— Ну, посидите! — не совсем любезно согласился товарищ Николай. — Только говорить мне трудно… Так что уж я молчать буду.
Соседка придвинула поближе к кровати ободранное кресло, уселась, подобрав ноги, и взяла в руки какую-то толстую книгу. Перелистывала страницу за страницей и искоса взглядывала на больного. Тот закрыл глаза и старался дышать ровнее, делая вид, что дремлет. Но мешал кашель. Приходилось то и дело приподниматься на постели и поневоле открывать глаза.
— А хорошо бы вам оподельдоку! — задумчиво сказала соседка. — Мужу помогает.
— Так вот уж вы о муже и заботьтесь, если помогает.
— Очень мне нужно… Я вам покажу его, когда он придет обедать. Он на каракатицу похож. И, представьте, ревнует. Ко всем ревнует, а особенно к студентам: к Перайшвили и к Бальцу. Он и к вам будет ревновать, если узнает, что я у вас тут сидела один на один. И когда очень разревнуется, начинает драться. Выберет минуту, когда никого, кроме нас двоих, нету дома, и дерется…
— Больно? — с усмешкой спросил товарищ Николай. До сих пор он теоретически отрицал существующую семью, как явно буржуазную ячейку, но сейчас его симпатии были всецело на стороне мужа, который днюет и ночует в канцелярии, а дома мажется оподельдоком. Подумал даже: «Хорошо бы тебя, матушка, по старинке: разложить, pa и всыпать… Для охлаждения крови…»
— Больно? Какое там больно… У него и силы, как у цыпленка. Один смех. Потом он всегда разозлится и ногти кусает до крови. А когда назлится, сядет в угол и плачет.
— А вы что же?
— Что же? Я не злая. Я посмотрю, посмотрю на него, да и прощу. И когда вечером разденусь, он у меня ноги целует.
Товарищ Николай отвернулся лицом к стене и окончательно смолк. Соседка долго еще пыталась вовлечь его в разговор, выбирая самые интересные, по ее мнению, темы, но не добилась никаких результатов и, по-видимому, погрузилась в чтение. Иногда, забываясь, мурлыкала шансонетку, — не совсем пристойную.
Другой студент — Бальц — вернулся домой незадолго до обеда. Вид у Бальца был немецкий: кругленький, выхоленный. Стоячий воротничок лоснился зеркальным блеском. И добродушная, жизнерадостная улыбка довольного своей жизнью и своим пищеварением человека не сходила с лица.
Бальц участливо расспросил больного о визите врача, справился, не нужно ли чего-нибудь, кроме уже прописанных лекарств. И, ясно было, от всей души сочувствовал больному, но по лицу его это было как-то очень мало заметно: никакие усилия не могли прогнать безмятежной улыбки. Соседка перед самым приходом Бальца ушла к себе в комнату и теперь звала оттуда:
— Немец, вы?
— Я самый. А вы одни?
— Как перст. Но ко мне нельзя. Я переодеваться буду. Сейчас муж придет.
— Я на минуточку.
И, не дожидаясь ответа, Бальц унес в соседнюю комнату свою улыбку и свой крахмальный воротничок. Больной натянул было до самой маковки одеяло, чтобы ничего не слышать, но под одеялом оказалось очень уже душно. А заставленная столиком дверь не только пропускала по-прежнему все звуки, но даже как будто усиливала их, словно резонатор. Шорохи и шумы, и торопливые поцелуи, и шелест платья — все это беспрепятственно проникало в сознание товарища Николая и заставляло его тревожно и злобно ворочаться в грязной постели. Кашлял усиленно громко, чтобы напомнить о своем присутствии, но это помогало мало. После минутного затишья звуки возобновлялись усиленным темпом. Больной слушал, как щелкают корсетные кнопки, и думал:
«Мессалина… Дегенерат… Да и эти два хороши. Нет, никогда я не прощу Спиридону такой подлости»…
Наконец, звякнул в прихожей звонок — и студент торопливо проскользнул в свою комнату, оправляя по пути прическу. Галстук у него сбился на сторону, но все та же безмятежная улыбка озаряла раскрасневшееся лицо. Присел в то же самое кресло, которое незадолго перед тем покинула соседка, и сообщил конфиденциально:
— Премилая барынька, вы понимаете… Удивительная непосредственность… Я, конечно, вполне полагаюсь на вашу скромность, не правда ли?
— Да, да! — огрызнулся товарищ Николай. — Меня уж просили сегодня о том же самом.
Студент несколько опешил, но сейчас же догадался:
— Ах, она сама, конечно! Молодец. Я не ожидал такой предусмотрительности… А не пора ли вам принимать микстуру?
Заботливо наполнил столовую ложку и поднес ее больному. Потом аккуратно оправил одеяло, чтобы нигде не дуло.
— Отдыхайте себе… Уснете, может быть?
И все это проделывал очень предусмотрительно, но без всякой навязчивости, а просто так, от души. Больной, привыкший к одиночеству и заброшенности, особенно чувствительно воспринимал всякую ласку. Подумал, с наслаждением вытягиваясь:
«В сущности, мне нет никакого дела…
Парни они, несомненно, хорошие. А на их месте, в обществе этого беса, никто бы и не устоял, пожалуй… Право, не устоял бы…»
В этот же день больному удалось-таки повидать и мужа. Соседка сама завела его в студенческую комнату.
— Вот, познакомьтесь. Это папашка мой. Любите и жалуйте.
Муж бочком подошел к кровати и осторожно протянул кончики пальцев.
— Очень рад… To есть, очень сожалею-с… В ваши годы, знаете, вдвойне неприятно-с… Имею честь засвидетельствовать…
Соседка не солгала: муж у нее, и правда, был совсем замухрыщатый. Больной посмотрел на них внимательно, когда они стояли рядом: одна — сильная, здоровая, с бьющей через край страстью, другой — сгорбленный, зеленый, с торчащим из ушей морским канатом, — и подумал, что этот союз, пожалуй, более противоестествен и достоин презрения, чем несколько двусмысленные отношения соседки к двум студентам.
Потом слышно было через тонкую дверь, как муж тревожно спрашивал:
— А он не заразителен?
Соседка утешила:
— Не беспокойся. К тебе не пристанет. Тебя и смерть испугается, миленький.
Потекли один за другим такие непривычные, безработные дни. Первое время было даже приятно лежать, не двигаясь, ни о чем не думать, в положенное время глотать лекарства. Организм, истощенный болезнью и предшествовавшими лишениями, не требовал ничего, кроме отдыха. Но затем, по мере того, как болезнь разжимала свои цепкие лапы, появилась скука. То, что в первые дни представлялось совсем новым и потому было занимательно, теперь уже примелькалось. И хотелось скорее, как можно скорее, вернуться на прежнюю колею.
Спиридон забегал редко, — во-первых, потому что был очень занят, а затем и потому еще, что не хотел привлекать на студенческую квартиру чьего-либо непрошенного внимания. За эти редкие и кратковременные свидания едва успевал сообщить кое-какие факты из сложной и текучей партийной жизни, — и, второпях, часто излагал какие-нибудь ничтожные мелочи подробнее и обстоятельнее существенно-важного.
Воспринятые сведения плохо укладывались в ослабевшей памяти больного, — и только еще сильнее будили стремление вырваться поскорее из гостеприимной студенческой комнаты.
Аккуратно совершал свои визиты доктор. И каждый раз, на настойчивые просьбы Николая, отвечал неизменно:
— Полежите еще, полежите, батюшка. Поспешишь — людей насмешишь… По настоящему-то следовало бы вас теперь на кумыс отправить.
В свободные от лекций часы оба студента, по большей части, сидели дома. Приходила соседка, старательно причесанная, но в распашном, не совсем чистом капоте, надетом прямо на рубашку. Играли втроем в шестьдесят шесть или просто дурачились. Соседка одинаково непринужденно держала себя с обоими студентами и, кажется, совершенно искренно не отдавала особого предпочтения ни кавказцу, ни немцу. Ей нравились оба одинаково. Когда не было дома Бальца, она не находила в себе сил огорчить отказом Перайшвили, — а когда дома сидел немец, не было никаких оснований делать его несчастнее кавказца. А товарищ Николай все лежал на своей постели молчаливо и неподвижно, и соседка начинала уже относиться к нему с несколько обидным безразличием, — почти, как к мебели. Когда обоих студентов не было дома, то даже забывала иногда, входя к больному, накинуть капотик, — и не извинялась.
От скуки товарищ Николай принялся морализировать. Однажды сказал соседке:
— Послушайте, ведь я все вижу и знаю. Конечно, муж вам — не пара, и для вас самое лучшее было бы разойтись с ним. Но как вам не стыдно и не противно иметь одновременно двух любовников?
Соседка уселась в свое любимое кресло и оттянула губы трубочкой.
— Фи, разве так можно говорить? Если знаете, так при себе и держите. И почему это стыдно? Не понимаю. Вот, если бы я деньги брала, так это было бы стыдно. Немец хотел мне раз флакон духов подарить, в полтора рубля, так я и то этот самый флакон ему в физиономию запустила. Когда мне что-нибудь нужно, так и муж купит. Ну, а если я не для выгоды, а только из жалости, так и стыда нет никакого.
— Как это — из жалости? — удивился больной и, досадуя сам на себя, смотрел, не отрываясь, на полную грудь, видневшуюся в разрезе рубашки.
— Конечно, из жалости. Они хотя и славные, а все-таки только студенты. Кто же их так хорошо любить будет, если не я? А мужу это нисколько не мешает. Он все равно хворый и старый.
— Однако, любит же вас.
— И студенты любят. Чем он лучше? Тем, что старый-то?
Больной, наконец, с усилием отвел глаза и покраснел, говоря:
— Послушайте, и зачем это вы ходите… в таком виде? Почти голая ведь… Даже хуже, чем голая.
— Да ведь жарко же. А вы — больной. С вами можно не так стесняться.
Посмотрела на него как-то особенно, совсем иначе, чем смотрела до этого вопроса. И с кресла пересела на кровать. Погладила товарища Николая по голове, как маленького.
— А вы поправляетесь ведь… Право! Даже румянец появился. Теперь вы делаетесь интересным. Особенно, когда сердитесь.
Николай задышал тяжелее, но ничего не ответил и не шевельнулся. Соседка опять погладила его по голове и, смеясь, прижалась крепче. Открытый вырез рубашки пришелся совсем близко, у самого лица. Не сознавая что делает, товарищ Николай припал губами к горячему телу, но сейчас же опомнился, грубо оттолкнул соседку и завопил: