Составили протокол, когда уже совсем стемнело.
Аслана приволокли в какое-то казенное помещение и там продолжали избивать, только теперь это были другие люди.
Эти, новые, били с какой-то непонятной Аслану звериной радостью, словно душу отводили…
Били его и приговаривали:
— Это тебе за Минутку, теперь за Витька, — за всех наших братьев, которые там погибли, за наш район, это — за Заводской, а это — за Старопромысловский…
Он провалился в черную пустоту…
Очнулся от новых побоев.
— Что теперь с ним делать? — переговаривались они.
— Может, перевезти в ИВС?
— Куда? — не расслышал от ударов голоса своего «коллеги» один из палачей.
— Баран, — ответил первый, — в изолятор временного содержания.
— Далеко?
— Рядом, в Химках, — бодро ответил третий, успевший отдохнуть от изнурительного избиения чеченского «врага».
— Давай вставай! — Это уже было обращено к Аслану.
Но Аслан не мог держаться на ногах. Его челюсть была выбита. Он не мог вздохнуть — так резко болели грудь, спина, почки, бока.
Дежурные в ИВС отказались принимать его в таком виде.
Тогда у них возникла новая идея:
— Отвезем его на Восьмого Марта…
— Он же все слышит! — Второй заметил, что Аслан шевельнулся.
— Сейчас забудет, — ответил первый.
После чего его снова «погрузили» в тьму беспамятства. Аслан пришел в себя все в том же «газике». Он уже не понимал, утро сейчас или вечер, в глазах было темно, он думал только об одном: «Быстрей бы убили…»
Но, судя по всему, это в намерения палачей не входило. Везли его долго, часа два, по крайней мере, так казалось Аслану. Наконец «газик» остановился у больших железных ворот. Это оказалась больница.
Его бросили в коридоре, а сами палачи пошли в кабинет, из которого врач так и не вышел, чтобы взглянуть на больного.
— Господи, — склонилась над Асланом проходящая мимо санитарка-старушка, — кто же это тебя так?
Аслан не смог ответить. Открылась дверь кабинета, палачи вышли со справкой, очевидно, той, которая была им нужна.
— Может, помочь чем, сынок? — Старушка пыталась вытереть кровь на лице лежащего на полу Аслана.
— Иди, мамаша, по своим делам! — грубо скомандовал один из палачей и оттолкнул старушку. — Нечего наркоманов жалеть!
Старушка с жалостью посмотрела вслед утаскиваемому палачами Аслану, покачала говолой:
— Господи, когда же все это кончится!..
— Гляди не болтай у меня, — оглянулся один из палачей, — а то для тебя прямо сейчас все и кончится…
Второй засмеялся. Очевидно, это была шутка.
— Куда теперь? — спросил первый, когда они вышли во двор больницы.
— Петрович сказал, челюсть надо ему вправить, — другой показал в неведомом Аслану направлении — туда.
«Заботятся, гады», — мелькнуло в сознании Аслана.
Тащили его недолго. Новое помещение находилось неподалеку от больницы. Аслан увидел только белый халат, белую маску на лице костоправа, который собирался вправить ему челюсть, и потерял сознание от острой боли, пронизавшей все его тело…
Пришел в себя он на бетонном полу. Боли он уже не чувствовал. И не думал о том, что с ним вообще будет дальше. Но почему-то беспокоил вопрос: «Неужели это Елена сообщила им, что я был у нее? Ведь они взяли меня буквально через десять минут после того, как я вошел в ее квартиру. И это не проверка паспортного режима. И не облава на террористов. Омоновцы действовали целенаправленно…»
Аслан гнал от себя подобные мысли, но его сознание снова и снова возвращалось к этому: «У нее своя семья, другая жизнь, я для нее — препятствие, возможно, даже напоминание о сделанной ошибке… Может, это и к лучшему, что у сына другой отец и что в его документах не будет написано: „Чеченец“… Хотя он, как она однажды сказала, моя копия. Бедный мальчик, только бы ему не пришлось пережить всех страданий, которые выпали на мою долю только потому, что я чеченец…»
Он вспомнил о том, с какой гордостью отец говорил ему о его происхождении. Древний княжеский род Магомадовых был известен не только в Грозном. Аслан всегда гордился своими предками. Даже тогда, когда в армии впервые в жизни услышал от «дедов» презрительное, обращенное к нему:
— Чечня!
Аслан ответил с гордостью:
— Да, я чеченец и горжусь этим.
«Деды» растерялись, они ожидали чего угодно: ответных оскорблений, драки, обид, но только не такого спокойного, гордого ответа.
С этого момента все вокруг словно забыли о его происхождении, и ни разу до конца службы никто не осмелился напомнить ему об этом.
Аслан рассказал своей матери о том, что в Москве у него есть сын, рассказал и об отношениях с родителями Елены. Мама Аслана рассудила, как всегда, мудро:
— Без родительского благословения, сынок, счастья не будет… Но если ты любишь и если она тоже тебя любит, то быть вам вместе вопреки всем обстоятельствам, козням всех врагов, которые только укрепят ваши чувства…
— Я очень скучаю по сыну, — говорил матери Аслан, — хочу его видеть, но боюсь мешать ее жизни, да и Сереже сейчас лучше не знать о своем отце…
— Если это твоя кровь, — так же спокойно и степенно отвечала мать, — то он тоже скучает и рано или поздно потянется к родному отцу, но не торопи события…
И Аслан ждал.
Голова раскалывалась, думать больше не было сил. Аслан провалился в глубокие расщелины памяти, ему почудился знакомый запах старых вещей, почти забытые голоса…
Аслан встал и пошел, открыл дверь в другую комнату и… очутился в темной комнатке с низким потолком — в крестьянской избе в три маленьких окошка, расположенных низко над полом, через них сильно бил свет луны с улицы. Комната слева была во тьме, но угадывался стол со стульями, и вроде там кто-то сидел. Из окна виделись сугробы снега, аккуратно отметенные к концам протоптанной дорожки, — так было принято у них чистить улицы. Что-то очень знакомое…
Аслан узнал эту избушку с островерхой крышей, как монашеский куколь укрывшейся между трех кирпичных двухэтажек — эдакая присевшая бабушка. В этой избушке жила его бабушка до конца своих дней, как ни звали ее сыновья переселиться в новый, только что выстроенный кирпичный дом — та ни в какую.
И тут услышал Аслан голос бабушки, она позвала его ласково:
— Асланушка, иди ко мне… Сядь со мною…
— Бабушка…
Аслан прижался к ее лицу щекой. Она погладила его по голове своей сильной шершавой рукой:
— Узнал меня, внучек?
— Да, бабушка, но ты же умерла?
— Умерла, умерла, но вот решила с тобой повидаться. Здесь можно…
— Да ведь твою избушку снесли двадцать лет назад!
— Ничего, что нету, мне разрешили побыть здесь недолго.
— Так это что, теперь комната свиданий, что ли?
— Свиданий, внучек… Как ты, родной?
Аслану захотелось поцеловать ее, но что-то не пускало, она почему-то отстранилась в глубь комнаты, лицо ее уплыло куда-то, но рука так же сильно продолжала гладить Аслана по голове.
— Плохо, бабушка, помираю, видно…
Бабушка начала всхлипывать, плакать, утирая глаза краем ладони, Аслан вспомнил: она всегда так делала. Аслан взял ее руку в свою, а руки уже не видно, и лицо ее растаяло на глазах, остался только последний шепот:
— Иди туда, там тебя любят…
— Куда — туда, бабушка?
Все, и нет ее. Растаяла бабушка Аслана вместе со своей ветхой избушкой.
«На тот свет зовет, что ли?» — думал Аслан, приходя в себя, со стоном поворачиваясь на другой бок.
7
Уже с первой ее фразы в голосе слышалась такая беззащитность и в то же время такая надежда на то, будто я именно тот человек, который способен ей помочь, что сомнений у меня не оставалось: я возьмусь за это дело. Просто не смогу ей отказать. И вовсе не потому, что я такой уж слабохарактерный.
Однако сантименты сантиментами, а служба службой. Святым духом сыт не будешь.
— Хорошо, — сказал я, когда Елена немножко успокоилась после своего рассказа, впрочем, она взяла себя в руки довольно быстро. — Я согласен вести это дело. Но проблема в том, что бесплатно я не работаю. — Я предпочитаю говорить о деньгах безо всяких там намеков, чтобы всем сразу было все ясно. Иначе потом окажется, что кто-то что-то не так понял… — У вас есть деньги?
— Да-да, конечно. — Она стала поспешно рыться в сумочке. — Я не знаю, сколько вы попросите, но это не самое важное. Деньги у меня есть.
Я назвал сумму, обычную для таких дел. Конечно, всегда есть некий соблазн завысить цену, услышав, что клиент может заплатить больше, но и тут необходимо знать меру.
— Разумеется, это в том случае, если все пройдет без всяких осложнений и закончится благополучно. Так что деньги лишь по окончании дела, — добавил я, видя, что она все так же продолжает рыться в сумочке. — Хотя, конечно, мне будет нужен некоторый аванс. Но совсем необязательно давать его сию секунду…
— Да нет, я же точно брала с собой кошелек. Помню, как собиралась к вам, отсчитала деньги, положила кошелек в сумочку. Еще книжку какую-то выложила… О господи, неужели, еще и кошелек украли. — И слезы вновь покатились из ее глаз, она разрыдалась. — Ну почему, почему все так сразу? Одно за другим, одно за другим, — всхлипывала Елена, утирая глаза платком.
Вот против чего я так до сих пор не нашел стопроцентно работающего средства, — так это против женских слез.
Особенно когда ты почти не знаешь самой женщины.
Когда и сам понимаешь, что какие-то причины для этих слез несомненно есть.
И когда видишь, что женщина перед тобой не истеричка какая-нибудь, а весьма сдержанная особа, которая вряд ли себе часто позволяет подобное на людях.
Это был как раз такой, особенный случай.
Впрочем, один способ успокоить женские рыдания я все же знаю. Способ этот заключается в одном коротком глаголе — «отвлечь». Я налил из графина, без которого просто невозможно обойтись на рабочем месте в такую жару, воды в стакан и протянул Елене. И словно невзначай спросил:
— А кем работает ваш муж?