Мама стоит вполоборота, листает книгу. Нашла время просвещаться. Все во мне кричит, и она не может не слышать, как я умоляю. В мою сторону не смотрит, боится выдать себя. Лицо спокойное, как у спящей, но мне даже с дивана видно: у виска подрагивает колечко волос — так она напряжена. Зачем же мучать себя и меня?! Ты чуткая, ты все понимаешь и давно уже догадалась. Я все равно это сделаю. Могу прямо сейчас, при тебе. Встану и войду. Ведь ничего плохого в этом нет. Хуже, если я не зайду, — что ты тогда обо мне подумаешь? Но, пойми, мне не хочется, чтобы ты знала, что я там.
На стене, как раз против меня, пятнышко. Совсем крохотное, его и не стерли потому, что крохотное, незаметное. Я цепляюсь взглядом за этот зыбкий якорь, чтобы комната не плыла кругом. Не шевелюсь, сжалась вся, спина доской, и все равно — сама не знаю как — глаза начинают блуждать, и потом вдруг оказывается, что я смотрю на ту дверь. Злюсь на себя, злюсь на мать. Уйди же, наконец, забери с собой книгу, если она так тебя заинтересовала, читать можно и в другой комнате.
Дошло все-таки! Вздрагиваю от резкого звука — это мама захлопнула книгу. Сунула ее на полку, вылила, не оглянувшись. Плечи обиженные. Не сердись, мама, спасибо. Я только на минутку, только проститься. От дивана до двери — два прыжка.
— Это я. Ты меня слышишь, Маг?
Камера молчит. Она пуста, все вынесли, даже сесть не на что. Могли бы подождать, пока я уеду. Да мне ничего и не нужно. Свет есть — и на том спасибо. Все-таки знали, что я зайду, иначе отключили бы.
— Маг, я пришла попрощаться. Ты почему молчишь?
Камера не отвечает. Но она не мертва. Маг слышит и видит меня. Я опускаюсь на колени. Сажусь на пятки, закрываю глаза. Вот теперь ничто не отвлекает и не нужно вертеть головой, смотреть куда-то. К нему нельзя обращаться, у него нет направления — он не впереди и не сзади, не слева и не справа. Он везде, вокруг, во мне.
— Маг, мне очень грустно, и если будешь молчать, — разревусь. Собиралась к тебе раньше, но мама… Она с утра шпионит за мной.
— Не говори «шпионить» о матери.
— Ты в своем репертуаре, без морали не можешь. Выговаривать мне сейчас — это же глупо, через час я уеду.
— Мы уже простились вчера.
— Мне не следовало заходить, да?
— Наверно, у тебя есть причина.
— Я прощаюсь с детством, Маг.
— Ты что-то принесла. Что это рядом с тобой?
— Неужели не знаешь? Дрель, дырки сверлить.
— Зачем?
— Так. Шла и прихватила.
— Мать видела?
— Может, и видела. Говорю же, с утра шпи… следит. Ты, наверно, не понял, Маг: я прощаюсь с детством.
— Пытаюсь понять. Мешает эта… дрель. Не могу связать, какое отношение имеет «дырки сверлить» к детству.
— Не обращай внимания — железка и все. Сама не знаю, зачем взяла. Приходили сегодня мастера, собираются что-то переделывать в моей комнате, наволокли всякого инструмента. Шла случайно мимо ящика, вытащила дрель — вот и все дела.
— Ты можешь ее вынести?
— Не капризничай, второй раз мне будет трудно зайти.
— Ящик с инструментами где — в твоей комнате или на веранде?
— Какая тебе разница. Ну, на веранде, и что?
— Тогда не случайно. Ты специально ходила за ней. Зачем?
— Далась тебе эта дрель! Не будь занудой, не то я забуду, зачем пришла. Или ты меня в чем-то подозреваешь?
— Я люблю ясность.
Он мог бы не говорить этого, будто я его не знаю. Давным-давно, до школы, еще раньше… Нет, спала я, кажется, вначале у мамы, потом в детской. Здесь никогда не было мебели, только игрушки и ковер. И картинки. Яркие цветные пятна проступали на стене, играли, переливались и исчезали, когда надоедало смотреть. Сам воздух был соткан из света и звуков. Напрасно я пыталась угадать, откуда лилась мелодия,- звучала вся комната. Мягкие, теплые волны обволакивали, поднимали, баюкали, а казалось, это во мне рождалась и жила музыка, и сама я пела.
— Маг, я тебя помню раньше, чем маму: вначале ты, потом она. И себя помню тоже потом.
— Тебе не было и года, когда впервые попала сюда. Одиннадцать месяцев и шесть дней.
— Пришла сама или меня привели?
— Принесли. Ходить ты еще не умела, только ползала. Тебя оставляли на час-полтора.
— Как же ты управлялся в роли няньки?
— Я никогда не был нянькой. Учил тебя видеть, слушать. Мы играли.
— И еще ты был доктором.
— Нет, лечили другие, я лишь сообщал, когда находил отклонения. Стоило тебе войти, я уже знал все, что могло интересовать врачей, — температуру, пульс, дыхание, рост, вес, даже запах тела. И если что-то не так — бил тревогу.
— Что еще?
— Не понял.
— Что еще ты сообщал родителям?
— Не больше того, что они могли узнать от тебя.
— Однажды я очень рассердилась, помнишь?
— Обозвала ябедой.
— Предателем.
— Не спорь — ябедой, и два дня не заходила, дулась.
Спорить бесполезно, память у него безотказна. Но если даже и вырвалось у меня «ябеда», хотела сказать «предатель»: он не просто донес, он предал. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.
Я не любила гостей и не любила, когда родители брали меня с собой в гости. Было такое время — боялась чужих… Старик выглядел поначалу добрым, но страшно перепугался, увидев у меня в руках шкатулку. Он онемел и не мог выговорить ни слова, только клокотал, пока не отобрал шкатулку и не запер ее на ключ. В коричневом резном ящике хранился альбом с марками, и старик только что показывал их отцу, переворачивая страницы блестящим пинцетом с тонкими плоскими концами. Меня выдворили в зал, сунули в руки какую-то игрушку и забыли, заговорившись за столом. Но я заметила, куда старик положил ключ от шкатулки.
На следующий день только и разговоров было, что о пропавшей марке, которой двести с лишним лет. Мать с отцом посматривали на меня, хотя знать они ничего не знали, могли лишь догадываться. Я и вида не подавала, что их шепот и взгляды имеют какое-то отношение ко мне. Завернутая в цветной лоскут марка лежала в кармашке платья старой куклы, куда я ее спрятала, как только мы вернулись из гостей. А к вечеру марка исчезла. Только лоскут валялся рядом с куклой. Мама ходила, поджав губы, отец заперся у себя в кабинете.
Меня предал Маг. Я рассказала ему сразу же — и про старика, его испуг, выпученные глаза и холодные, трясущиеся руки, и как мне было страшно и противно, когда он вырывал шкатулку. Я смеялась, воображая переполох, какой поднимется в доме у старика, и гордилась, что так ловко взяла и так хорошо спрятала марку — кому придет в голову искать ее в кармашке куклы.
Маг начал что-то говорить о воровстве, как-де дурно это тайно брать чужие вещи. Но я же объяснила, что вовсе не воровала, а только взяла на время, чтобы отомстить жадному, злому старикашке, и потом верну.
— Тогда я поклялась, что больше не приду к тебе.
— Рад, что ты помнишь. Это был болезненный, но полезный урок.
— И все же ты мог не выдавать меня. Я ведь сама хотела…
— А вдруг было бы поздно? К хозяину марки вызывали врача. Представь: старик умер бы. Не из-за марки, по другой причине, но ты бы думала, что из-за тебя…
— Тебя родители спросили или ты сам?
— Сам.
— А они… Что они спрашивали, что их интересовало?.. Молчишь, запретная тема…
— Их интересовало то же, что и меня. В каком-то смысле я тоже твой родитель и ты — моя… девочка.
— Брось, Маг! Это все твои выдумки. Ты всегда внушал мне, что ближе тебя у меня никого нет, что ты и я — нераздельны.
— Разве это не так?
— Чушь все. Что может быть общего между человеком и машиной? Ты просто хитрил, чтобы влезть мне в душу, заставить болтать без утайки. Ты боялся моих тайн.
— От меня их у тебя не было.
— Ты уверен? Есть вещи, в которых я даже себе не могу признаться. Чудище ты электронное.
— Хочешь поссориться? Тебе так легче будет уехать? Тогда пожалуйста.
— Даже страшно, какой ты хитрый. И все же не думай, что ты видишь меня насквозь.
— Пусть машина, но я твой двойник, твоя судьба, и когда ты споришь со мной, ты споришь с собой. Жаль, что мы так расстаемся. В твоей душе разладв этом все дело, и я уже ничем не могу помочь.
— Маг, не сгущай, не накручивай, со мной все в порядке. Немного капризничаю, не более.
— Дрель — не каприз.
— Опять ты… Честное слово, не знаю, зачем притащила.
— Зато я теперь, кажется, знаю.
— Тогда скажи.
— Подожду. Ты хочешь еще о чем-то спросить?
— Да. Ты помнишь Иго?
— Игоря, твоего одноклассника, с рассеченной бровью?
— Почему он покончил с собой?
— Несчастный случай, ему не повезло.
Снова хитрит электронная башка. Знает, все он знает. Я прожужжала ему все уши, не было дня, чтобы мы не сплетничали. И он же первый открыл мне глаза, когда я ни о чем еще не догадывалась. «Похоже, — сказал Маг, — он к тебе неравнодушен». Я не хотела возражать. «Похоже, — сказал Маг, — ты к нему неравнодушна». Я не могла возражать.
Новый человек в классе — всегда событие. Девчонки да и парни заважничали, как индюки, когда он заявился на первый урок: посмотрим, мол, что ты за птица, и место ли тебе в нашей стае. А я так зазналась, что вроде и не замечала. Надо же было случиться, что я раздела тогда одна, и его усадили на мою парту. Подарочек! Все на него глазеют, а кажется — на меня. Вот еще не хватало. Отодвинулась на самый край, в его сторону не смотрю. Он тоже все уроки в немого играл, а когда звонок домой, вдруг громко на весь класс: «Если со мной неприятно, так и скажи, я пересяду». Все вокруг рты разинули, ждут, что отвечу. «Ты где это бровь рассадил?» — спрашиваю как ни в чем не «бывало. «Потом расскажу, — говорит. — Дай дневник, расписание скатаю». Все поняли, что мы стоим друг друга, а раз поняли все, то нам деваться уже было некуда, общественное мнение надо уважать: что о тебе думают, тем и будь. Мы сразу нашли общий язык. Только я одна звала его Иго, и только мне одной он позволял подтрунивать над собой. А про бровь так и не рассказал.