с Дмитрием Федоровичем (Устиновым) первые награды за космическую технику получили? — продолжал он. — Дмитрий Федорович говорит: «Ты в этот наградной список внеси кое-кого — и Хрущев поддержит, даже несмотря на возражение некоторых товарищей». — Так и получилось. Кто этот или эти «кое-кто», он не говорил, но в словах его сквозила обида, что он должен был ловчить, чтобы получить заслуженную, по его мнению, награду. Он делал вид, что его не интересует здоровье Хрущева, и когда я как-то начал говорить о его состоянии, он прервал меня и сказал: «Знаешь, Евгений, это твои проблемы, но ты должен делать все, что необходимо, чтобы не сказали, что мы его лишили хорошей медицинской помощи». Узнав о тяжелом состоянии Хрущева, он позвонил мне и попросил держать его в курсе событий.
В памяти осталось 11 сентября 1971 года. За два дня до этого у меня умерла мать, и на этот день были назначены похороны. В этот день умер Хрущев, и мне даже не пришлось присутствовать по русскому обычаю на поминках матери. Это был выходной день. Я позвонил Брежневу на дачу, сообщил о смерти Хрущева и спросил, будет ли официальная информация и как будут организованы похороны? Он ответил: «Подожди, никому, кроме родственников, ничего не сообщай». Я жду час, второй, наконец раздается звонок. «Можешь сообщить о смерти Хрущева в обычном порядке. Ну а там делай все, что делаете вы в таких случаях». Я понял, что в течение этих двух часов шло обсуждение, как объявить стране о смерти Н. С. Хрущева и где его хоронить.
Умер не просто персональный пенсионер, а бывший руководитель партии и государства, и вот он единственный из них похоронен на Ново-Девичьем кладбище, а не у Кремлевской стены.
В конце концов, проверив и перепроверив меня и по бюрократическим каналам, и по конкретным делам, Л. И. Брежнев, да и другие руководители партии и государства, смирились с тем, что я сохранил свое независимое профессиональное лицо и старался честно выполнять свой долг и говорить правду. Вероятно, это был один из факторов, позволивших мне оставаться на своем посту два десятилетия. Сыграло роль и то, что на одном из первых заседаний Политбюро Л. И. Брежнев четко заявил, что начальник 4-го управления находится в его подчинении и подотчетен только ему, а для решения возникающих оперативных ситуаций Управление должно контактировать с Ю. В. Андроповым. Такое заявление не только утвердило мое положение, но и позволило держаться с определенной степенью независимости.
3
Сегодня, после уничтожения системы 4-го управления, можно раскрыть еще один малоизвестный в нашей стране, но хорошо освещенный за рубежом, аспект его деятельности.
Речь идет об отдыхе и лечении в Советском Союзе руководителей иностранных государств, правительств, в первую очередь, лидеров коммунистических партий, друзей нашей страны. Андропов как-то совершенно справедливо сказал однажды Брежневу, что друзей можно приобретать, не только поставляя им оружие и продовольствие, но и заботясь об их здоровье, их работоспособности. Брежнев оценил эту идею, подхватил ее и предложил направлять приглашения руководителям государств и партий для отдыха и лечения в нашей стране.
Первыми откликнулись руководители коммунистических партий и правительств социалистических стран, которые стали ежегодно посещать нашу страну для отдыха и диспансеризации, причем эти, на первый взгляд, сугубо медицинские поездки постепенно превратились в политические встречи. Приезжало много гостей из развивающихся стран, стран так называемого третьего мира. В иные годы их число достигало нескольких тысяч. Это было большим испытанием для 4-го управления, учитывая, что приезжали многие руководители, обращавшиеся до этого в лучшие медицинские учреждения Запада. И надо сказать, что это испытание учреждения Управления — как больницы, так и санатории — выдержали с честью.
Были, конечно, и казусы, как например, с главой Центрально-Африканской Республики Бокассой. Не знаю, каким образом сотрудники МИД вышли на него в активных поисках друзей в Африке, но факт остается фактом, что в августе 1973 года, узнав, что он болен каким-то гастроэнтерологическим заболеванием, его пригласили на лечение в нашу страну. Не помню, в каком амплуа он приезжал: то ли как руководитель революционной партии, то ли как император. Но работники МИД просили обеспечить прием и лечение на самом высоком уровне. Когда впоследствии я читал, что это был один из самых жестоких людей в Африке, каннибал и убийца, я не мог в это поверить, вспоминая нашу встречу в инфекционном корпусе Кунцевской больницы. Это был невзрачный человечек, который постоянно улыбался и извинялся. Осмотрев его вместе с нашим известным гастроэнтерологом, профессором В. Г. Смагиным, мы установили, что ничего угрожающего у пациента нет и речь идет о банальном холецистите и колите. Рекомендовав обычное в таких случаях лечение и диету, мы разъехались по домам, так как это был воскресный день. Не успел я приехать домой, как раздался звонок из больницы, и дежурный врач просил меня срочно вернуться. Я уже привык к таким вызовам и буквально через 30 минут был на месте. Оказалось, что вызывали меня не к больному, а для того, чтобы навести порядок в кухне этого корпуса. С Бокассой приехали его слуга и повар и привезли обычные для него продукты питания. К моему удивлению, это были какие-то мелкие змейки, животные типа ящериц, грязное мясо непонятного происхождения. Я поднялся к Бокассе и сказал ему, что здесь, в больнице, мы будем лечить его нашими методами, диета является таким же лекарством, как и таблетки, которые он принимает. Получив его согласие, я попросил выбросить все, что было привезено, на помойку. Бокассе так понравилась наша пища и лечение, что, покидая в хорошем состоянии через 10 дней больницу, он поставил вопрос перед работниками МИД о выезде с ним нашего врача и нашего повара. Работники МИД настоятельно требовали как можно быстрее решить этот вопрос. Вызвался поехать с Бокассой доктор Ф. К. Яровой. Поездка врача и повара была недолгой — то ли Бокасса не получил от нашей страны того, чего добивался, то ли ему надоело постоянное вмешательство в его жизнь врача, призванного следить за состоянием его здоровья. Через три месяца по убедительной просьбе нашего посольства доктор был возвращен в Москву. Бокасса долго решал, под каким «соусом» порвать контракт. Но не нашел ничего лучшего, как обвинить врача в попытке принудить одного из полицейских охранников к сожительству. Надо было видеть пожилого, интеллигентного, субтильного доктора и громадного роста полицейского, чтобы представить всю бредовость заявления Бокассы о том, что советский врач пытался силой совратить полицейского.
Однако эта история была исключением в большой международной деятельности наших врачей, тем более что работать нам приходилось в сложных условиях не только медицинского, но и политического характера.
В 1971 году меня и П. Е. Лукомского срочно пригласили в Берлин для консультации В. Ульбрихта. До этого мы несколько раз консультировали его во время отдыха в санатории «Барвиха». В свои 78 лет Ульбрихт прекрасно выглядел, активно занимался физкультурой, любил ходить на лыжах, правда, многое в его физической активности носило показной характер. Единственно, что его беспокоило, это повышение артериального давления и иногда появляющиеся головокружение и слабость, связанные, несомненно, с развивающимся атеросклерозом сосудов мозга. В Берлине нас встретили растерянные лечащие врачи Ульбрихта и наш посол П. А. Абрасимов, заявившие, что Ульбрихт категорически отказался от помощи специалистов правительственной больницы и обратился к медикам, которые не были знакомы партийному аппарату СЕПГ и которых не желательно было знакомить с состоянием его здоровья. Однако оказалось, что суть конфликта заключалась не в медицинских проблемах лечения Ульбрихта, а в ситуации, которая создалась в связи с обострением его отношений с Э. Хонеккером . Предстоял съезд партии, на котором В. Ульбрихт, которому исполнилось уже 78 лет, должен был уступить свое место Э. Хонеккеру. В. Ульбрихт, как это бывает при склерозе мозговых сосудов, не мог критично оценить свое состояние, считал себя вполне работоспособным и с обидой воспринял предложение, переданное к тому же, по его словам, в некорректной форме, стать почетным председателем партии. Ульбрихт в то время считал себя единственным теоретиком-марксистом, оставшимся в живых. Иначе как «Лениным современности» и главным идеологом коммунизма в современном мире он себя не представлял. Когда у него произошел гипертонический криз, он наотрез отказался ехать в правительственную больницу и был помещен, по его настоянию, в обычное больничное учреждение. Хонеккер же боялся, с одной стороны, как бы действительно не произошло тяжелых осложнений в состоянии здоровья В. Ульбрихта, а с другой — широкой огласки конфликта. И то и другое могло оказать неблагоприятное влияние на ход съезда, а может быть, и на его избрание. Учитывая, что В. Ульбрихт не пускал к себе врачей из правительственной больницы ГДР, предполагалось, что консультантов из Москвы, которые смотрели его в «Барвихе», он примет. С одной стороны, те после консультации смогут ответить на все вопросы Э. Хонеккера, а с другой — постараются убедить Ульбрихта в необходимости лечения в правительственной больнице. Действительно, В. Ульбрихт принял нас с Лукомским весьма любезно, хотя на протяжении всей встречи градом сыпались нелестные слова и в адрес врачей правительственной больницы, и в адрес Хонеккера. Состояние его было удовлетворительным, и на консилиуме с участием врачей, которые лечили его в тот момент, было решено, что через несколько дней он сможет вернуться домой.
На обеде в нашем посольстве мы успокоили П. А. Абрасимова и Э. Хонеккера, что ничего страшного в состоянии здоровья В. Ульбрихта нет, что он уже стал адекватным, успокоился и через несколько дней, вероятно, вернется домой. В общем так и оказалось. Съезд прошел в спокойной обстановке, и в 1971 году Э. Хонеккер был избран первым секретарем СЕПГ.