[163]. Точно так же в Лоанго королевской болезнью называют паралич, ибо негры считают его карой небес за предательство, замышляемое против царя [164]. В Англии вера в то, что король способен своим прикосновением исцелить золотуху, сохранилась вплоть до XVIII века. Доктора Джонсона в детстве от золотухи вылечила королева Анна [165]. Любопытно, что такой яркий образчик здравого смысла, как доктор Джонсон, в детстве и старости соприкоснулся с этими древними суевериями о королевской власти как в Англии, так и в Шотландии.
Вышеприведенных свидетельств, пусть и кратких, достаточно, чтобы доказать, что многие народы относились к своим правителям, будь то вожди или цари, с суеверным благоговением, как к существам высшего порядка и наделенным более могущественной силой, чем простые люди. Проникнутые таким глубоким почитанием своих правителей и таким преувеличенным представлением об их могуществе, они беспрекословно им повиновались, не ведая, что перед ними такие же люди, как и они сами. Итак, я, смею надеяться, вправе провозгласить, что доказал первое утверждение, согласно которому у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание органов правления, особенно монархического, совершая вклад в учреждение и поддержание общественного порядка.
III. Частная собственность
Перейдем теперь ко второму утверждению, гласящему, что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание частной собственности, совершая вклад в дело ее неприкосновенности.
Нигде, пожалуй, это не прослеживается так явно, как в Полинезии, где система табу достигла величайшей высоты. Само табуирование, по мнению местных жителей обладало сверхъестественной, магической энергией, и предмет запрета становился неприкосновенным. Так табу превратилось в мощное средство укрепления или – говоря языком наших друзей социалистов – закрепощения частной собственности. Так, те, кто жил в Полинезии, подтвердят, что табу имело именно такое применение, и никакое иное. Вот о чем свидетельствует ирландец, живший среди маори как один из них и пристально изучивший их обычаи: «Первой целью обычного тапу, вероятно, было сохранение собственности. Таковым по преимуществу было обычное личное тапу. Данная форма тапу была неизменной и содержала в себе некую священную сущность, которая прилеплялась к личности вождя и всегда была при нем. Оно было его правом по рождению, частью его самого, которой он не мог лишиться и которую явственно сознавали и признавали во все времена как нечто неопровержимо данное. Воины и мелкие вожди, а также все те, кто мог притязать на то, чтобы именоваться рангатира. Слово это в том смысле, в котором я сейчас его употребляю, означает человека благородного, и в той или иной степени обладает налетом тайны. Оно распространялось на все их движимое имущество, особенно одежду, оружие, украшения, орудия и вообще на все, к чему они прикасались. Таким образом, их имущество не могло быть украдено, утеряно, испорчено детьми, использовано каким-либо образом другими людьми. А поскольку в старые времена, как я уже говорил, всякая собственность такого рода была ценной вследствие огромного труда и времени, которые, за неимением железных орудий, обязательно затрачивались на ее изготовление, такая форма тапу была, конечно, до крайности полезна. Нарушение ее навлекало на провинившегося всякого рода жуткие мнимые наказания, одним из которых был смертельный недуг». Виновный также подлежал тому, что можно было бы описать как гражданский иск, который сводился к ограблению и избиению; но писатель, чьи слова я только что привел, рассказывает нам, что худшей частью наказания за нарушение табу была мнимая часть, поскольку даже когда преступление было совершено неумышленно, преступник, узнав о содеянном, умирал от испуга [166]. Схожим образом другой писатель, рассказывая о маори, отмечает, что «нарушителей тапу наказывали боги, равно как и люди. Первые насылали болезнь и смерть; вторые карали смертью, потерей имущества и изгнанием из общества. Тапу зиждилось на страхе перед богами, а не перед людьми. Можно обмануть глаза человека, но не богов» [167]. «Вожди, как можно ожидать, вполне сознают преимущества тапу, находя, что оно наделяет их в известной степени правом давать законы, а суеверие, на котором тапу зиждется, обеспечивает их соблюдение. Того, кто преступит тапу, будет убит аттуа (Божеством), и вера в это столь всеобъятна, что теперь можно или, скорее, ранее очень редко можно было встретить человека, осмелившегося совершить святотатство. Дабы это влияние всецело удерживалось среди людей, от природы столь проницательных и умных, необходимо, несомненно, проявить большую осторожность. Иное привело бы к частому нарушению правил, а стало быть, и к потере их влияния. До того, как туземцы вступили в сношения с европейцами, тапу, вероятно, действовал с наибольшим успехом; ибо ходило убеждение, что всякое пренебрежение им непременно обречет нарушителя на гнев аттуа, и следствием будет гибель. Впрочем, вопреки подпитке суеверными страхами людей, в тапу, как и в большинстве других законов, заложен призыв к физической силе в случае необходимости. Провинившегося, если его раскроют, лишат всего, чем он владеет, а если он раб, то, по всей вероятности, предадут смерти, и такие случаи действительно имели место. Суеверное чувство это столь крепко, что рабы не решаются есть ту же пищу, что их хозяин, или даже готовить на том же огне, полагая, что аттуа убьет их и за это. Все, что связано с вождем или принадлежит ему, рабы считают священным. Какой бы сильной ни была их любовь к табаку, он в совершенной сохранности, если был оставлен на крыше дома вождя. Никто не осмелится к нему притронуться» [168].
Стало быть, верно сказано, что «данная форма тапу была превосходным способом охранения собственности. Обыкновенно самые ценные вещи могли быть оставлены в отсутствие владельцев на любой срок» [169]. Если кто-то хотел сохранить урожай, дом, одежду или что-либо еще, ему довольно было наложить на эту собственность табу, и оно оказывалось в безопасности. Утверждением табу был особый знак. Так, если человек хотел использовать определенное дерево в лесу для изготовления каноэ, он привязывал к стволу пучок травы; если он хотел присвоить участок камыша на болоте, то втыкал в него шест с пучком травы на конце; если же он оставлял свой дом со всеми ценностями, то подпирал дверь куском льна, и место сразу становилось неприкосновенным, никто туда не лез [170].
Поэтому, хотя ограничения, налагаемые табу, часто были неудобными и нелепыми, а вся система порой осуждалась европейцами как вредное суеверие, те, кто заглядывал немного глубже, справедливо отмечали, что его действие, подкрепленное всего более воображаемыми, но все-таки могущественными мерами, оказывалось благотворным. «Новозеландцы, – рассказывает один из авторов, – не могли бы управляться без свода законов, подобного тапу. Воины, которые бы с презрением отвергли приказы людей, подчинялись предполагаемым волеизъявлениям богов, и во всяком случае лучше, когда народом управляет суеверие, нежели грубая сила» [171]. Еще один многоопытный миссионер, хорошо знающий народ маори, пишет: «обычай тапу во многом был благотворным. В свете отсутствия законов, особого состояния общества, свирепого характера людей обычай этот оказался хорошей заменою твердой формы правления, став лекалом для организованного устроения общества» [172].
В других частях Полинезии система табу с сопутствующими выгодами и недостатками, употреблением во благо и во зло была без малого такой же, и всюду, как и в Новой Зеландии, она скрепляла во благо или во зло узы частной собственности. В этом, пожалуй, самое явное действие данной институции. Рассказывают, что на Маркизских островах табу было наделено божественным содержанием как выражение воли богов, явленной жрецам; как таковое оно устанавливало границы вредным излишествам, предотвращало грабежи и сплачивало народ. Замечательно, что благодаря табу табуированные привилегированные классы становились землевладельцами; земля принадлежала только им и их наследникам; простой народ жил ремеслами и рыболовством. Табу было оплотом землевладельцев; оно возвышало их по некоему божественному праву над толпой; оно обеспечивало их безопасность и защищало от посягательств бедных и завистливых соседей. «Без сомнения, – отмечают писатели, у которых я почерпнул эти наблюдения, – первая задача табу заключалась в том, чтобы утвердить собственность в качестве основы всего общества» [173].
Важную роль в укреплении частной собственности суеверие играло и на Самоа. О том свидетельствует миссионер, доктор Джордж Тернер, который долгие годы жил среди самоанцев и оставил нам весьма ценный отчет об их обычаях. Он пишет: «Я спешу отметить вторую особенность, которая, как я уже указывал, служила вспомогательным средством для поддержания мира и порядка на Самоа, а именно суеверный страх. Если вождь и главы семейств при рассмотрении в суде какого-либо дела о краже затруднялись определить виновного, они принуждали всех причастных поклясться, что они невиновны. Во время клятвы перед вождями подозреваемые клали горсть некоей травы на камень, представлявший божество их деревни, и, положив поверх руку, произносили: ‘‘В присутствии наших вождей, собравшихся здесь, я возлагаю руку на этот камень. Если я украл, пусть меня ждет скорая смерть’’. Таков был обычный способ клятвы. Трава была еще одной безмолвной клятвою, означая, что вся семья может умереть и что потом трава вырастет над их жилищем. Если все поклялись, а виновник так и не был обнаружен, вожди заканчивали дело, передавая дело деревенскому богу и торжественно призывая его отметить злоумышленника. Впрочем, вместо того чтобы обращаться к вождям и призывать к всеобщей клятве, для запугивания воров многие использовали свои особые клятвы. Завидев, что у него украли несколько кокосов или гроздь бананов, хозяин участка вставал и кричал во весь голос два или три раза: ‘‘Пусть огонь выжжет глаза тому, кто украл мои бананы! Пусть опричь его глаз огонь сожжет и глаза его бога!’ Крик этот разносился по соседним плантациям, заставляя вора трепетать. Люди боялись таких клятв… Но был и иной, более обширный род проклятий, которых тоже боялись и которые служили мощным средством против воровства, особенно плодов фруктовых деревьев, а именно безмолвное иероглифическое табу, или