Николай Фридрихович ОлигерЧеловеческое
Товарищ Николай, худощавый и слабосильный человек, во время деловой поездки по южным городам внезапно заболел. За последнее время случалось слишком часто обходиться без обеда и не спать по ночам, а погода была скверная, — сырая и холодная. Где-то схватил простуду, которая быстро развилась и осложнилась, найдя благоприятную почву.
Дня два Николай перемогался, ходил на собрания, организовывал новые кружки, много говорил охрипшим от простуды голосом, но, наконец, не выдержал и слег. Этот момент болезни захватил его на конспиративной квартире, которая совсем не была приспособлена для больничных целей, и потому приходилось думать о переезде куда-нибудь в более удобное место.
Старый приятель и однокашник Николая, комитетчик Спиридон, сидел на продавленной кушетке, в ногах у больного, и сосредоточенно почесывал давно небритую бороду.
— Черт знает, какое дело! В больницу тебе нельзя. Паспорта порядочного у тебя нет, а в больницу не примут без паспорта. Разве на частную квартиру куда-нибудь? Напуганы теперь черти-либералы. Откажутся… Не можешь ходить-то?
— Не могу! — виновато признался больной.
— А я на тебя для сегодняшней массовки очень даже рассчитывал… Ну, да ничего не поделаешь, — если уж вздумал ты хворать, как буржуй какой-нибудь… Нашему брату этого не полагается. Так ты вот что: полежи пока здесь, а мы разведаем. К вечеру, авось, уже можно будет тебя перевезти. Только больше недели не хворай. Уж ты постарайся…
Николай терпеливо пролежал до вечера в темном и душном чуланчике, на жесткой кушетке, морщился от боли и тихонько вздыхал. Прихварывать ему случалось нередко, но каждая болезнь обязательно вызывала в нем острое чувство виновности. Начинал считать себя дармоедом и лежебоком и казнился, что так мало успел сделать, пока еще был здоров. В партии товарищ Николай работал уже давно, втянулся в работу по уши и вне этой работы для него не существовало никакой другой жизни. Иные товарищи не особенно любили его за тяжелый характер, но ценили как работника очень высоко: выше Спиридона.
На ближайшие дни как раз приходилась масса самых неотложных дел, от неисполнения которых мог пострадать целый партийный район, — и некоторые дела были такого сорта, что успешно выполнить их мог бы только сам Николай.
Когда совсем стемнело, больного одолел особенно острый приступ тоски и досады. Он стиснул зубы, чтобы не застонать случайно, и попробовал пройтись по комнате. Голова была тяжелая, как котел, во рту пересохло от жара и язык с трудом поворачивался. А, главное, с каждым шагом какая-то горячая тяжесть с мучительною болью перекатывалась под черепом и заслоняла глаза красным туманом.
Нет, куда уж! Ясное дело, что необходим полный отпуск на неопределенное время. Хорошо бы теперь, чтобы не вводить партию в лишние расходы, попасть в тюрьму и там отболеть, а потом опять выйти на волю. Но такое уже дело тюрьма: и сажают, и выпускают совсем не тогда, когда хочется.
Спиридон явился на конспиративную квартиру поздно вечером, усталый, растрепанный и грязный. Ему только что пришлось отмахать верст десять под дождем и по слякоти.
— Ну, устроил… Можно бы и раньше, да массовка задержала… Есть у нас тут два студентика, — так, из сочувствующих. Парни еще совсем пустые, но добросовестные, и довериться им можно. Живут они вдвоем в одной комнате и ждали к себе еще третьего товарища, но тот почему-то не приехал. Понимаешь? Ты и будешь третьим. Студенты расскажут, что ты заболел дорогой и потому должен лежать… А завтра утром наш доктор придет. Одним словом — все на мази. Подымайся. Я уже и извозчика сторговал.
Ехать пришлось далеко, через весь город, и Николай добрался до своего нового пристанища окончательно разбитый и истерзанный. Едва сознавая, что делает, поздоровался с двумя молодыми людьми, которые приняли его несколько сконфуженно, но радушно, разделся при помощи Спиридона и лег. Потом смутно помнил, что кто-то, очень добрый, поил его горячей малиновой настойкой и укутывал теплым одеялом. Окончательно больной пришел в себя только на следующее утро.
Болезнь не ослабила еще своих пут, но и не ухудшилась. Лежа, Николай чувствовал себя довольно удовлетворительно и с любопытством рассматривал своих новых хозяев и обстановку комнаты. Из хозяев, впрочем, налицо был только один: невысокий плечистый студент кавказского типа, а обстановка не представляла ровно ничего особенного. Обыкновенная комната студенческого типа, со сбродной мебелью, с начатым картузом табаку на подоконнике, с обрезками колбасы на шатком столе и с тетрадками лекций на криво приколоченной полочке. Кроме входной двери, есть еще одна дверь, — по-видимому, в соседнюю комнату. Она заставлена легким карточным столиком. Там, за стеной, помещаются другие жильцы: сквозь тонкую дверь доносятся звуки женского голоса, напевающего что-то веселое, и даже стук легких шагов.
Студент пожелал доброго утра и предложил чаю.
— Пожалуйста… Если не затруднит вас.
— Какое же затруднение? У нас вот тут, за дверью, дух покровитель живет, — тот самый, который вас вчера малиной поил… Душечка, — воззвал студент, не повышая голоса, а только повернувшись лицом к заставленной двери, — душечка, угостите чаем?
— Вас? — отозвался голос.
— Нет, товарища. А, впрочем, и меня тоже.
— Вам ни за что не дам. Я на вас сердита. А больному сейчас принесу. Варенья какого дать? Кисленького? У меня кизиль хороший есть…
Студент подошел к больному и зашептал торопливо:
— Э… видите, товарищ… У нас тут, по обыкновению, такие перегородки, что живем мы, словно в стеклянном домике… А так как вы пробудете у нас, конечно, не один день… Одним словом, шила в мешке не утаишь. Лучше уж сразу выяснить обстоятельства, чтобы не было недоразумений… Видите ли, тут дамочка одна живет, пустенькая, но миленькая довольно. Муж у нее — чиновник какой-то золотушный, и утром, и вечером на службе… И вот, понимаете, вполне естественный случай. Вы не удивляйтесь, если заметите некоторую близость. И еще, не намекайте, пожалуйста, о наших отношениях моему коллеге, он, видите ли, тоже увлечен, бедняга, и ему будет неприятно.
Больной поморщился.
— С какой же стати я буду вмешиваться? Вы могли и не предупреждать. Мне решительно все равно.
— Перайшвили! — позвал женский голос.
Студент встрепенулся.
— Ну, что такое?
— Помогите мне банку со шкафа снять.
— На мировую, значит?
— А уж там увидим. Я не для вас стараюсь.
Больной остался один. Закрыл глаза и, с естественным целомудрием больного и ослабевшего человека, старался не слушать того, что доносилось из-за предательской двери. От женщин он давно отвык. Любить было некогда, а чисто физическая связь, как уверял он сам, вызывала в нем только тошноту.
За дверью смеялись, говорили о чем-то неразборчивым, отрывистым шепотом. Потом послышалась короткая возня, закончившаяся сочным поцелуем.
«Ну, действительно! — подумал товарищ Николай и даже помотал головой по подушке. — Пожалуй, студент был и прав, что предупредил заранее. И как это муж ничего не видит и не слышит? Впрочем, его, кажется, никогда не бывает дома. Вот они, — священные основы буржуазной семьи…»
Студент вернулся вместе с соседкой, — и тогда больной припомнил смутно, что видел уже ее вчера вечером. Пухленькая, вся в ямочках, подвижная, веселая, — и глупая. На низеньком покатом лбу, в телячьих глазах, даже в складке губ — везде написана глупость, откровенная и непосредственная. Товарищ Николай сконфуженно натянул одеяло до самого подбородка.
— Ничего, ничего! — стрекотала соседка. — Вы не стесняйтесь. Разве больные стесняются? И потом, ведь я замужняя, а не девица. Я могу и совсем голых мужчин видеть, а не только что в рубашке.
На большом никелированном подносе, покрытом кружочками кофейной гущи, соседка принесла чай, вазочку с кизилевым вареньем и бисквиты. Угощала радушно:
— Кушайте, пожалуйста. Уж и какой же вы худенький! Совсем, как щепочка… Как это вы и живете такой? Вот студенты у нас — оба настоящие молодцы. И Перайшвили, и Бальц. А муж у меня тоже тощий… Вы ведь студент, а не чиновник. Вам потолстеть надо.
— А зачем студенту быть толстым? — удивился оглушенный болтовней товарищ Николай.
— Иначе женщины любить не будут. Право. Я по себе сужу. Если у мужчины нет настоящих мускулов, то какое же от него удовольствие?
Больной поперхнулся чаем и, откашливаясь, рассердился на Спиридона, который его сюда запрятал. Студент, впрочем, в присутствии Николая вел себя тихо и мирно, и только слегка посмеивался, когда соседка беззаботно выговаривала что-нибудь слишком уже смелое.
Около полудня пришел доктор, — тоже партийный знакомый. Доктор долго и внимательно выслушивал и выстукивал больного, потом почесал себе переносицу блестящим выхоленным ногтем и сказал:
— Запустили, батенька. Теперь, пожалуй, в лучшем случае недельки две полежать придется.
— Что вы? — испугался больной. — Разве мне можно?
— Уж там можно или нельзя, а полежите…
Доктор произнес подобающий случаю выговор на тему о легкомысленном отношении к такому важному вопросу, как здоровье, потом поболтал еще немного о разных городских новостях, которые очень мало интересовали больного. Написав рецепты, еще раз посоветовал Николаю вести себя умником и уехал.
Едва его широкая спина скрылась за дверью, как в комнату опять уже явилась соседка.
— Ну, что? Ничего серьезного нет, да? И как это вам охота хворать, право! Я так вот никогда не хвораю. А у мужа — ревматизм и еще какая-то гадость, и он постоянно заставляет ему живот и спину оподельдоком мазать. Есть мазь такая вонючая: оподельдок. А вас не нужно мазать?
— Нет, благодарю вас.
— Если нужно, так вы не стесняйтесь. Я умею. Мне сейчас все равно нечего делать. Перайшвили на лекции ушел, а тот, другой, еще не вернулся. Можно мне у вас в комнате посидеть? Я, право, мешать не буду. Возьму книжку и буду читать.