Пашка маячил в тени у двери.
— Я, дядя, не виноват, — быстро сказал он, — я хотел разбудить, а они не дали.
— Ничего, — произнес человек в бушлате, — было не к спеху. Ну, давай знакомиться: Инокентьев.
— Михалев. — Алексей пожал протянутую ему тяжелую и жесткую руку и присел на табурет к столу.
С минуту они разглядывали друг друга. Отец с сыном вышли. Инокентьев свертывал цигарку. Широкое лицо его казалось бронзовым от неяркого света лампы, белые брови свисали на глаза. Помолчав, он спросил:
— Оловянников ничего мне не передавал?
— Передал.
Из часового кармашка брюк Алексей вытащил сложенный вчетверо листок бумаги.
Инокентьев внимательно прочитал записку, затем свернул трубочкой и подержал над лампой, пока бумага не вспыхнула. Прикурив от огонька, он бросил горящую бумагу в глиняный черепок, служивший пепельницей.
— Оловянников говорил, зачем ты понадобился?
— Говорил, что для разведки. Остальное, мол, на месте.
— Так…
Бумага догорела. Огонек съежился и угас под кучкой пепла, Инокентьев заговорил негромко, отрывисто, будто выдавливая из себя слова:
— Дело, значит, такое… В Одессе худо. Голод, разруха, сам мог видеть.
Алексей кивнул.
— К тому же еще на Молдаванке и на Пересыпи до черта бандитов и блатных. Но это бы куда ни шло. Хуже заговоры. Не успеем с одним разделаться — другой… В двадцатом году, когда в Крыму сидел Врангель, здесь работала его организация. Руководили Макаревич-Спасаревский, Краснов, Сиевич и Шаворский — все бывшие офицеры. Дело ставили широко. Тогда же, в двадцатом, их и прихлопнули. Макаревича-Спасаревского расстреляли. А Краснов, Сиевич и Шаворский ушли… — Инокентьев запустил руку во внутренний карман бушлата и достал конверт из черной непроницаемой бумаги. Из конверта он вытащил три фотографии. — Вот они. В пенсне — Краснов. Второй — Шаворский, с бородкой… Третий — Сиевич. Карточки я тебе пока оставлю. Присмотрись. Недавно они снова всплыли. Первые сведения начали поступать еще в феврале. Стали наблюдать. Выяснить удалось вот что: организация у них большая, имеют связь с закордоньем, по нашим данным, с белогвардейским центром и, возможно, с петлюровским штабом. Структура организации такая: все участники разбиты на группы по пять человек. Есть среди них “старший”, который их объединяет и держит связь с другими группами. Получается этакая цепочка из отдельных звеньев. Допустим, провал, одна какая-нибудь пятерка накрылась. В центре делают перестановку, и цепочка не рвется. Хитро? Так вот… В одной из этих пятерок есть наш человек. Он, видишь ли, “с прошлым”: бывший эсер. На том он и его и прихватили: подчиняйся, мол, иначе Советской власти будет известно, кто ты такой. Словом, как обычно. И знаешь, кто его завербовал? Вот этот! — Инокентьев указал пальцем на фотографию толстого врангелевского офицера в пенсне. — Краснов! Этот Краснов теперь старший в его пятерке и зовется Мироновым. А где Краснов, там и те двое могут быть.
— Краснова можно взять? — спросил Алексей.
— Взять? Зачем? Не, брат, это дешево. Одной пятерки нам мало. Нам нужно до конца всей цепочки добраться, до самого центра. Пускай Краснов-Миронов гуляет пока…
Инокентьев докурил цигарку, воткнул ее в черепок.
— Дело в том, что они кого-то ждут из-за кордона. Вот где можно зацепиться. Слушай теперь внимательно, Михалев. Тех, что являются оттуда, они проводят через три-четыре этапа. План у Оловянникова такой: “гостя” перехватить, выяснить, с чем прибыл, и узнать все пароли. Если получится, тогда… Тогда введем в дело тебя. Пойдешь вместо “гостя”. — Он выпрямился и несколько мгновений смотрел на Алексея, стараясь, видимо, понять, какое впечатление произвели его слова. — Как тебе все это покажется? Справишься?
Алексей ответил не сразу. В прозрачной глубине его зрачков мерцал холодный желтоватый отсвет. И, глядя в эти глаза, Инокентьев подумал, что, хотя сидящий перед ним человек молод, Оловянников, пожалуй, не ошибся в выборе.
— Так как же? — поторопил он.
Алексей медленно проговорил:
— Кто его знает. Нужно справиться.
— Очень нужно! — сказал Инокентьев. — К тому же есть одна тонкость… Почему нам понадобился чекист из другого города? Думаешь, у нас своих не хватает? Хватает! И кое-кто уже проник в организацию. Но связывать тебя о ними не будем. Почему? Скажу тебе прямо, Михалев: похоже, что какая-то контра пробралась в чека! Выяснить, кто именно, — это тоже твоя задача. Потому и нужен человек, которого в Одессе не знают ни свои, ни чужие.
— Понятно. — Алексей тоже вынул кисет и принялся молча свертывать “козью ножку”.
Инокентьев пристально следил за его лицом, ища на нем признаки сомнения или нерешительности. Но лицо парня было замкнутое, малоподвижное, и при всей своей опытности Инокентьев не мог понять, какие мысли бродят у него в голове.
“Крепкий, кажется”, — подумал Инокентьев. Но на всякий случай сказал:
— Давай начистоту. Дело тебе предлагается трудное, опасное дело. Если сомневаешься или не уверен в себе, лучше сразу скажи. Такой случай, как сейчас, вряд ли еще представится, и действовать надо наверняка. Значит, и человек нужен, который на все готов. В одиночку придется работать. Чуть ошибся — пропал.
— Это верно! — сказал Алексей. Он помолчал и вдруг смешливо растянул губы. — Того и гляди, испугаете вы меня, товарищ Инокентьев. Придется домой возвращаться. А ведь дело-то не опаснее других. Давайте уж не передумывать.
— Ну, коли так, передумывать не будем, — сразу согласился Инокентьев. Парень с каждой минутой все больше нравился ему. — В таком случае надо договориться…
Договорились они о том, что Алексей до начала операции поживет у Синесвитенко. Всякие дополнительные инструкции получит позднее. Синесвитенко — бывший красноармеец и личный друг самого Инокентьева. Мальчонка у него смышленый и умеет держать язык за зубами. Алексею выходить из дому не следует…
Они подали друг другу руки. Инокентьев надвинул на лоб выцветшую фуражку-мичманку, на все пуговицы застегнул бушлат, чтобы не видно было армейской гимнастерки, и ушел.
Алексей вернулся к столу, придвинул лампу и взял в руки фотографии.
Наступили дни, которые Алексей Михалев прожил тихо и безмятежно, как не доводилось ему ни разу за последние четыре года. Свободного времени было хоть отбавляй.
Синесвитенко исчезал из дому чуть свет: у него были дела на заводе сельскохозяйственных машин. Вечерами, по дороге домой, он где-то встречался с Инокентьевым, который передавал ему паек для Алексея и неизменное распоряжение: терпеливо ждать.
Так прошла неделя.
Безделье становилось уже в тягость.
Синесвитенко являлся домой поздно: он возглавлял группу активистов, которые собирали у рабочих носильные вещи для обмена на продукты. Набегавшись за день, он едва волочил ноги. На скулах его пятнами горел румянец.
— Сгоришь, Петро, — сказал ему как-то Алексей. — Нельзя так.
— Не сгорю, — отмахнулся Синесвитенко. — От меня одни кости остались, а кости не горят, только тлеют… Завод надо восстанавливать, а у людей руки не поднимаются. Вот продукты добудем — приободрятся… Отряд собрали… Махнем куда-нибудь в хлебные места с кулачьем торговаться…
И вскоре он действительно уехал с рабочим продовольственным отрядом куда-то к Раздельной.
На прощание Синесвитенко сделал Алексею подарок. Месяц назад ему удалось раздобыть на базаре две одинаковые фигуры китайских болванчиков. Фигурки были из крепкой стали, полые внутри, и Синесвитенко смастерил из них зажигалки. Если нажать пружину на спине у болванчика, верхняя часть его головы немного откидывалась и изо рта вырывался тонкий язычок пламени. Еще раз нажмешь — рот захлопывался, проглатывая огонек. Таких затейливых зажигалок Алексей еще не видел. У Синесвитенко были просто золотые руки.
— Возьми на память, — предложил Синесвитенко, — они, можно сказать, единственные в своем роде, одна у тебя, другая у меня. Кто знает, увидимся ли еще, а так, может, и вспомнишь… За Пашкой доглядывай. Я ведь ненадолго. Ежели хорошо пойдет, через неделю буду обратно.
— На меня надежда слабая, — сказал ему Алексей, — не сегодня-завтра могу улететь.
— Ну, пока здесь… Он хлопчик мозговитый, проживет и сам.
Через два дня после его отъезда, поздно вечером, когда Алексей и Пашка играли перед сном в подкидного дурака, в дверь постучали, Алексей отложил принятые карты (а напринимал он много: Пашка играл здорово, к тому еще жулил) и пошел открывать.
За дверью стоял невысокий человек в штатском пальто.
— Здравствуйте, — сказал он, — привет вам привез из Херсона.
— От Сергея Васильевича?
— От Василия Сергеевича. Вас ждут, просили скорей…
И, казалось, с приходом связного жизнь сразу обрела привычный тревожный ритм, будто и не было недельной передышки. Алексей торопливо навернул портянки, всунул ноги в сапоги и наскоро увязал в тряпицу немудрящее свое имущество — запасную пару исподнего белья и стопку писчей бумаги.
Одевшись, подошел к Пашке.
— Будь здоров, ухожу.
— Надолго? — спросил Пашка, с тревогой наблюдавший за его сборами.
— Кто его знает. Ждать-то меня не надо.
У Пашки задрожали губы.
— Насовсем, что ли?
— Уж и насовсем! Приду, наверно. А если нет, сам хозяйничай. Еды тебе дней на пять должно хватить, постарайся обернуться, пока отца нет. На рыбалку ходи… — Алексей говорил преувеличенно бодро и при этом старался не глядеть в огорченные Пашкины глаза, чтобы и самому не расчувствоваться. — Словом, все должно быть в порядке.
Пашка молчал. Веки его подозрительно набухли.
— Ну, прощай. — Алексей потрепал его по жестким вихрам, слипшимся от соленой морской воды, и направился к двери.
— Пойдемте, — кивнул он связному.
Они вышли на улицу.
— Отсюда в квартале фаэтон.
Сперва они ехали по немощеной, в глубоких рытвинах дороге, потом по твердому настилу брусчатки, звонко цокавшей под копытами, и, наконец, по мягким деревянным торцам — в центре города. Остановились вблизи какого-то сквера.