала законную гордость. Особенно ей полюбилось выводить откосы на окнах и дверях.
Пожилой мастер Максим Максимович давал советы исключительно криминального характера. Пожилым он казался только Улмекен. Ему не было и пятидесяти.
– Зажилят заказчики оплату – пусть пеняют на себя. Таких наказывать надо. Почему не ценят рабочий труд! Значит, так… Сверлишь в стене углубление, вроде пещерки. Чтобы яйцо поместилось. В сыром яйце иглой проделываешь дырочку. Вставляешь в пещерку, накидываешь раствор, не-е-ежно затираешь финишем и опять иглой дырочку проковыриваешь. Само собой, мастыришь без свидетелей…
Улмекен слушала, приоткрыв рот. Не поняла.
– И что?
– Что непонятного? Яйцо стухнет, из дырочки вонища будет – хоть святых выноси. А ты уже на другом объекте, ничо не знаешь, ничо не видела! Или пустые баклажки можно еще напихать в вентиляционные шахты. Бураны начнутся, воздух баклажками как загремит, как завоет…
В «консультацию» встревала тетя Маша:
– Максимыч, хорош брехать. Чему учишь девку? Подсудное дело, если поймают…
Тот хмыкал недовольно:
– Пес брешет… Не поймают. Какие у них доказательства?
Идя мимо книжного магазина, Улмекен увидела выходящую оттуда девушку…
– Динара! Қалайсың, қызым? Мен ғой, Ұлмекенмын![52]
Динара привычно почувствовала досаду, какую испытывала при встречах с тюлькубасскими. Начинают пересказывать аульные сплетни, расспрашивать, есть ли парень, звать в гости, предлагают обменяться номерами. Динара номер диктовала, но называла неправильно последнюю цифру.
Улмекен ее досады не заметила, затараторила:
– Взрослая какая стала, пошли в кафе зайдем, рассказывай, как родители, все здоровы?
«Вот привязалась…»
Зашли в кафе, заказали чайник чая с пирожными. Динара демонстративно посмотрела в мобильный, положила рядом. Дала понять – рассиживаться некогда.
Улмекен все трещала, что видела на Артеме дочку фельдшера Сансызбая, озiнше[53] важная, овощами торгует. Замужем, двое детей. А дочка директора школы токалкой[54] стала у богатого, он на стройбазаре три контейнера держит. А совхозной бухгалтерши дочка в Шымкенте, замужем за налоговиком. Справляли сыну сундет-той, мальчика занесли в зал на троне, как хана, а за ним пустили девочек вереницу, в маленьких саукеле[55]. Вроде как жены его. Ұятай[56], люди совсем с ума посходили…
И застарелую обиду высказала:
– Может, слышала уже, про меня что говорят? Что я, как малайка[57], в чужих домах стены крашу! Да, крашу, и белю, и штукатурю, и что с того? Что тут стыдного, малайского? Зато кормлю детей сама, одеваю-обуваю, не побираюсь. Ауылдын келиншектеры[58] на первое сентября тетради покупают вскладчину, одну пачку делят на всех, по пять-шесть штук.
Динаре стало смешно. Вот ей больше делать нечего, как собирать сплетни про Улмекен, которую она еле-еле вспомнила. То ли училась в одном классе со старшим братом Динары, то ли келiнка с соседней улицы, то ли сестра продавщицы из азық-тулiка[59]…
Нагима
Нагима Избасаровна разбудила сына, усадила его на горшок, убрала, подмыла, умыла, напоила кефиром из кружечки с носиком, покормила кашей. Глотал он с трудом, жевал медленно, уставал даже от процесса еды и сонно прикрывал глаза. Пока шел ремонт в квартире, они пережидали в университетской общаге. Расписание пар заведующие кафедрами составили так, чтобы полдня с мальчиком сидел муж, полдня она. Все в их семье вертелось вокруг больного ребенка. Муж любил сына всей душой. Для него и Нагимы ребенок был смыслом существования.
Существование было сплошным мучением: чтобы выкатить коляску с сыном на прогулку, приходилось просить соседей. Лифта не было, а коляска неповоротливая, тяжелая. Приходилось тащить ее, взявшись с двух сторон за колеса. Она мучительно краснела, видя, как помощники исподтишка разглядывают мальчика, его безвольно болтавшуюся на тонкой шее голову, струйку слюны, так некстати повисшую на оттопыренной губе.
Чаще помогал Чингиз, магистрант с кафедры тюркологии; у него на неделе имелось два так называемых творческих дня для самостоятельной работы. Он был самым деликатным, вполголоса командовал: «Так, взяли, не волнуйтесь, не спешите, все нормально». Не морщился и не кряхтел, на мальчика не пялился.
Иногда, уже спустив коляску, Чингиз недолго шел рядом, и Нагима отмечала про себя его приятные манеры, умение говорить образно и метко. Разговаривали о чем-нибудь отвлеченном, о французской литературе, о кино, о любимых книгах – и Нагима благодарно улыбалась: не все в присутствии ее сына умели вести себя так естественно, как Чингиз.
Ей было хорошо идти, чувствуя в груди теплые толчки сердца, и следить за мимикой этого совсем не похожего на других человека. На одном из общеуниверситетских собраний Нагима увидела, как Чингиз рассказывает что-то двум хорошеньким аспиранткам. Аспирантки, явно соперничая друг с дружкой, кокетничали, а он словно и не замечал их игры. В сердце Нагимы будто иглой кольнули: «Я что, ревную? С какой стати?»
Студенткой Нагима считалась одной из первых умниц и красавиц факультета французского языка. Тонкая, изящная, подстриженная под Мирей Матье, она лучше всех грассировала букву «р», над которой так мучались сокурсницы. Когда в университет наезжали с визитами французские делегации – в основном посольские или члены французской компартии, – Нагиме доверяли произнести приветственную речь. Французы с умилением кивали: «Magnifique, génial…»[60]
После третьего курса на летних каникулах она с подругами записалась в студенческий строительный отряд. Отряд дислоцировался в одной из южных областей. Строили кошары для скота. Кошары из-под девичьих рук выходили кривобокими, уродливыми, хотя руководил стройкой профессиональный прораб.
Вечерами к их студенческому стойбищу подъезжали на мотоциклах с колясками местные парни – то ли турки, то ли чеченцы. Таращились на девушек, о чем-то переговаривались, гнусно гоготали. Покружив вокруг лагеря и на прощание пальнув в небо из мелкашки, уезжали. Преподы и бригадиры все видели, но ни один не решился подойти, поговорить, спросить, зачем приезжают, пугают студенток.
Про турок-чеченцев кто-то из местных рассказал девчонкам, ходившим в местный магазин за твердыми пряниками, нечто ужасное: в один из стройотрядовских сезонов пропала студентка. Совсем пропала, с концами, даже тела не нашли. Высказывались предположения, будто эти бандиты ее похитили и, жестоко изнасиловав, убили…
Измученные дневной жарой и тяжкой физической работой, студиозусы однако не сразу заваливались спать. Молодость, энергии до черта. Жгли костры, пели песни, рассказывали истории, выпивали на двадцать пять рыл бутылку дрянного портвейна, купленного вскладчину в сельпо. Бутылку передавали друг другу за спиной по кругу, незаметно от преподов, сидевших тут же у костра. В одну из ночей девочки решили сходить на частное поле, наворовать кукурузы. Предложила это всегдашняя заводила Гульжа Сулейменова. Сговорились, что пойдут не все, а человек пять, чтобы шуму было меньше. Остальным велели набрать хвороста и ждать. Кипятить воду в огромном котле на полевой кухне поручили Ирке Даринской. Ирка на стройработы не ходила, исполняла обязанности повара и привезла с собой в степь книгу «Блюда французской кухни». На факультете французского языка этот смешной казус с годами оброс подробностями и превратился в анекдот.