рошли века, тысячелетия. Человечество повзрослело, поумнело. И поклонение животным теперь кажется смешным. Но если вдуматься, если присмотреться, не увидим ли мы сейчас следы давно ушедшего культа животных или ненависти к ним? Речь идет, конечно, не о племенах, для которых охотничья магия — не вчерашний, а сегодняшний день, не о племенах, находящихся на низких ступенях цивилизации.
Группа ученых, руководимая американским профессором Э. Колдуэлом, опросила 150 тысяч человек — жителей 18 стран. Выло установлено, что, во-первых, в этих странах существует не менее четырех тысяч примет-суеверий и, во-вторых, из каждых десяти опрошенных только трое категорически заявили, что абсолютно не верят в приметы. Четверо из каждого десятка признались, что хоть и понимают всю бессмысленность предрассудков, все-таки склонны верить в них.
Не случайно в сознание людей очень прочно и очень надолго вошли поверия о животных и суеверия, связанные с ними: слишком большую роль играли животные в жизни человека и слишком непонятны они были для него.
Однако внимательное изучение наскальной живописи древних людей показало, что они неплохо знали и повадки и даже анатомию животных, на которых охотились. И позы изображенных на стенах пещер животных очень естественны, и «раны», нанесенные им, наверняка смертельны. Конечно, нельзя говорить, что кроманьонцы целились в сердце животного — они не имели представления о его существовании. Но многолетний охотничий опыт подсказывал им, что наносить смертельный удар надо под лопатку.
Опыт помог нашим предкам изучить повадки и характер животных — ведь иначе они не могли бы ни выследить, ни подкараулить зверя, чтоб заманить его в ловчую яму или выгнать на сидящих в засаде охотников. Раскопки стоянок древнего человека показывают, какое большое место в его «рационе» занимало мясо птиц, зверей, рыб. В так называемых кухонных кучах всегда обнаруживают большое количество костей животных.
Неандерталец, живший 100 — 40 тысячелетий назад, сначала селился под открытым небом. Но с севера наступали ледники, становилось холоднее, и люди вынуждены были искать укрытые места для своих стоянок. Они еще не умели строить хижины и единственное, что могли найти — это пещеры. Но пещеры, как правило, оказывались уже занятыми — в них жили могучие саблезубые тигры и пещерные медведи, львы и гиены. С огромным трудом отвоевывали себе пещеры люди, вооруженные каменными топорами и дротиками. Правда, это было в их руках достаточно мощное оружие. Но оно не помогло бы в борьбе с могучими животными, если бы люди не знали их повадок.
А охотничья магия! Ведь она тоже построена на прекрасном знании повадок и поведения животных. Например, исполнители «танца антилоп», на которых готовилась охота, прекрасно подражали движениям этих животных.
Затем появился культ животных. И опять-таки многие животные стали священными, стали почитаться потому, что люди знали их образ жизни, знали их повадки и пользу, которую они приносят. (Конечно, далеко не все было правильно в представлении людей, но сейчас речь идет лишь о правильных оценках животных.)
В древнеегипетских рукописях, дошедших до нас, есть немало упоминаний о животных, причем очень точных. В одной из рукописей, так называемом папирусе Эберса, написанном примерно 2500 лет назад, говорится, например, о том, что мясная муха развивается из личинки, а лягушка — из головастика.
А разве могли бы китайцы выращивать еще 2000 лет назад тутовых шелкопрядов, не зная их образа жизни, повадок, привычек?
С развитием скотоводства увеличиваются и знания людей о животных. И очень возможно, что некоторые пастухи были большими знатоками поведения коров или овец, так же как охотники прекрасно знали тех животных, за которыми охотились. Но ни эти пастухи, ни эти охотники еще не были зоологами, так же как их знания еще не были наукой. Для того чтобы знания отдельных людей стали наукой, они должны были быть организованы, приведены в порядок. Ведь наука — это систематизированные знания.
Глава IIЧеловек узнаёт и изучает
Я ОСМЕЛЮСЬ УТВЕРЖДАТЬ,
ЧТО ИЗ ВСЕХ ЗНАНИЙ НАИБОЛЕЕ
ПОЛЕЗНО ДЛЯ НАС ЗНАНИЕ
ПРИРОДЫ, ЕЕ ЗАКОНОВ.
…ИЩЕМ ТОЛЬКО ИСТИНУ,
НАСКОЛЬКО НАМ УМ ПОЗВОЛЯЕТ
ЕЕ ОБНАРУЖИТЬ.
Великий грек и знатный римлянин
Знания, которыми располагал первобытный человек, не мешали ему верить в животных-духов, в тотемов, не мешали ему заниматься магией. Наблюдения и знания, которыми располагали древние египтяне, не мешали им обожествлять животных, создавать самые необычные легенды о них и непоколебимо верить в эти легенды. И человек, впервые систематизировавший знания людей о животных, человек, положивший начало науке зоологии, тоже, конечно, не был свободен от многих и многих ошибок и ошибочных представлений об окружающем его мире, свойственных его времени. Да и средства, которыми располагал этот человек, были очень и очень ограниченны — ведь жил он почти две с половиной тысячи лет назад. Точнее — с 384 по 322 год до нашей эры.
Аристотель — одна из крупнейших фигур в истории человечества.
Аристотель знал всё: философию, логику, историю, физику, зоологию. Из 62 прожитых лет он 45 отдал науке, написав около 300 сочинений. К сожалению, дошли до нас немногие, но среди уцелевших книг 19 посвящены животному миру, а в 10 из них даны описания 454 разных животных. «История животных» — так Аристотель назвал свой труд — была, конечно, очень и очень несовершенна, конечно, она содержала множество ошибок. Но сам факт появления такой «Истории», где, кроме описания животных, приводились к тому же и наблюдения за некоторыми из них, где делались попытки классификации животного мира и даже имелись определенные выводы и обобщения, — огромная заслуга Аристотеля, большой шаг вперед в развитии познаний о животном мире.
«История животных» — первый дошедший до нас научный труд по зоологии, в котором автор пользовался не только своими наблюдениями, но и фактами, накопленными до него. Конечно, вряд ли он знал древнеегипетскую рукопись «папирус Эберса», где говорится, что лягушка развивается из головастика. Во всяком случае, сам Аристотель уделяет лягушке очень мало внимания. И говорит о ней только как о примере самозарождения.(1)
Но безусловно, он был знаком с трудами своих предшественников и современников, таких, как Гиппократ, изучавший анатомию, таких, как Эмпедокл, утверждавший, что чешуя рыб, перья птиц и волосы зверей — схожие образования; таких, как великий философ древности Платон, сделавший попытку рассказать об изменении животного мира.
Однако используя работы других, Аристотель все-таки в основном надеялся на себя. И у него для этого были основания. Ну хотя бы такое: ни один ученый до Аристотеля и ни один его современник не имели возможности получать из далеких стран, причем довольно регулярно, животных и растения. А Аристотелю знаменитый полководец древности Александр Македонский присылал из своих походов по Персии, Средней Азии, Индии подарки — животных и растения. Александр считал себя многим обязанным Аристотелю.
Жизнь Аристотеля совпала с огромными изменениями в Древней Греции. Афины, будучи некогда могучей морской державой, пришли в упадок, и афинскую «республику» сменила македонская монархия.
Македония, гористая область на северо-западе Греции, была и беднее и развита была слабее, чем другие области Греции. Но, воспользовавшись тем, что страну раздирали противоречия и междоусобицы, македонцы решили подчинить себе все области. Македонскому царю Филиппу II удалось этого добиться. И Македония начинает быстро возвышаться, богатеть, превращается из скотоводческо-земледельческого в торговое государство. Успешному развитию торговли мешало, однако, другое могучее государство — Персия, господствовавшая на Эгейском море.
Сын Филиппа II, Александр Македонский, не только уничтожил соперницу — он создал огромную Македонскую державу, которая простиралась на восток до Индии и Афганистана, на запад — до Сицилии. И возможно, в какой-то степени помог ему в этом Аристотель.
Александр с детства мечтал о воинских подвигах, тщательно готовился к будущим войнам и завоеваниям. Он не признавал ничего, кроме мечей и лат, коней и сражений. Но отец его понимал: чтоб стать владыкой всей Греции, мало знать только воинское дело, надо быть образованным человеком и умным политиком. А для этого будущему царю требовался подходящий учитель.
В это время в Афинах жил Аристотель.
Аристотель родился в городе Стагире. Восемнадцатилетним юношей приехал он в Афины, где существовала тогда знаменитая «Академия» Платона, и поступил в эту «Академию». А через несколько лет имя Аристотеля уже стало широко известно по всей Греции.
Аристотель (384 (5)—322 гг. до н. э.).
И царь Македонии пригласил знаменитого ученого в качестве наставника к своему сыну.
Филипп II не ошибся, пригласив Аристотеля: ученый сумел заинтересовать будущего царя науками, и Александр Македонский стал одним из образованнейших людей своего времени, стал умным и тонким политиком, создавшим в течение нескольких лет огромное государство. Александр прекрасно действовал мечом, но не меньше помогли ему и знания и умение обращаться с людьми. Завоевывая новые страны, Александр иногда вспоминал своего мудрого наставника, долгие прогулки с ним по тенистым аллеям дворцового парка, их неторопливые беседы; вспоминал, как щедро делился с ним великий ученый своими знаниями. И, преисполненный благодарности, посылал учителю очередной подарок — растения или животных, которых не было в Греции. Аристотель с восторгом встречал подарки и тут же садился за их изучение. Конечно, Аристотель не забывал наблюдать и описывать и тех животных, которых постоянно видел рядом с собою. Хотя почему-то очень многих, которые были рядом и которых хорошо знали греки, Аристотель пропускал. Но так или иначе, первая система животных была создана. И создана была она Аристотелем.
Александр Македонский охотится на львов.
Миниатюра. XIII век.
Конечно, многое в трудах Аристотеля вызовет сейчас улыбку или недоумение даже у школьников младших классов. Например, всех известных ему животных Аристотель разделил на две группы: на тех, у кого есть кровь, и на тех, у кого крови нет, но имеется «нечто аналогичное». Имеющие кровь, как утверждал Аристотель, имели и спинной хребет, а у тех, у кого крови не было, не было и хребта. Не было у них и сердца и сосудов — зачем? — ведь крови-то нет! (К таким «бессердечным» животным Аристотель относил, например, осьминогов.)
Ошибки Аристотеля понятны и вполне объяснимы состоянием наук того времени. И ошибкам нечего удивляться. А вот то, что в «Истории животных» много верных фактов и наблюдений, это действительно достойно удивления и восхищения. Например, Аристотель описал, причем довольно точно, такого редкого зверя, как гепард. Довольно точно он описал двугорбого верблюда и некоторых обезьян. Аристотелю уже было известно полное и неполное превращение насекомых, он знал, что трутни развиваются из неоплодотворенных яиц. Однако ученый не ограничился составлением списка и описанием животных. Он пошел гораздо дальше — классифицировал, разбил животных на группы. Наземных он разделил на три группы: четвероногих (зверей), летающих пернатых (птиц) и червей, к которым отнес остальных наземных животных.
Разделил он на группы и морских обитателей, причем категорически отделил дельфинов и китов от рыб. Аристотель считал, что теплая кровь, легочное дыхание, рождение живых детенышей — признаки более важные, чем места обитания. Поэтому он объединяет китообразных с наземными животными.
Уже одним этим Аристотель обогнал свое время чуть ли не на два тысячелетия: еще много веков после Аристотеля ученые объединяли китообразных с рыбами.
Но Аристотель увидел различие не только между китообразными и рыбами — самих рыб он тоже разделил на две группы: с костным скелетом и хрящевым.
И это еще не все. Аристотель не мог не видеть, что окружающий его мир не только существует, но и размножается, дышит, мыслит. Это дало ему основание разделить все живое на четыре царства: на одушевленный мир, который только существует; растительный мир, который существует и размножается; мир животных, который существует, размножается и двигается и, наконец, мир человека, который, кроме всего, еще и мыслит.
А внутри этих миров, в частности внутри мира животных, он расположил объекты по восходящей — от примитивных, с его точки зрения, организмов к сложным.
Аристотель был, конечно, далек от мысли об эволюции, об изменчивости всего живого, от того, что существо, стоящее на более высшей ступени, произошло от существа, стоящего ниже по своему развитию. Но уже тот факт, что он заметил и подчеркнул эти «ступени», огромная заслуга ученого.
Аристотель не только сам был страстным ученым — он хотел, чтоб наукой занималось как можно больше людей. Для этого он организовал школу — «Ликей» и 12 лет руководил ею. Однако греки не оценили своего великого современника: в 323 году до нашей эры, когда умер Александр Македонский и в Афинах вспыхнуло восстание, Аристотелю, как одному из приближенных умершего царя, грозила смерть. Ученому пришлось бежать. Но в изгнании он прожил недолго — через год умер.
Считали, что полководец Александр Македонский сражается с чудовищами.
Миниатюра. XIII века.
Аристотель не только положил начало зоологии как науке. Его авторитет в этой области был неколебим в течение двух тысяч лет. Две тысячи лет зоология жила трудами Аристотеля, лишь немного дополняя, комментируя и популяризируя их. Одним из таких «популяризаторов» науки своего времени, вошедший в историю зоологии, был богатый и знаменитый римлянин, живший в I веке нашей эры (родился он в 23, а умер в 79 году), Плиний Старший (в отличие от своего племянника — Плиния Младшего). В истории зоологии он известен как автор «Естественной истории» в 37 книгах. Плиний Старший был автором и многих других трудов — «Истории моего времени», состоящей из 31 книги, истории войн с Германией, состоявшей из 20 книг, множества отдельных книг на разные темы. Но «Естественную историю» он, видимо, ставил выше других своих книг. В посвящении, адресованном императору Титу, Плиний Старший писал: «На путь, по которому я пойду, не вступал никто. Никто из нас, никто из греков не решался дать единоличного описания природы во всей ее совокупности. Если мой замысел не удастся, то самое стремление к нему было сладостно и великолепно».
Плиний Старший не был ученым — он был крупным императорским чиновником, но он много путешествовал и многое видел, и то, что видел, описывал в своих книгах. Однако главные источники, из которых Плиний Старший черпал материал, были труды других писателей. Список книг, составленный Плинием и дошедший до нас, свидетельствует, что он изучил более 2000 сочинений по астрономии, минералогии, физике, ботанике, медицине, этнографии, технике, анатомии и так далее. В «Естественной истории» каждой из этих наук посвящено несколько книг, в том числе зоологии — четыре.
Если целью Аристотеля было исследование общих законов жизни животных и факты, которые он приводил в своем сочинении, служили, в основном, подтверждением его выводов, то Плиний Старший не пытался ни систематизировать имеющиеся у него сведения, ни тем более делать какие-то выводы. Он не подходил критически к материалам, которые заимствовал из чужих работ, к рассказам, которые слышал и записывал. Поэтому наряду с достоверными сведениями в его трудах имеется множество басен, небылиц и даже анекдотов. Например, Плиний Старший писал, что зародыши падают с неба. Если их не поедают звери, то эти зародыши, перемешавшись между собой, превращаются в различных животных — и в таких, которых мы знаем, и в самых фантастических. Он писал о птицах, имеющих два сердца, о муравьях-гигантах и о том, что мясо медведя растет, будучи сваренным. Плиний не отбирал факты, напротив, он, видимо, гонялся за «чудесами», стараясь дать их побольше. Над своими сочинениями он работал без отдыха. Каждую свободную минуту он старался читать или диктовать писцам, которые следовали за ним повсюду. Он читал за едой и в пути, а если набиралось достаточно фактов, тут же начинал диктовать очередной том или очередной раздел.
Очень возможно, что этим он занимался и находясь на палубе одного из римских кораблей, стоявших недалеко от Неаполя. 22 августа 79 года римская эскадра получила сообщение о странных облаках, появившихся над Везувием. Плиний отдал приказ сняться с якоря — он хотел посмотреть сам на странные облака. Но в это время было получено другое сообщение: население Геркуланума и Помпеи гибнет. Тогда уже не один корабль, а целая эскадра снялась с якоря и двинулась на помощь населению этих городов.
С палубы корабля Плиний наблюдал за тем, что происходит на берегу, и диктовал писцам, которые едва успевали записывать.
К вечеру вулкан как будто успокоился, и Плиний сошел на берег, а ночью произошло новое, еще более сильное извержение Везувия. Огромные тучи пепла, огненные реки расплавленной лавы, дождь из огромных каменных глыб, облака пара и газов — все это обрушилось на город, похоронив в нем тысячи людей, среди которых был и знатный римлянин Плиний Старший, так и не увидевший своих сочинений в окончательно изданном виде.
Издал их племянник — Плиний Младший. И в течение почти полутора тысяч лет жили книги Плиния Старшего. Да, в них было много фантастического, неверного, много анекдотических сведений из жизни природы, много басен и легенд. Но, во-первых, в них было и немало подлинных интересных фактов, которые без книг Плиния никогда не дошли бы до нас; во-вторых, долгие годы это была единственная «энциклопедия», на которой воспитывались сотни натуралистов; в-третьих, книги Плиния пробуждали любознательность у людей, толкали их на размышления, на самостоятельные наблюдения и исследования.
И если великий грек Аристотель — первый зоолог, то знаменитый римлянин Плиний Старший — первый энциклопедист, «регистратор» и популяризатор науки вообще и зоологии в частности.
Два тысячелетия
Обезумевшая толпа с ревом мчалась по улице, сметая на своем пути всё. А из переулков выбегали всё новые и новые люди с палками и камнями в руках.
Александрия — город, основанный Александром Македонским, еще совсем недавно был центром научной мысли античного мира. Здесь жили и работали, сюда приезжали крупнейшие ученые того времени Архимед и Птолемей, Евклид и Аристарх. Здесь была знаменитая Александрийская академия. При ней анатомический театр и обсерватория, зоологический и ботанический сады.
Но пришли другие времена. И вот по улицам Александрии мчится обезумевшая толпа с камнями и факелами. Толпа устремляется к храму Сераписа. Здесь, в этом храме, половина самой крупной в мире библиотеки, насчитывающей 700 000 книг-свитков, многие из которых уникальны.
Ревущая толпа окружила храм-библиотеку. И вскоре огненный столб вырвался из разрушенного храма. Снопы искр взлетали высоко в небо, грозя поджечь соседние с храмом дома. Но фанатики ничего не видели, ничего не хотели понимать: они с восторгом наблюдали, как корчатся и сгорают в огне свитки редчайших произведений.
А в своих апартаментах патриарх Феофил довольно потирал руки. Это он натравил толпу на сокровищницу мировой мудрости — библиотеку, и ему уже донесли: библиотека перестала существовать.
Христианская церковь пошла в открытое наступление. Она обрушилась на ученых, на библиотеки и даже на тех, кто просто умел читать.
Обрушилась она и на животных, почитавшихся ранее.
Епископ Августин Блаженный заявил: «Неужели из опасения кратковременного пламени, в котором погибают немногие, предоставить всех вечному огню геенны?» Правда, прошло еще немало времени, прежде чем Европу охватило пламя костров инквизиции.
Но вот эти костры запылали: жгли «ведьм» и книги, «еретиков» — тех, кто сомневался в учении церкви, тех, кто пытался проникнуть в тайны природы. Физика и химия, астрономия и философия перестали существовать на многие годы. Вместо них появились магия и алхимия, астрология и теология. Господствовало лишь одно понятие: бог! Бог! Он создал землю, он создал все на земле, и не дело человека проникать в божьи тайны, не дело грешных людей брать под сомнение то, что создано Творцом.
И все-таки церковникам было нелегко. Можно запугать людей, можно заставить их молчать, не высказывать своих мыслей. Но нельзя заставить людей не думать. Тем более, что в прошлом уже были и Аристотель и Плиний. А их труды не вычеркнешь. Значит, надо эти труды приспособить к требованиям церкви, сделать их ее оружием.
И церковники принялись «редактировать» сочинения ученых прошлого. «Если мы встретим в них (то есть в этих книгах) что-либо пригодное, запечатлеем в памяти своей. Если же встретим там вредное, выскоблим, вырежем острейшим ножом», — заявил один из епископов. И действительно «выскабливали и вырезали» не стесняясь.
Но церковникам и этого показалось мало, и они создали свою «историю животных», вполне устраивавшую их.
Такая история впервые появилась во II веке. Потом она много раз переделывалась, переписывалась сотни раз, переводилась на различные языки. Книга называлась «Физиологус» («Физиолог»). Слово «физиолог» встречается в сочинениях Аристотеля. Ученый этим словом называет человека, который исследует природу, старается проникнуть в сущность вещей и явлений.
Но хоть название новой книги и было взято у Аристотеля, хоть в нее и были включены куски из его сочинений, ни о каком проникновении в суть явлений здесь не могло быть и речи! Церковь этого не допускала даже в мыслях. Принимать надо все так, как есть — как создал бог. И чем больше чудес будет описано в книге, считали церковники, тем лучше: во-первых, она интереснее будет читаться; во-вторых, чем больше необычного узнают из нее люди, тем больше укрепится слава творца!
И вот «Физиолог» начал «просвещать» своих читателей, расширять их «зоологические познания». Из этой книги можно было узнать, например, что пантера ест раз в три дня. После еды она спит, через три дня просыпается и начинает издавать такой приятный запах, что все звери немедленно бегут к ней.
Можно было получить сведения и о змеях. Молодые гадюки, сообщал «Физиолог», пожирают внутренности своих матерей — этим и питаются. А пьют змеи воду. Но прежде чем пить, выпускают в нее свой яд. Если змея угрожает человеку, надо быстро раздеться догола — змеи боятся голого человека и удирают.
Рассказывал «Физиолог» и о гусях: в Великобритании они родятся на деревьях.
А тень гиены мешает собакам лаять.
И так далее и тому подобное.
Но и эта книга вскоре перестала удовлетворять церковников: узнавая что-либо, люди должны постоянно помнить о боге, чтение должно укреплять веру. И вот появляется новая редакция книги. Теперь уже, рассказывая о пантере, которая спит три дня, «Физиолог» сообщает: «Так точно и Иисус Христос воскрес на третий день». Рассказывая о куропатке, «Физиолог» сообщает, что она крадет яйца других птиц. И добавляет: «Так и дьявол похищает чужих чад».
И так — обо всем.
Однако если редакторы (а по сути дела авторы) «Физиолога» пожелали остаться неизвестными, то появилось немало книг, авторы которых не скрывали своих имен. Таков был монах Винцент из Бове — автор книги «Зеркало мира», отвечавший всем требованиям христианской церкви. Такова была книга Альберта Великого — ученого монаха, которого современники называли «доктором универсальным, великим в магии, еще более великим в философии, величайшим в теологии». Этот «универсальный доктор» был, безусловно, талантливым человеком — на его лекции, которые он читал в Парижском университете, сбегалось столько народа, что ни одна аудитория не могла вместить желающих. И Альберт читал лекции прямо на площади. Конечно, все в этих лекциях, как и в его писаниях, было пронизано «божественным началом». В его книгах множество чудес и небылиц, хотя местами встречаются довольно верные наблюдения. Но все-таки у Альберта была заслуга перед наукой. Она не в каких-либо открытиях, не в утверждениях чего-то нового, а, как это ни странно, в отрицаниях.
Он один из немногих позволял себе усомниться в «чудесах», описываемых в книгах. А «чудес» этих появлялось все больше.
Развитие мореплавания, открытие новых земель привело к появлению и новых книг, наполненных чудесами. Так, например, англичанин Джон Мандевилль, покинувший родину в 1327 году и проведший 33 года в Азии и Африке, по возвращении в Европу сообщил своим землякам, что существуют одноногие люди, которые тем не менее быстро ходят. А ложась отдыхать, поднимают ногу и пользуются ею как зонтиком: нога очень большая и может спасти от палящих лучей солнца. Другие люди прикрываются от солнца верхней губой — она у них таких размеров, что тоже может служить зонтиком.
Так представляли себе морских животных ученые XV века.
Еще более фантастична книга немца Себастьяна Мюнстера «Космография», вышедшая в 1544 году и повествующая о карликах, питающихся запахом яблок, и о змеях, охраняющих законных детей, но убивающих незаконных. В книге присутствуют и губастые люди, и одноногие, и муравьи, охраняющие золото. И ведь этим сказкам верили — за двести лет книга Мюнстера выдержала около полусотни изданий!
В то же время книги, в которых было больше правды, чем выдумки, не пользовались таким большим успехом. Примером может служить книга знаменитого путешественника Марко Поло, побывавшего в Азии на несколько десятилетий раньше Д. Мандевилля.
Вернувшись из многолетних странствий, Поло описал «виденное». Конечно, он должен был (иначе ему бы не поверили и книгу не стали бы читать) сообщить своим землякам о безголовых людях, живущих в Сибири, и рассказать про птицу с железными перьями; рассказать про «единорога» — животное, пользовавшееся особой популярностью в те времена. Но в книге Поло очень много правды. И это не устраивало читателей — правда неинтересна!
Что ж, церковь добилась своего: люди, умеющие читать, получили «пищу духовную» — чудеса.
Однако церковники не оставили без внимания и Аристотеля. Ведь его авторитет был настолько высок, что утверждение ученого, будто у мухи четыре ноги, никто не посмел оспаривать в течение многих веков. И когда видели шестиногую муху, то считали ее просто уродом — великий Аристотель не мог ошибаться!
Вот этот авторитет и использовали церковники: переиначив труды Аристотеля на свой лад, выбрав из его книг только то, что отвечало требованиям церкви, они душили именем Аристотеля всякое проявление свободной мысли. Ведь как бы ни был велик любой ученый, возведение его в ранг чуть ли не божества только мешает делу.
Жизнь шла вперед, совершались новые открытия, делались новые наблюдения и выводы из них. И естественно, что новое нередко «противоречило Аристотелю», особенно Аристотелю в церковной редакции. И сейчас же за великого ученого вступалась церковь:
— Еретик! Как ты посмел пойти против Аристотеля!
Да, Аристотель нужен был церкви. Но не как ученый, а как злое божество, которое душит все новое.
Созданные в XI–XII веках в некоторых европейских странах университеты не много давали для развития науки — и в университетах также царили монахи, церковники. А чтоб никому не было повадно сомневаться в истинно научном духе университетов, над ними витал дух Аристотеля.
В Оксфордском, втором после Парижского, университете Европы даже висел специальный плакат, в котором было точно расписано, какие штрафы и наказания налагаются на человека, осмелившегося противоречить Аристотелю!
Почти две тысячи лет великий грек, родоначальник науки зоологии, по воле церковников тормозил эту науку. И две тысячи лет эта наука топталась на месте.
Лишь через две тысячи лет после Аристотеля Улисс Альдрованди со множествами оговорок осмелился во всеуслышание заявить:
«Хоть это и противоречит Аристотелю, но…»
Однако до Альдрованди был еще и Геснер!
Жизнь и смерть Конрада Геснера
Он был врач и лучше других понимал, что уже больше никогда не встанет с постели. Впрочем, для этого не надо было быть врачом: чума, свирепствовавшая в Цюрихе, как и во многих городах Западной Европы в 1565 году, уносила сотни жизней, и признаки этой страшной болезни были известны почти всем. Но Геснер как врач понимал, что он не только болен, он понимал: часы его сочтены. И он попросил:
— Отнесите меня в мой кабинет.
Люди в длинных грубых халатах и в просмоленных масках, закрывающих лица, исполнили желание умирающего и вышли, плотно прикрыв за собой двери. В комнате остался тяжелый запах. Но Конрад не чувствовал его — он уже привык к этому запаху, как привык к маске и халату, с которыми не расставался последнее время. Он надел эти доспехи и ринулся в бой со страшной болезнью. Его никто не заставлял идти в это сражение: дело его жизни тут, в этом кабинете и за окнами кабинета — в саду. Но Геснер всегда помнил, что в первую очередь он — врач. И ринулся в бой.
Халат и маски не спасли — он заразился. Геснер знал, что не встанет, и последние часы жизни захотел провести в своем кабинете.
Сознание то и дело покидало больного — он впадал в забытье. И тогда комнату наполняли причудливые существа. Они летали по комнате, садились на шкафы, на столы, на подоконники. И Геснер узнавал их: ну конечно же, это морские монахи! А вот там, в углу, морской черт с собачьей головой, козлиными рогами и рыбьим хвостом. «Вот они!» — кричал Геснер. А может быть, ему только казалось, что он кричит? Но сейчас это не имело значения, главное — вот они, морские чудовища, теперь он видит их собственными глазами. А ведь до этого ему не удавалось повидать их! Сознание возвращалось к больному, и морские чудовища исчезали. Вместо них приходили воспоминания.
Да, вот здесь, в этом кабинете, побывало немало людей, приносивших ученому «драконов» и «морских монахов», «морских чертей» и базилисков. Одни чудовища стоили дороже, другие — дешевле. Но Геснер отдал бы все деньги, которые у него были, за подлинного морского черта или морского монаха. Однако каждый раз оказывалось, что приносили ему подделки — ловко сфабрикованные чудовища, сшитые из частей различных животных. Ученый обнаруживал обман, прогонял мошенников. Но появлялись другие. Снова возникала надежда, и опять обнаруживался обман!
Суккарат — странное существо. Был подробно описан ученым французским монахом А. Теве, автором одной из первых книг по естественной истории Южной Америки. Несмотря на фантастическое изображение этого зверя, современные зоологи с уверенностью отнесли его к гигантским ископаемым ленивцам-милодонтам.
Но Геснер все-таки верил, что такие чудовища существуют — он был доверчивым человеком, а вокруг него всегда кружили люди, «видевшие» этих животных «собственными глазами». Да, Геснер верил, что эти чудовища существуют. И надеялся сам увидеть их. А если не удастся самому, их увидят другие. Но так или иначе, потомки оценят труд ученого, стремившегося во что бы то ни стало увидеть «морских монахов».
Иллюстрация из книги путешественника, который видел в заморских странах подобные существа «собственными глазами».
Потомки убедились, что ни «морских монахов», ни «морских чертей» не существует. И простили ученому доверчивость и наивность. Но они оценили его огромный, титанический труд — труд человека, впервые после Аристотеля и Плиния создавшего «полную зоологическую энциклопедию», собравшего все сведения, накопленные человечеством за две тысячи лет.
Другой путешественник — Мюнстер — в 1550 году выпустил книгу, где описывал будто бы виденных им во время путешествия вот таких людей.
Время, в которое жил Геснер, называется эпохой Возрождения. В XIV–XVI веках снова возродился интерес к античной культуре — к искусству, литературе, философии.
Это было время Великих географических открытий, крупнейшим из которых стало открытие Америки.
Это было время изобретения книгопечатания — величайшего рубежа в истории культуры.
Легендарная птица Рух.
Наконец, это было время церковных реформ — Мартин Лютер поднял бунт против католической церкви, появилось лютеранство.
Однако все это вовсе не значит, что церковь сдала свои позиции. Она чуть-чуть отступила, но по-прежнему еще ярко пылали костры инквизиции; пытки и тюрьмы — проверенное оружие церковников — продолжали преследовать всех инакомыслящих. Церковники затравили Коперника, сожгли Джордано Бруно, этой же участи едва избежал Улисс Альдрованди. Сотни мыслителей, ученых были обвинены в «ереси» и погибли на плахах или в тюрьмах. Но уже ничто не могло задержать развитие науки.
В XV–XVI веках, в эпоху Возрождения, делается множество замечательных открытий, появляется немало блестящих ученых. Правда, зоологии в этот период повезло меньше, чем другим наукам. И тем не менее француз Гийом Ронделэ и итальянец Ипполит Сальвиани, изучавшие рыб, француз Пьер Белон, изучавший птиц, и англичанин Томас Моуфет, изучавший насекомых, вошли в историю естествознания. Все они жили в XVI веке.
В эпоху Возрождения жил и Улисс Альдрованди. Человек, бесконечно преданный науке, отказывавший себе в самом необходимом ради нее, он собирал ботанические и зоологические коллекции, организовал ботанический сад в Болонье, составил многотомное описание животных.
Образ жизни Альдрованди был чужд обывателям, его занятия были непонятны неграмотной толпе, его преданность науке и его знания пугали церковников, вызывали их бешеную ненависть. Они натравили бродяг, и дом ученого был разрушен. Но Альдрованди продолжал заниматься наукой. Тогда его решили сжечь. И только случай спас Альдрованди от расправы.
В эпоху Возрождения появились и другие ученые, вошедшие в историю естествознания. Но на первом месте все-таки стоял Геснер.
Он не сразу нашел свой путь — путь, прославивший его имя.
Конрад рано остался без родителей, и воспитывал его дядя — бедный малограмотный ремесленник. Видимо, судьба ремесленника ждала и Конрада, если бы не проявившаяся с раннего детства жажда знаний, стремление к наукам.
Неизвестно, кто надоумил Конрада отказаться от профессии ремесленника, кто указал ему путь в университет. Но известно, что в 1537 году в Лозаннском университете появился молодой профессор греческого языка Конрад Геснер. Ему шел тогда двадцать второй год. Казалось, Геснер достиг того, к чему стремился, — он стал профессором. Но изучение греческой грамматики не увлекало его — его влекло естествознание. И через четыре года профессор греческого языка Конрад Геснер стал врачом и натуралистом.
Конрад Геснер (1516–1565).
В двадцать пять лет люди не чувствуют своего возраста. А Геснер чувствовал — он выглядел гораздо старше своих лет и часто болел. Сказывались годы недоеданий, непосильного труда, когда ему приходилось учиться и зарабатывать на жизнь. И все-таки Конрад не мог сидеть на месте: натуралист должен собственными глазами, насколько это возможно, видеть растения и животных других стран.
Геснер побывал во многих европейских странах и всюду собирал растения — ботаника была его первым увлечением в естествознании. В родной город он привез множество папок с растениями. Потом организовал ботанический сад, который содержал на собственные деньги, хотя сад очень скоро стал гордостью Цюриха.
Как естествоиспытатель, Геснер изучал растения, старался найти принцип, по которому можно было бы их систематизировать; как врач, он искал растения, которые можно было бы использовать в качестве лекарств.
Геснер издал несколько книг по ботанике, но не забывал прежнюю специальность и писал книги по языкознанию, потом увлекся минералогией и написал книгу о минералах. Но своей славе он обязан все-таки зоологии.
И видимо, Геснер понимал это — недаром же последние часы жизни он захотел провести в своем кабинете.
Это был необычный кабинет. Скорее, это был музей. Первый в мире зоологический музей.
Больной уже не мог видеть экспонаты этого музея, даже когда на короткое время приходил в себя: не было сил открыть глаза. Но для того чтоб увидеть кабинет и все, что находится в нем, Конраду не надо было даже открывать глаза — он прекрасно представлял себе каждую вещь, каждый предмет, находящийся здесь. Чучела зверей и птиц смотрели на него из застекленных шкафов, с полок, со специальных подставок. Скелеты животных, гербарии, коллекции насекомых, засушенные животные… Но главной, самой большой ценностью кабинета-музея были четыре больших (каждая форматом с современную газету) книги и груда исписанных листов — материал для пятого, последнего тома. Этот том в основном будет посвящен насекомым.
Увы, Геснеру не суждено было увидеть пятый том — его издадут уже после смерти друзья и ученики. Но четыре тома Геснер успел выпустить при жизни.
Четыре тома включали в себя все, что было известно людям того времени о животном мире. Геснер изучил множество трудов, начиная от Аристотеля и Плиния и кончая работами своих современников. Геснер свободно владел немецким, французским, английским, итальянским, греческим языками, он знал латынь, древнегреческий и несколько восточных языков. И если находил интересующую его книгу на одном из этих языков, читал ее в подлиннике. Проделывая огромную, буквально титаническую работу, Геснер из множества книг выбирал все, что относилось к животным.
Он был честным человеком, честным ученым и, используя чужой материал, всегда ссылался на автора, называя его фамилию. К каждому тому был приложен список используемой литературы.
Цитируя некоторых авторов или заимствуя у них факты, Геснер иногда оговаривался, что сам не очень верит первоисточнику. То же было и с рисунками — в книге их около тысячи. Иногда рисунки сопровождались такими подписями: «Этот рисунок такой, каким его сделал художник, я не имею данных о его точности».
«Морской монах». (Из книги Геснера.)
Но все-таки Геснер страдал излишней доверчивостью. И в его книгах, наряду с достоверными описаниями животных, достаточно точными записями собственных наблюдений, имеются описания «морских монахов» и прочих чудес, записанных со слов людей, видевших эти чудеса «собственными глазами». Что ж, здесь Геснер был сыном своего века. И все-таки, создав энциклопедию животного мира, он обогнал свое время.
«Гидра чудовищная» — семиголовая гидра, которую показывали публике в Венеции в 1530 году. (Из книги Геснера.)
Современные книги по зоологии, если это не специальные словари и справочники, не составляются по алфавитному принципу. Иначе, допустим, кенгуру, кузнечик, кукушка шли бы подряд: и млекопитающие, и насекомые, и птицы были бы перепутаны.
Сейчас в зоологии есть строгая и определенная система. И все животные в ней распределены по классам и семействам, родам и видам. Определены признаки каждого класса и рода.
Но это — сейчас. А как должен был поступить Геснер, если в его время никакой системы не было, а то, что имелось, было очень запутано? Ни разбираться в этой путанице, ни придумывать свою систему Геснер не имел, видимо, ни времени, ни желания. Пришлось ему расположить животных по алфавиту. Но от этого книги Геснера не превратились в словари или в справочники. Внутри каждой книги, даже внутри каждой статьи была своя система: сначала Геснер говорил о том, как называется то или иное животное на разных языках — ведь в каждой стране или на каждом языке оно называлось по-разному. Потом следовало описание животного, указывалось, где оно обитает; затем рассказывалось о его образе жизни; потом шло описание повадок. Следующий параграф был своего рода прикладной зоологией: охота, дрессировка, использование мяса животных. И наконец, в конце статьи говорилось о происхождении названия животного, о его месте в религии, приводились пословицы, стихи, легенды и басни о нем.
О. Магнус не только «знал», какие чудовища живут в морях и океанах, но и конкретно указывал, кто из них где живет: одни — у северных берегов Норвегии, другие — у западных берегов Гренландии.
Такого труда еще не создавал ни один ученый. Геснер знал об этом. Возможно, он понимал, что человечество оценит его труд. И человечество оценило: два с половиной столетия зачитывались его книгами любители естествознания, два с половиной столетия воспитывались на них натуралисты.
Конечно, следующие поколения шагнули дальше, но смогли это сделать лишь благодаря Геснеру.
И еще долго ученые пользовались сведениями, которые черпали из геснеровской энциклопедии.
«Система природы» Карла Линнея
Тот день надолго вошел в семейные предания Линнеев: это был день первой ссоры молодых супругов. Сара-Лиза то сердилась, то смеялась, Карл же был возмущен не на шутку, хотя всерьез возмущаться следовало бы Саре-Лизе. Она с такой любовью обставляла их новую квартиру, так тщательно раскладывала белье и одежду по ящикам комода и шкафа, так аккуратно расставляла посуду. И вот пожалуйста! Все перемещено, все перепутано! Чайная и столовая посуда расставлены так, что почти невозможно сразу отыскать нужную чашку или тарелку, а о белье и говорить нечего.
— Зачем ты это сделал? — недоумевала Сара-Лиза. — Почему ты сложил свои и мои рубашки вместе, а простыни и наволочки разложил по разным местам?
— Потому что во всем нужна система! — горячо возражал Карл. — Кто же раскладывает рубашки по разным ящикам только потому, что это мужские и женские рубашки? Это же не признак! Рубашка есть рубашка, они все принадлежат к одному отряду. Другое дело — дневные или ночные, обычные или парадные. Это уже вид. А наволочки и простыни? Да, конечно, и наволочки и простыни — постельное белье. Но только по этому признаку нельзя их объединять. Простыни — это…
Но Саре-Лизе некогда было выслушивать объяснения мужа, и она решительно вернула все вещи на их первоначальные места. Карл Линней возмущался этой «неграмотностью», этим «беспорядком», он негодовал, он протестовал, но Сара-Лиза была непреклонна. В конце концов ему пришлось смириться с таким «безобразием»: ведь не ссориться же всерьез, не для этого он пять лет завоевывал свою невесту, а та пять лет ждала его.
1735 год начался далеко не самым лучшим образом для Линнея. Впрочем, редкий год начинался, проходил и кончался для Линнея удачно — ему просто удивительно не везло. Но этот год начался особенным невезением. Ученик, с которым Линней занимался потому, что тот никак не мог усвоить школьную премудрость, вдруг начал прилично учиться, и Линней потерял единственный источник дохода — отец ученика больше не желал платить деньги учителю, раз сын сам справляется с заданиями. Больных, которые иногда обращались к бывшему студенту-медику, тоже не было — бедняки почему-то не болели в этом году, а те, кто был побогаче, обращались к городскому врачу Мореусу. Линней не завидовал Мореусу и не сердился на него. Все правильно. Мореус имеет диплом врача, у него большой стаж, он давно живет в этом городке, и больные привыкли к нему. И все-таки именно из-за Мореуса в начале 1735 года Карл потерял покой и сон. Случилось это после того, как он познакомился с дочерью Мореуса Сарой-Лизой.
Линней был человеком решительным: поняв, что без Сары-Лизы уже не сможет жить, он предложил ей свою руку и сердце. И Сара-Лиза, которой очень нравился коренастый, энергичный, с высоким лбом и горящими глазами Карл, приняла его предложение. Но папаша Мореус смотрел на жизнь практически. Ему тоже нравился Линней, но… Карлу уже двадцать восемь лет. Конечно, это не так уж много, но в его возрасте можно было бы иметь хоть какое-то положение в обществе. А Карл… Вот именно — что Карл? Недоучившийся студент, к тому же человек вспыльчивый, способный пустить в ход кулаки; говорили, будто ему пришлось уйти из университета потому, что он то ли избил, то ли пытался избить одного из преподавателей…
В общем, и положение и репутация у Карла были не блестящие. Но доктор Мореус, видимо, разбирался в людях, иначе он не согласился бы отдать свою дочь замуж за Линнея. А доктор все-таки согласился. Правда, поставил условие: прежде чем жениться, Линней должен получить ученую степень и завоевать прочное положение в обществе.
Что ж, Линней принял условия будущего тестя. Ему ли бояться трудностей, если всю жизнь он только и делал, что преодолевал их!
Сельский священник Ниле Линней мечтал видеть своего сына пастором. Сын же с детства увлекался растениями. Гимназические успехи Карла были более чем скромные, и разгневанный отец решил отдать сына в ученики какому-нибудь ремесленнику (если пастора из этого лентяя не выйдет, пусть хоть будет сапожником — все-таки заработает на кусок хлеба!). Возможно, так бы и случилось, если бы не городской врач Ротман. Этому человеку, не оставившему следов в медицине, многим обязана биология: ведь он спас для науки Линнея. Ротман не только уговорил родителей Карла не отдавать мальчика в ученики сапожнику, не только посоветовал сделать из сына врача (раз увлекается растениями, сможет стать врачом — такая точка зрения была очень распространена), но и пристрастил Карла к латыни, которую тот терпеть не мог. Умный Ротман перехитрил Карла. Однажды, как бы между прочим, он попросил его перевести кое-что из Плиния. Не желая отказывать своему доброжелателю, Карл начал переводить и… Это же был Плиний! Ротман не ошибся: Линней не только прочитал Плиния — он почти выучил его наизусть.
Карл окончил гимназию и поступил в Лундский университет.
Несмотря на то что пастор Линней был небогат и не мог посылать сыну деньги, Карл не бедствовал в Лунде: своей преданностью науке он буквально покорил профессора Стобеуса и тот принял горячее участие в судьбе студента.
Да, Карл Линней действительно был предан науке. Но именно эта преданность всегда являлась источником больших неприятностей, всегда служила причиной неблагополучия Карла Линнея.
Конечно, он мог бы кончить Лундский университет, получить диплом врача, почерпнув кое-какие знания у тамошних профессоров, прочитав кое-что в университетской библиотеке. Но именно «кое-какие» и «кое-что» не устраивало Линнея. И знания он предпочитает благополучию: оставив Лундский университет и своего покровителя Стобеуса, он переводится в Упсалу — в университет, где преподавали видные ученые того времени, где имелась богатая библиотека и даже ботанический сад при университете.
«Упсала» в переводе значит «Высокий зал»: по преданиям, здесь, на месте теперешнего города, заседали когда-то древние языческие боги. Но Линнею за этим названием виделись высокие залы и огромные аудитории университета. И вот, получив в Лунде аттестат, в котором говорилось, что он — особенно одаренный, прекрасно образованный студент, который «ведет себя в университете так, что он и по прилежанию своему и по поведению сделался дорог всем, кто его знал», Карл приезжает в Упсалу.
Но новый университет скоро разочаровал Карла: знаменитые профессора уже не читали лекций или читали их очень мало, часть университетских зданий сгорела во время пожара еще двадцать пять лет назад, а вместе с ними сгорели и многие коллекции и гербарии, о которых мечтал Линней. И кроме того, здесь, в Упсале, Карл узнал настоящую нужду: «королевская стипендия» была настолько мала, что ее не хватало и на неделю. И все-таки, держа в руке последнюю монету и решая, что на нее купить — хлеб или свечу, Карл почти всегда в таких случаях покупал свечу: ведь есть можно и не каждый день, а читать надо обязательно каждый день — время не ждало. Но часто и свечу не на что было купить. Тогда Карл выходил на улицу и, прислонившись к столбу, читал при свете уличного фонаря.
Одежда износилась настолько, что Линней был скорее похож на нищего, чем на студента. Вконец износилась и обувь — приходилось вместо подметок подкладывать березовую кору.
Так прошел год. Из дома писали, что отец болен, что Карл должен вернуться и занять его место — сельская церковь может остаться без священника, а Карл уже достаточно учен для этой должности. И Карл решил вернуться домой. Осенью 1729 года он последний раз пришел в ботанический сад, чтоб попрощаться с ним. И тут снова счастливый случай сохранил для науки великого ученого. В саду он встретил богослова, который писал книгу о растениях, упоминаемых в Библии. Для такой важной работы ему нужен был помощник, хорошо знающий растения. А поговорив с Линнеем, богослов убедился, что это как раз тот человек, которого он ищет.
Карл остался в университете: теперь у него были средства к существованию — богослов платил ему за помощь.
Через год он, оставаясь еще студентом, начинает читать лекции по ботанике в университете, а в 1732 году отправляется в свое первое путешествие в Лапландию.
Естественные науки были тогда не в почете в университете. Физики, медики, ботаники считались учеными второстепенными. А главными и первостепенными считались богословы и филологи. Тем не менее Карлу была выдана некоторая сумма на путешествие.
Карл Линней (1707–1778).
Университет выделил деньги на это путешествие не из любви к ботанике, а тем более к самому Линнею. Король поинтересовался, как обстоит дело с восстановлением коллекции животных и растений и отчетов о Лапландии, сгоревших в 1702 году во время городского пожара. И университетскому начальству пришлось расщедриться. Правда, от этих щедрот Линней вынужден был пройти сотни километров пешком, спать где попало и есть что придется. И все-таки к концу путешествия он остался без гроша. Но главное было сделано: Линней привез множество зарисовок растений, множество записей и наблюдений. Привез и материалы для гербария, хотя, путешествуя пешком, многое на себе не унесешь.
Именно в это время Линней начал работу по «наведению порядка» в систематике растений, работу, которую завершил лишь через двадцать лет. Возможно, он завершил бы ее и раньше, если бы не очередные неприятности: враги Линнея, особенно доцент Розен, не могли смириться с тем, что какой-то «выскочка», даже не имеющий звания, читает курс в университете. Они не понимали или не хотели понять, что Линней уже тогда был одним из самых знающих, самых образованных ученых. Но он не имел ученой степени, и враги сыграли на этом — по уставу такой человек не мог преподавать в университете. Линнея уволили. Вот тогда-то он и поговорил с Розеном. Правда, до кулаков дело не дошло, но разговор, видимо, был громкий. Розен к тому же еще и раздул его, говоря всем, что Линней чуть ли не убил его.
Линней вынужден был уехать из Упсалы. И через некоторое время он очутился в городе Фалуне.
Карл не оставил мысли о научной работе — он лишь ждал удобного случая, чтоб уехать за границу (в Швеции признавали тогда только те ученые звания, которые были получены за границей), да копил деньги для этого. Встреча с Сарой-Лизой и разговор с ее отцом ускорили отъезд.
Он, конечно, получит звание. Трудности его не страшат. Он уже привык преодолевать их. В этом помогала ему любовь к науке. А теперь еще ему поможет и любовь к Саре-Лизе. Итак — в путь!
Линней собирался пробыть за границей не долго. Однако путешествие затянулось. Правда, медицинскую диссертацию он защитил быстро. Но, кроме диссертации, он повез за границу свою работу по ботанике — тоненькую, всего в 13 страничек, но очень большого формата (величиной с современный газетный лист) книжку. Называлась она «Система природы». Это были первые наметки той системы, над которой Линней будет работать потом многие годы, дополняя и совершенствуя ее, и которая в 12-м (последнем прижизненном) издании выйдет уже в четырех книгах общим объемом в 1335 страниц.
Но, видимо, и эта первая книжка из 13 страниц, которую Линней показал специалистам, произвела на них сильное впечатление. Недаром же многие крупнейшие ученые того времени, познакомившись с «Системой природы», приветствовали молодого ученого и его систему. Были, конечно, и яростные враги. И это тоже говорило в пользу линнеевской системы: по пустякам так яростно не нападают.
Линней быстро стал известен среди ботаников. Известность эта, правда, не давала денег, но открыла ему пути к крупнейшим частным коллекциям, а для Линнея это было ценнее любых денег.
Медаль, выбитая в честь Линнея.
Обладатели этих коллекций обычно плохо знали растения и просили Линнея помочь разобраться в них. Линней приводил в порядок коллекции, классифицировал и описывал растения.
С каждым годом росла известность Линнея, с каждым годом росла пачка книг, на титульном листе которых стояло его имя. Он стал признанным авторитетом, и Парижская Академия избрала его своим членом. Однако прошло уже пять лет, и надо было возвращаться на родину.
Сара-Лиза терпеливо ждала своего жениха. Она была счастлива, когда он вернулся с кучей дипломов и ворохом собственных книг. Однако счастье их было недолгим. Дипломов и книг, знаний и славы было еще недостаточно: чтоб пожениться, нужны были и деньги. А это единственное, что отсутствовало у Линнея.
И снова — в который уж раз! — случай помог Линнею: он вылечил казалось бы неизлечимого больного. Действительно ли Линней помог больному, от которого отказались все врачи, или болезнь сама отступила, этого не знал и сам Линней. Но слух о замечательном докторе быстро распространился по городу, и к Линнею потянулись больные.
Вскоре он стал модным врачом, потом получил службу в Адмиралтействе, а через некоторое время уже знаменитого врача Линнея пригласили к самому королю.
Пациентов с каждым днем становилось все больше и больше, росли доходы, но свободного времени для любимого дела уже не оставалось. Правда, теперь доктор Мореус не беспокоился за будущее своей дочери, и Сара-Лиза становится наконец женой Линнея.
А вскоре после этого знаменательного события происходит другое, конечно менее знаменательное, — ссора молодых супругов из-за того, как разложить белье и расставить посуду. Но кто знает, какое значение имел этот, казалось бы, пустяковый случай для Линнея, а может быть, и для науки?
Последнее время Линней забросил систематику — он едва успевал лечить богатых пациентов. И возможно, белье в комоде и посуда в буфете вдруг заставили вспомнить, что он, Линней, в душе все-таки был и остался систематиком!
Вскоре Линней возвращается в университет и в течение тридцати семи лет, до последних дней своей жизни, не покидает его.
Линней читает лекции и заново создает ботанический сад, ведет практические занятия со студентами и пополняет коллекции. Но главным в эти годы, как и на протяжении всей его сознательной жизни, была работа над системой.
По призванию и по основным своим трудам Линней был ботаником. Еще в молодости, зарабатывая право на руку Сары-Лизы, он заработал и почетный титул «князя ботаников». Основные его книги — о растениях; основная должность — профессор кафедры ботаники. И все-таки зоология очень обязана Линнею: благодаря его системе зоология сильно продвинулась вперед.
«Наводя порядок» в растительном мире, Линней, конечно, не мог оставить в стороне и мир животных. А так как все предыдущие системы в зоологии, вернее, попытки создать систему Линнея не устраивали, он предлагает собственную классификацию.
Весь животный мир Линней разбивает на шесть классов. К 1-му классу он относит животных, у которых четырехкамерное сердце, теплая и красная кровь, которые рожают живых детенышей и выкармливают их молоком. Тело таких животных покрыто обычно волосами. В ранних изданиях своей системы Линней называет их четвероногими. В более поздних и более совершенных — млекопитающими.
Ко 2-му классу Линней относит животных с теми же признаками, но откладывающих яйца и покрытых не волосами, а перьями. Это — птицы.
Старинный русский лубок с описанием «птицы дивной, которую еще никто не видел», но которая тем не менее прилетела в Париж 6 апреля 1776 года.
3- й класс составляли животные, которых во времена Линнея называли гадами. Линней соединил в один класс земноводных и пресмыкающихся. Характерными их признаками он считал то, что кровь этих животных холодная и дышат они легкими.
«Зверь хамелеон». Старинный русский лубок.
4- й класс — рыбы. Кровь у них тоже холодная, но в отличие от гадов они дышат жабрами.
К 5-му классу ученый отнес насекомых. Их характерные признаки: «белая кровь» (кровяная жидкость), сердце без предсердия, щупальца членистые.
И, наконец, 6-й класс — черви. Они отличаются от насекомых тем, что щупальца у них нечленистые.
Всего Линней описал около 4200 животных, причем позвоночных (млекопитающих, птиц, рыб, «гадов») — 1222 вида, беспозвоночных, кроме насекомых, — 400 видов. Насекомых у Линнея было 1936 видов, но сюда входили и ракообразные, и пауки, и многоножки. К классу червей он отнес всех остальных беспозвоночных, не вошедших в класс насекомых.
Микроорганизмами Линней пренебрег. Он вообще не любил микроскопа, хотя микрозоология к тому времени уже достигла значительных успехов. Линней не стал заниматься микроорганизмами, объясняя это тем, что бог, мол, создал мельчайшие существа для собственной надобности, поэтому и незачем включать их в систему природы.
Вообще Линней очень почтительно относился к богу. Он утверждал и устно и письменно, что «существует столько видов, сколько их было сначала создано бессмертным Существом».
Однако нельзя за это упрекать Линнея. Нельзя винить его и за то, что, описывая и классифицируя животных, он исходил, в основном, из их внешних признаков, пренебрегая внутренним строением, образом жизни.
Ни в этом, ни во многом другом, ошибочном или неверном с нашей сегодняшней точки зрения, упрекнуть Линнея нельзя — он был сыном своего времени. Гениальным сыном, обогнавшим в науке свое время, но все-таки остававшимся в плену этого времени. И тем не менее трудно переоценить значение Линнея для науки.
Да, Линней описал всего около 4200 животных. Сейчас мы знаем больше миллиона. 6 классов Линнея сейчас превратились в 23, классификация, предложенная Линнеем, сотни раз дополнялась, менялась, уточнялась. Продолжает, кстати, уточняться и изменяться и теперь. Но заслуга, основная заслуга Линнея в том, что он первый положил конец хаосу, который существовал в изучении животных и растений. Конец этому хаосу Линней положил и своей системой вообще и тем, что ввел особую номенклатуру (наименование животных), которая получила название бинарной.
Бинарную номенклатуру пытались ввести и до Линнея. Но это никому из его предшественников не удалось. Требования Линнея сводились к следующему. Название каждого животного и каждого растения должно состоять из двух слов. Одно слово (существительное) — родовое название. Другое слово (прилагательное) — видовое название. Допустим, речь идет о дрозде. Раньше говорили о дрозде, подразумевая и певчего, и черного, и любого другого. Линнея это не устраивало — должен быть порядок! Раз речь идет о дрозде, то надо знать точно — о каком, ведь дрозда вообще не бывает. Вот тут и помогает бинарная система. Дрозд певчий, дрозд белобровик, дрозд деряба, дрозд рябинник, дрозд черный. И так во всем: медведь не вообще, а какой именно — белый, бурый, гризли, черный? Муха? Нет, это не годится, это слишком вообще. Какая муха? Падальная, комнатная, цветочная, журчалка?
Сейчас даже трудно представить себе, как раньше люди обходились без бинарной номенклатуры. Как можно было изучить животных, не имея возможности точно сказать, о ком идет речь — ведь многие животные, объединенные в один род, часто очень отличаются друг от друга и внешне и по образу жизни. Зоология путалась в названиях, ученые часто не понимали друг друга, не могли установить, о каком животном идет речь, наконец, просто не могли их учесть.
Недостатки системы Линнея очень существенны. Но заслуги его неизмеримо больше. Люди продолжали изучать животных. И благодаря Линнею — его системе и его бинарной номенклатуре — это изучение пошло вперед гораздо быстрее.
Теория великого неудачника
В историю науки он вошел под именем Ламарка. Имя его полностью — Жан Батист Пьер Антуан де Монэ, шевалье де Ла Марк. Когда-то у некоторых народов считалось — чем длиннее имя у человека, тем больше повезет ему в жизни. Увы, длинное имя Ламарка не спасло его от неудач. Ему не везло при жизни, ему не везло и после смерти — даже могилу великого ученого «потеряли», и прошло много десятилетий, прежде чем люди оценили тот огромный вклад в науку, который сделал этот человек.
Жан Батист Ламарк (1744–1829).
Да, ему не везло. Очень не везло. С детства он мечтал быть военным, а его отдали в иезуитскую школу, готовя к карьере священника. Он убежал из этой школы, стал наконец офицером, но скоро ему пришлось уйти в отставку — офицеры полка не могли смириться с тем, что их товарищ не пьет, не играет в карты.
Он хотел стать музыкантом, а вместо этого сделался конторщиком в банке.
В конце концов, увлекшись ботаникой, он стал одним из признанных авторитетов в этой области, но был назначен на кафедру зоологии, причем самую трудную в то время — кафедру «червей и насекомых». Пятидесятилетнему ботанику, плохо знавшему зоологию, пришлось сначала учиться самому и лишь потом учить студентов. Но, достигнув успехов в зоологии, Ламарк был выбран в академию как… ботаник.
Судьба будто издевалась над ним. Но она же послала ему и подарок — зоологическую кафедру, работа на которой сделалась источником мучений Ламарка, но обессмертила его имя.
Зоологических кафедр было три: «птиц и млекопитающих», «рыб и гадов» и «насекомых и червей». На первых двух соблюдался относительный порядок. На кафедре же, которую занял Ламарк, царил полный хаос. Ведь эти животные и у Линнея были «свалены» в одну кучу, описаны кое-как. Надеяться было не на кого, и Ламарк принялся за работу.
Прежде всего он попытался разобраться, что же это за животные, которых ему предстоит изучать. И вот первое замечательное открытие — Ламарк делит всех животных на позвоночных и беспозвоночных (деление, сохранившееся до сих пор) и определяет новое название своей кафедры — кафедра беспозвоночных.
Затем он начинает изучать этих беспозвоночных. И тут открытия следуют одно за другим. Он изучает инфузорий, моллюсков, полипов. И, наконец, предлагает свою систему, более совершенную, чем линнеевская. Она уже включает в себя инфузорий, которыми пренебрегал Линней, она делит весь животный мир на два раздела, на две основные группы — позвоночных и беспозвоночных, она, наконец, имеет 14 классов вместо линнеевских 6.
Это огромная, но не основная заслуга Ламарка.
Его система могла нравиться или не нравиться современникам, но она была гораздо совершеннее линнеевской и в конечном итоге была бы признана. Тем более, что многих животных, особенно беспозвоночных, Ламарк описал с удивительной точностью. Но чем больше ученый наблюдал, чем больше он описывал, тем яснее понимал: линнеевская система страдает не только ошибками частного характера — сама предпосылка Линнея о том, что «столько существует видов, сколько их было сначала создано бессмертным Существом», ошибочна!
Как? Ламарк осмеливается это утверждать?!
Да, Ламарк осмеливается это утверждать!
В средние века Ламарк не избежал бы костра, инквизиторы не смирились бы с таким подкопом под основы религии: ведь сказано же в Библии, что бог создал животных на шестой день творения, создал такими, какими они остались и по сей день.
Современники Ламарка тоже не смирились. Правда, его не отправили на костер — времена святой инквизиции прошли, но теория его была освистана, осмеяна и, конечно, не признана.
Но Ламарк не сдался, он продолжал работать, продолжал доказывать. Он утверждал: животные могут изменяться в зависимости от среды, в которую попадают. Если животное попадает в другую среду, то меняются и его потребности. Если же меняются его потребности, то меняется и его поведение. А если меняется его поведение, его привычки, его поступки и действия, то, значит, меняются и некоторые органы. И те органы, которые в прежних условиях были активны, а теперь — пассивны, слабеют, возможно, совсем отмирают или приобретают иную форму.
Другие же, имевшие меньшую нагрузку в прежних условиях, могут от постоянных упражнений изменить свою форму, стать совсем иными.
Классическим примером Ламарк считал жирафа. Когда-то жираф был короткошеим. Но от постоянной необходимости дотягиваться до листьев деревьев шея его удлинилась.
Другой пример — глаза крота. От постоянного пребывания в земле, где животные не пользуются зрением, крот стал полуслепым.
Белый медведь. (Из книги Ж. Бюффона).
Однако в изменении, отмирании или появлении новых органов, кроме среды, утверждал Ламарк, могут большую роль сыграть и «внутренние побуждения», «флюиды».
Так у диких быков по «внутреннему побуждению» — желанию и необходимости иметь оружие — флюиды приливают к голове. Особенно активно приливают к голове флюиды, когда животное разгневано и собирается драться с соперником. Постепенно приливы этих флюид вызывают костные или роговые образования, которые, в свою очередь, в конце концов превращаются в рога.
Птицы, живущие у воды, хотят быстрее и легче плавать. Они гребут, растопырив пальцы на ногах. Это не очень удобно, и вот «внутренние побуждения» вызывают появление перепонок между пальцами, а желание ловить рыбу в воде вызывает удлинение шеи.
Фламинго. (Из книги Ж. Бюффона).
Полученные в результате внешних условий или «внутренних побуждений» изменения передаются по наследству, усиливаются в других поколениях, и в конце концов появляется новая форма животных.
Конечно, эти рассуждения Ламарка были в корне неверны. Но тот факт, что Ламарк все-таки рассуждал об изменчивости животных, было огромным шагом вперед в зоологии. И, «наводя порядок» в животном мире, создавая свою систему, Ламарк отталкивался от этих именно взглядов. Он не просто описал животных — он пытался найти, проследить их «родство», составил родословную животного мира. Это была уже принципиально новая система.
Современники не приняли, не оценили труды Ламарка. Одни — потому что не увидели в его рассуждениях об изменчивости всего живого ничего нового — в конце концов, подобные высказывания были и до Ламарка (а то, что он привнес в эти взгляды, и то, что он объединил их в какую-то систему, многие не замечали). Другие не признавали Ламарка как раз потому, что не могли ему простить этих взглядов, хоть Ламарк и подчеркивал постоянно, что «без сомнения, все существует лишь по воле Великого Творца» и все, что делается, делается с его согласия, — все-таки это было в какой-то степени посягательство на того же творца, отрицание того, что все животные были созданы им на седьмой день и остались такими же до сих пор.
Третьи не приняли Ламарка потому, что его идеи, даже их наиболее «рациональное зерно», были слишком необоснованными, не подкрепленными фактами и поэтому неубедительными.
И наконец, «теория изменчивости» не подходила к политической обстановке того времени.
В конце XVIII века крупная французская буржуазия одержала победу над монархией, над феодальной аристократией. Но, одержав победу над королями и маркизами, буржуазия увидала перед собой нового врага — рабочих и ремесленников. Новый враг был сильнее и опаснее старого. И победители испугались, стали лихорадочно искать выход. Они видели его в одном — в «сильной руке», которая обуздала бы «чернь». К власти пришел Наполеон, потом вернулись Бурбоны.
Буржуазия начала успокаиваться: появилась сильная власть, все опять становится прочно и незыблемо. И вдруг какое-то учение какого-то Ламарка об изменчивости всего живого! Это учение подрывает веру в бога, расшатывает устои: ведь учение об изменчивости утверждает, что все должно меняться — значит, и существующий сейчас строй. Но нет, буржуазия добилась своего. Ей не нужны больше революции и, значит, не нужны никакие учения, которые хоть чуть-чуть намекают на малейшие изменения.
Ламарк умер в нищете, всеми забытый. Современники считали его выжившим из ума стариком.
Факты, только факты и… бог!
В последние годы жизни Ламарка о нем не вспоминали. Вспомнили лишь в 1829 году, когда пришла весть, что ученый умер. А так как он был все-таки академиком, то на заседании академии полагалось прочитать «Похвальное слово» об умершем — что-то вроде некролога. Поручили его написать и прочитать другому замечательному ученому того времени — Жоржу Кювье. Но читать свое «слово» Кювье не пришлось — вместо похвал в нем были одни насмешки и брань. И академия не разрешила читать этот некролог.
Этот рисунок людей-обезьян появился примерно за сто лет до теории Дарвина.
Если система Линнея Кювье не нравилась, то система Ламарка его просто-таки возмущала, бесила. Он считал ее бредом сумасшедшего. И не просто сумасшедшего, а замахнувшегося на великого творца! Да, пусть не сознательно, пусть с оговорками, но все-таки он осмелился усомниться в том, что бог создает все раз и навсегда! Сам Кювье в своих трудах никогда не посягал на бога, хотя часто ему приходилось очень трудно: факты никак не хотели мириться с Библией. Но Кювье — на то он и был Кювье! — всегда находил выход из трудного положения. Именно стремлением примирить факты с Библией и вызвано появление его знаменитой «теории катастроф».
Однако не стремлением примирить научные факты с церковными канонами прославился Кювье. Нападая на Ламарка, защищая Библию, утверждая «акт творения», то есть утверждая, что животные созданы богом в один день и остались неизменными до сих пор, он тем не менее своей деятельностью готовил дорогу ученым, доказавшим, что все живое меняется. Кювье, накапливая большое количество материала, став родоначальником двух важных биологических наук — сравнительной анатомии и палеонтологии, был горячим сторонником фактов.
Конечно, сторонники фактов, сторонники опытов были и до Кювье. Еще за пять с половиной столетий до рождения Кювье об этом говорил, вернее, пытался говорить «удивительный доктор» Роджер Бэкон. Но говорить ему не давали — в том же Парижском университете ему запретили читать лекции, а затем, обвинив в колдовстве, посадили в тюрьму. 24 года в общей сложности провел Р. Бэкон в тюрьмах за то, что проповедовал изучение наук не теоретически, а путем опытов.
А через четыре с половиной столетия в Англии организовалось королевское общество, девизом которого были слова однофамильца Роджера — Фрэнсиса Бэкона: «Ничего в словах», то есть не словам, а опытам и фактам должна быть вера. («Не верь словам».)
Были и другие ученые, верившие фактам больше, чем словам. Но ни один из них не ставил так высоко факты, не располагал таким количеством их и не умел так точно и умело обращаться с фактами, как Кювье.
Анатомией вообще занимались и до Кювье, однако именно Кювье создал такую науку, как сравнительная анатомия.
Начал он с моллюсков. Так случилось, что в молодости он несколько лет провел в Нормандии. Занятия с детьми графа Эрести, учителем которых стал восемнадцатилетний Жорж Кювье, не очень обременяли его. Времени оставалось достаточно и для того, чтоб наблюдать, и для того, чтоб вскрывать рыб и птиц, моллюсков и зверей, и для того, чтоб записывать наблюдения, рисовать (Кювье прекрасно рисовал) и размышлять. В конце концов он пришел к выводу, что линнеевская теория очень несовершенна, особенно в той части, где речь идет о моллюсках: Линней исходил из общих внешних признаков животных, Кювье же ориентировался на их внутреннее строение.
Жорж Кювье (1769–1832).
Но к окончательным выводам он пришел уже в Париже, куда переехал по приглашению известного, несмотря на свою молодость, ученого Сент-Илера. Кювье пришел к выводу, что не описание вида животного, а изучение органов — главная задача науки.
Это было началом новой науки — сравнительной анатомии.
Кювье продолжал резать животных, изучать строение отдельных органов, сравнивать их. Постепенно он понял, что организм — это единое целое, где каждый орган выполняет свои определенные задачи, и изменение любого органа обязательно повлияет на все остальные — они тоже изменятся. А значит, и строение каждого органа связано со строением всех остальных. Например, если животное жвачное, то оно имеет определенное — широкое — строение зубов, длинный кишечник, объемный желудок, копыта.
Олени.
Хищные звери, напротив, имеют острые зубы, ноги их устроены так, чтоб можно было преследовать добычу.
Это было замечательным открытием, тем более что сотни препаратов, рисунков, скелетов подтверждали его теорию.
Скелет человека и лошади.
Так началась слава Кювье. Одновременно началась и его служебная карьера: Кювье получил высокое назначение. С тех пор и до самой смерти он занимал большие государственные посты. Он был и инспектором по устройству лицеев, и членом верховного совета университета, членом государственного совета и президентом комитета внутренних дел, директором департамента некатолических религий, получил высшее дворянское звание — стал пэром Франции. Государственная служба — а Кювье не тяготился ею — отнимала много времени. Но ни на один день не оставлял Кювье и научной работы. Каждую свободную минуту он старался использовать — читал и писал и в пути, и в карете, и в ожидании обеда. И не просто писал — из-под его пера выходили интересные работы, поражающие меткими и точными наблюдениями, остроумными предположениями и обилием фактов.
Исследуя анатомию животных, их внутреннее строение и скелет, Кювье увлекся палеонтологией — наукой о вымерших животных. При различных строительных и земляных работах в то время находили много костей. Их доставляли Кювье, и, верный своей теории, он воссоздавал скелеты древних животных. Ведь, как утверждал Кювье, «всякое организованное существо представляет нечто целое, единую и замкнутую систему, части которой взаимно соответствуют. Ни одна из этих частей не может изменяться без того, чтоб не изменились другие, и, следовательно, каждая из них, взятая отдельно, указывает и дает все остальные».
По отдельным костям Кювье мог восстановить облик древних обитателей земли, причем с такой точностью, что коллеги считали его чуть ли не колдуном. Среди многих восстановленных и описанных им животных были ирландский «торфяной» олень…
…и мастодонт.
Кювье на практике подтвердил свою теорию: по отдельным костям он восстановил и описал скелеты более 150 животных, причем сделал это для своего времени удивительно правильно. И вот тут-то Кювье-ученый, Кювье-материалист столкнулся с Кювье-идеалистом, с Кювье, верующим в бога. Если церкви, попытка соединить несоединимое.
Суть «теории катастроф» сводилась к следующему. Время от времени на нашей планете море затопляло землю, неожиданно поднимались горы, осушалось морское дно. Все это происходило именно неожиданно, поэтому животные не могли спастись бегством и гибли. Кости их находят и сейчас. Но катастрофы эти были, так сказать, местного значения — одновременно на всей Земле они не происходили, так что часть животных уцелела. Через некоторое время эти уцелевшие животные — те самые собаки и лошади, коровы и кошки, которые живут сейчас (они жили и тогда, только в других местах), приходили на места катастроф и поселялись там взамен погибших мастодонтов и мамонтов.
Еще один из восстановленных Кювье скелетов доисторического животного.
Так Кювье пытался «примирить» факты и бога.
Закончив с этим вопросом, ученый занялся другим. Система Линнея не устраивала Кювье по многим причинам. Главная причина та, что Линней группировал животных слишком искусственно, в основном, по внешним признакам.
И вот Кювье дает свою собственную теорию, получившую впоследствии название «теории типов». Сам Кювье называет различные типы животных «ответвлениями». Их четыре: позвоночные, мягкотелые (моллюски и некоторые раки), членистые (насекомые и некоторые черви) и лучистые животные; все остальные — беспозвоночные.
Внутри эти «ответвления» разделены на классы, но между собой они никак не соединены. Еще бы! Если соединить, значит, признать их родство, значит, признать изменяемость животных. Ни в коем случае!
У «теории типов» много недостатков, много ошибок. Главная — обособленность «ответвлений». Но сама классификация во многом удачна. Она, хоть и в сильно измененном виде, легла в основу современной классификации, и в этом огромная заслуга Кювье.
Помощник едва успевал записывать то, что диктовал ему Кювье.
Не менее значительна его заслуга и в том, что он был родоначальником сравнительной анатомии. Без этой части зоологии, как и без эволюционной теории, дальнейшее изучение животных было бы невозможно.
Дарвинизм и зоогеография
Едва он закрывал глаза, возникало видение: безбрежный океан и языки пламени, разрезающие плотную темноту южной ночи. Горел корабль.
Уоллес вздрагивал, открывал глаза, однако видение уходило не сразу — слишком ярко запечатлелось в памяти это трагическое событие. Но не воспоминание о том, как он сам едва не погиб на горящем корабле, как он едва не умер от голода и жажды во время десятидневного скитания по океану в шлюпке, заставляло больно сжиматься сердце молодого ученого: вместе с кораблем погибли его коллекции, дневники, записи наблюдений, записные книжки — все, что было с таким трудом добыто и собрано.
Четыре года провел Уоллес в лесах Бразилии, на берегах Амазонки и ее притока Рио-Негро. Множество удивительных коллекций собрал он, множество интереснейших записей он сделал. И вот теперь он снова в Лондоне, но почти с пустыми руками. И денег у него столько же, сколько было тогда, когда он вместе с братом, так и не вернувшимся из Южной Америки (он умер от лихорадки), и с молодым учителем Генри Бэтсом мечтали о далеких путешествиях и откладывали по шиллингу на дорогу.
Они осуществили свою мечту, хотя денег удалось скопить едва лишь на билеты в один конец. Зато сколько увидено, сколько открыто! И если бы не пожар, уничтоживший на обратном пути дневники и записи, он рассказал бы людям много интересного. А если бы не погибли коллекции, он еще и показал бы много удивительного. Уоллес рассчитывал продать часть коллекций, чтоб иметь возможность снова отправиться в путешествие, — его давно влекли острова Малайского архипелага, исследованные так же слабо, как и Южная Америка. Но теперь путешествие в эту страну казалось несбыточной мечтой.
Однако Уоллесу повезло: своими планами он сумел заинтересовать богатого коллекционера, заинтересовать ученых, которым нужны были животные с Малайского архипелага. И, получив необходимую сумму, Уоллес вновь отправляется в путешествие; он покидает Англию в 1854 году, чтобы вернуться на родину через восемь лет известным ученым, опытным натуралистом. Он исследовал почти все большие и мелкие острова архипелага; он ходил пешком и ездил верхом, плавал на китайских джонках и парусных челнах. Результаты этих поездок — груды дневников и записных книжек, открытие сотен не известных ранее науке животных. Вернувшись в Англию, Уоллес привез одних только насекомых больше ста тысяч экземпляров. Среди них 15 тысяч бабочек, более 83 тысяч жуков. Всего же он привез около 125 500 экземпляров насекомых, птиц, зверей.
Его возвращение на родину было триумфом. Но не только потому, что вместе с ним прибыли богатейшие коллекции, в которых имелись сотни ранее не известных науке животных. В Англию вернулся человек, самостоятельно пришедший к пониманию коренного вопроса биологии, человек, показавший пример научного благородства, скромности и мужества.
Альфред Уоллес (1823–1913).
Уоллес был прирожденным натуралистом, прирожденным охотником и собирателем. Поймав однажды неизвестную ему бабочку, он писал своим друзьям: «Красоты этой бабочки невозможно выразить словами, и никто, кроме естествоиспытателя, не поймет того глубокого волнения, которое я испытывал, поймавши ее наконец. Когда я вынул ее из сачка и расправил ее величественные крылья, сердце мое забилось, кровь бросилась в голову, я был тогда ближе к обмороку, чем в те моменты, когда мне грозила смерть. Весь этот день у меня болела голова: так велико было волнение, возбужденное этим, для большинства людей обыденным, случаем».
Да, он был прирожденным охотником и собирателем. Но он не только наблюдал, собирал материал, ловил бабочек и охотился. Он размышлял, сопоставлял, думал, делал выводы. Несмотря на множество трудностей, несмотря на оторванность от культурных центров, он уже в 1855 году написал статью «О законе, определяющем появление новых видов». Это была его первая статья, где лишь говорилось о появлении новых видов, об изменчивости в животном мире. Но, утверждая сам факт эволюции, Уоллес еще не мог обосновать ее причин.
Путешествуя, собирая коллекции, охотясь, он продолжал размышлять, наблюдать, сопоставлять. И ответ пришел: движущая пружина изменения организмов — выживание наиболее приспособленных. Слабые, наименее приспособленные, гибнут. И так, постепенно, в течение многих тысячелетий, вместе с изменением условий обитания, изменялся и животный мир. И примеры тому — разновидности одних и тех же животных, которых он наблюдал на островах. Разновидность — это зарождающийся новый вид. Через много поколений он утвердится, приобретет свои собственные характерные черты. А у некоторых представителей этого нового вида появятся отклонения — это уже будет разновидность опять-таки нового вида. И так далее.
Обыкновенная ленточница. Многие ученые описывали эту бабочку. Но только Уоллес открыл ее тайну.
Новые мысли так захватили Уоллеса, что он немедленно хотел сесть за статью. Но его свалил жестокий приступ малярии. Мечась в жару, он продолжал думать о своем открытии, а чуть ему становилось легче, требовал бумагу и писал, писал до тех пор, пока карандаш не вываливался из рук — пока не начинался новый мучительный приступ. Поднявшись с постели, шатаясь от слабости, он немедленно сел за работу. Через два дня статья была окончательно готова и вскоре с попутным кораблем отослана в Англию.
Статья Уоллеса произвела огромное впечатление на естествоиспытателей Англии. И не только своим содержанием, не только тем, что написал ее человек, живущий вдали от библиотек и музеев, ученых споров и диспутов. Многие знали, что Чарлз Дарвин уже двадцать лет работает над этим вопросом, что он пришел к тем же выводам и они гораздо более аргументированны, более убедительны. Но Дарвин еще только собирался публиковать результаты своих многолетних трудов, а Уоллес уже написал статью. Неужели первенство будет за Уоллесом?
Да, Уоллес имел право на первенство, хотя бы формальное. Но когда ему сообщили из Лондона о работе Дарвина, Уоллес ответил:
«Если мистер Дарвин так хорошо разработал этот вопрос, я не настаиваю на праве первенства».
Он был не только хорошим охотником и коллекционером, он был не только замечательным ученым — он был честным и благородным человеком. И, вернувшись в Англию, он еще раз подтвердил это на деле: он предоставил в распоряжение Дарвина свои дневники и записи, свои наблюдения и коллекции. По просьбе Дарвина он разработал ряд вопросов для капитального труда великого ученого, а выпустив свою собственную книгу о естественном отборе, Уоллес назвал ее «Дарвинизм».
Кроме этой книги, Уоллес написал много других: о своих путешествиях, о своих наблюдениях. А в 1876 году выходит крупнейший в то время двухтомный труд по зоогеографии — «Географическое распространение животных».
Зоогеография — наука о распространении животных. Но не только: она изучает изменения животного мира, и то, почему он меняется, и почему в разных географических областях появляются или исчезают те или иные животные. Люди и раньше пытались заниматься зоогеографией, описанием распространения животных. Попытки же объяснить, почему именно они распространяются так, а не иначе, были очень наивны. Например, Линней считал, что сначала все животные находились на каком-то острове в тропиках. Посреди острова была гора. На вершине горы жили полярные животные, созданные богом, у подножия — тропические. Когда море обмелело, животные разбежались, и каждая группа заняла те места, которые ей было положено занимать.
Другие ученые не соглашались с Линнеем, выдвигая свои теории. Одни были очень далеки от истины, другие приближались к ней. Однако по-настоящему зоогеография смогла стать наукой только тогда, когда был открыт закон изменчивости животных.
Работа Уоллеса по зоогеографии — величайшая заслуга его перед зоологией. Недаром же зоологические области, намеченные или уточненные Уоллесом, вошли в науку под названием «уоллесов-ских областей». Но главное, Уоллес на основе дарвинского учения положил начало новой науке — зоогеографии.
Битва в Оксфорде
В этот день, в субботу 30 июня 1860 года, у здания музея при знаменитом Оксфордском университете царило необычное оживление.
То и дело у подъезда останавливались экипажи, из которых выходили роскошно одетые дамы и джентльмены. Сюда же спешили студенты и преподаватели, то здесь, то там мелькали черные сутаны священников.
Среди тех, кто стремился в этот час в университетский музей, далеко не все интересовались наукой: сегодня здесь должен был выступать епископ Уильберфорс — знаменитый оратор и проповедник. И на обычных-то его проповедях всегда было много народа, а сегодня… О, сегодня епископ будет громить этого безбожника, этого бесстыдника Дарвина!
Публика ждала скандала. И ждала не без основания. Вот уже больше полугода имя Дарвина и название его книги «Происхождение видов» не сходили со страниц газет и журналов. Критики изощрялись как могли.
Чарлз Дарвин (1809–1882).
Одни называли теорию Дарвина «веревкой, свитой из мыльных пузырей», другие считали, что это «невинный послеобеденный сон», третьи обвиняли Дарвина в безнравственности, четвертые… Впрочем, всех не перечтешь. Грубая брань и насмешки газетчиков не тревожили Дарвина. Хуже было другое — в некоторых журналах появлялись «научные» статьи, которые толковали его теорию вкривь и вкось, передергивали, перевирали и сам текст и факты.
И конечно же, в травлю Дарвина включилась церковь. Еще бы! Ведь церкви больше чем кому-либо была опасна его теория: она наносила сокрушающий удар по Библии, по божественному происхождению мира.
Конечно, Дарвин не первый. Сто лет назад намекнул на изменение животного мира француз Де Мелье. Но на это никто не обратил внимания. Потом Ламарк. С ним разделался Кювье. Но Дарвин — это не Ламарк. К тому же он не одинок. Да и времена другие. Два столетия назад не только книга, а и сам автор сгорел бы на костре. Теперь у церкви связаны руки — нет инквизиции.
Но есть другой способ! И епископ Уильберфорс поднимается на университетскую кафедру.
Собрание из аудитории пришлось перенести в более просторное помещение — в библиотеку музея, но и там не могли поместиться все желающие. Епископ был доволен: чем больше людей услышат его, тем лучше!
Дождавшись, когда стихнут приветствия, епископ начал говорить. Это был опытный трибун, хорошо знавший приемы ораторского искусства. Он начал спокойно. Он не громил Дарвина, а как бы советовался с аудиторией, делая ее соучастницей своих сомнений. Откуда у Дарвина факты, которые он приводит в своих трудах? Кто видел, как изменяются животные? Это произошло на протяжении многих веков? Но где доказательства? Все утверждения Дарвина, конечно, не серьезны и голословны, и епископ то подшучивал над Дарвином, то жалел его. И лишь когда он коснулся вопроса о том, что Дарвин оскорбил веру, голос оратора зазвучал торжественно и сильно. Это произвело большое впечатление.
Епископ не сомневался в успехе — он видел, как смотрели на него разряженные дамы и джентльмены. Но он не учел, что, кроме них, в зале были и другие. И они лучше, чем эти леди и джентльмены, и лучше, чем епископ, разбирались в науке. Да, епископ не учел, что перед ним не безответная паства, внимающая каждому его слову, верящая каждой его округлой фразе.
Сразу после епископа на трибуну поднялся профессор Гексли.
Он был взбешен, но старался говорить спокойно. Он не думал об ораторских приемах — у него были факты. Но Гексли начал не с теории Дарвина, а с выступления епископа. Вернее, с тех грубейших ошибок, которые тот допустил в своей речи. Да, конечно, почтительные прихожане даже не заметили бы их. Но здесь не приход, здесь — университет! И делать ошибки, которые не допустил бы и студент, здесь нельзя! И сразу слетела позолота с красивых фраз епископа, сразу потускнели его слова. Но если не прав епископ, то кто же прав? Неужели Дарвин?
Да, Дарвин!
Может быть, Уильберфорс, опытный, закаленный в словесных сражениях полемист, и попытался бы еще спорить, но он был уличен в том, что не читал книги Дарвина!
Один за другим поднимались на кафедру ученые. Доказательства? Да, они есть. Есть в самой книге Дарвина. И они достаточно убедительны! Чем больше говорили ученые, тем яснее становилось всем: епископ проиграл сражение. Оставалась одна надежда — его последнее слово. Может быть, он сумеет все-таки разбить защитников богохульника Дарвина?
Но епископ молчал. Так же молча покинул он зал, когда диспут окончился. За ним потянулись черные сутаны священников, покинул аудиторию и кое-кто из публики. Но большинство не расходилось еще долго. Еще долго обсуждались выступления, еще долго шумели и кричали студенты и молодежь, приветствуя Дарвина и его защитников. «Битва в Оксфорде», как назвали газеты этот диспут, окончилась полной победой Дарвина. Но это была победа не только над черными сутанами — это была победа над реакционной мыслью.
Первая книга Чарлза Дарвина «Дневник путешествий» вышла в 1839 году. Дарвин долго с удивлением разглядывал первую страницу книги, а потом писал другу: «Если бы кто-нибудь летом, прежде чем я уехал в путешествие, сказал, что я буду писателем, это показалось бы мне так же невозможным, как стать ангелом».
Ну, а как был бы поражен двадцатидвухлетний зоолог-любитель, отправляющийся на корабле «Бигль» в кругосветное плавание, если бы тогда кто-нибудь сказал, что он станет великим ученым, что совершит переворот в науке?
А ведь именно так и случилось.
«Бигль» — корабль, вошедший в историю науки; на нем совершил кругосветное путешествие молодой натуралист Дарвин.
Дарвин вернулся в Англию через пять лет. Вернулся уже зрелым, опытным натуралистом с огромным количеством материала. Через несколько лет выходят в свет его книги: двухтомный «Дневник путешествий», «Зоология путешествий» в четырех частях, несколько книг по геологии. Имя его ставят рядом с именами крупнейших ученых, а за именем уже тянется длинный шлейф почетных титулов — он избран в члены многих научных обществ. Но слава мало занимала Дарвина — он весь был во власти своих мыслей.
То, что животный мир не неизменен, это ему было ясно. Но как и почему происходят эти изменения?
Идея Ламарка его не устраивала. А своя?..
Он часами простаивал в саду, рассматривая растения, что-то подсчитывая и удивляя своим поведением садовника.
Он завел голубятню и скрещивал разные породы голубей, вызывая недовольство и гнев истинных голубятников.
Он собрал огромную библиотеку, в которой были тысячи книг, вырезок из газет и журналов. Он исписал сотню записных книжек, тетрадок, занося туда результаты наблюдений, записывая мысли. И чем больше собиралось фактов, тем яснее становилось Дарвину: то самое пресловутое «совершенство», та целесообразность, о которой говорили церковники, прославляя мудрость создателя, — не что иное, как борьба за жизнь, борьба за существование.
И до Дарвина люди видели галапагосских дроздов-пересмешников. Но никто не задумывался, почему они так отличаются друг от друга, хотя и живут совсем рядом.
Это и среди животных, это и среди растений.
Известно, какое огромное количество семян дают многие растения. К. А. Тимирязев доказал, что по самым скромным подсчетам потомство одного одуванчика (если бы все семена прорастали) через десять лет должно было бы захватить территорию почти в пятнадцать раз больше поверхности всей суши.
За одно только лето потомство одной комнатной мухи, если бы оно все выживало, выстроенное в одну линию, достигло бы Луны.
Иллюстрация из книги о животных. XVIII век.
Даже потомство одной пары слонов за семьсот пятьдесят лет достигло бы девятнадцати миллионов голов. А ведь слоны размножаются гораздо медленнее многих других животных! Конечно, этого не происходит. Основная масса животных и растений гибнет, выживают наиболее приспособленные. А что это значит? Наиболее сильные? Наиболее выносливые? Нет, все зависит от условий.
Если среди бабочек, маскирующихся под цвет коры, появляются бабочки с более подходящей, чем у других, окраской, выживут именно они: их труднее разыскивать птицам. И в конце концов останутся бабочки только с такой окраской. Что это — новый вид? Нет. Пока нет. Но потомство выживших бабочек усилит эти признаки, среди них тоже произойдет отбор (естественный отбор, как назвал этот процесс Дарвин). И через много поколений действительно появится новый вид. Здесь в этом отборе, в этой борьбе за существование основную роль сыграла окраска. Но формы борьбы очень разные. Иногда это борьба с другими видами, иногда — стремление выжить, несмотря на окружающие неблагоприятные условия, иногда — борьба с представителями своего же вида. Порой борьба может одновременно протекать в нескольких или во всех формах.
Все это Дарвин убедительно, множеством фактов и примеров доказал в своей книге. Работал он над ней почти двадцать лет. Возможно, работал бы еще — ему все казалось, что фактов мало, что аргументы неубедительны, — не получи он статьи Уоллеса.
Друзья настаивали, чтоб Дарвин выпустил наконец свою книгу. И ученый решился: 24 ноября 1859 года книга вышла в свет.
Это был сравнительно небольшой зеленый томик с длинным и довольно скучным названием: «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». И тем не менее все 1250 экземпляров были раскуплены в первый же день. Трудно сказать, откуда стало известно об этой книге. Может быть, тут определенную роль сыграли друзья Дарвина, возможно, слухи о ней (Дарвин опубликовал до этого несколько статей) уже распространились, но, так или иначе, книга была молниеносно раскуплена.
Поначалу она была хорошо встречена в печати: друзья и сторонники Дарвина приветствовали ее, враги и недоброжелатели еще не разобрались и молчали.
А потом началась война, закончившаяся генеральной битвой в Оксфорде.
Дарвин победил, победила истина, так необходимая для того, чтоб наука могла развиваться дальше.
Тысячелетия, блуждая в потемках, преодолевая костры инквизиции и казематы тюрем, шло человечество к истине. В биологической науке оно подошло к истине в учении Дарвина о естественном отборе. Дарвин объяснил и доказал, почему все живое «целесообразно», почему приспособлено к среде обитания. И не только это — он доказал, что живое целесообразно лишь условно, то есть хорошо приспособлено к жизни при определенных условиях.
Если условия меняются, эта «целесообразность» может превратиться в свою противоположность, станет гибельным для животного или растения.
Теория естественного отбора объяснила и другое — все живое по своему происхождению едино. Кювье утверждал, что животные разделяются на отдельные «типы», не связанные между собой, не имеющие ничего общего.
Дарвин доказал, что животный мир — это огромное могучее дерево, оно имеет общие корни, общий ствол, множество ветвей. Современные животные — потомки тех, кто жил и сотни, и тысячи, и десятки тысяч лет назад. А чтоб как следует знать потомков, надо знать и их предков.
Конечно, победа Дарвина еще не означала, что у его теории не осталось врагов — они были, они действовали, они боролись. Но поделать уже ничего не могли. Зоология (да и биология вообще) получила могучий фундамент, а у огромного количества людей появился активный интерес к животному миру. Книги о животных тогда уже имелись. Правда, не много, да к тому же в большинстве своем очень недостоверные. Необходима была популярная и в то же время научная книга о животных, написанная с учетом новой классификации, книга, написанная знающим человеком.
И такая книга появилась. Книга, прожившая столетие, воспитавшая не одно поколение натуралистов, любителей природы, книга, оказавшая огромную помощь многим исследователям-зоологам, в какой бы области они ни работали.
Книга эта называется «Жизнь животных».
Автор ее — Альфред Эдмунд Брем.
«Жизнь животных» и ее автор
Он поднял ружье, долго прицеливался, но на курок так и не нажал. Он был метким стрелком и страстным охотником, но еще больше он любил живых зверей и птиц. Он мог часами наблюдать за ними, запоминать их расцветку и окраску, повадки и поведение, крепко запоминать всё, даже мельчайшие подробности, чтоб потом записать это в своем дневнике. Но надо было и стрелять — шкурки и чучела невиданных еще в Европе птиц он должен был привезти.
И все-таки на этот раз Альфред не выстрелил — розовые фламинго были так хороши, что он не мог убить ни одной птицы. Он то ругал себя — когда еще представится случай вроде этого? — то оправдывался сам перед собой: у него от слабости после очередного приступа малярии дрожали руки и он все равно промахнулся бы. Приступы малярии действительно мучили Альфреда. Мучило и безденежье, но больше всего его угнетала неизвестность.
Вначале все было ясно и просто: барон фон Мюллер отправлялся в Африку. Перед отъездом ему необходимо было получить консультацию опытного специалиста по птицам — орнитолога и найти молодого, энергичного, любящего и знающего природу спутника. Придя в дом пастора Христиана Брема — одного из крупнейших орнитологов своего времени, барон получил и то и другое: пастор — впоследствии почетный доктор Иенского университета, автор трехтомного сочинения о птицах и обладатель огромной (до 10 тысяч штук) коллекции птиц — дал Мюллеру исчерпывающие ответы на все вопросы, а сын пастора, восемнадцатилетний Альфред Брем, оказался тем самым человеком, которого искал барон.
За два года они прошли, проехали, проплыли сотни километров. Они пробирались туда, где не ступала нога европейца, не раз почти умирали от жажды и голода, чудом выходили победителями в схватках с дикими зверями, рисковали быть убитыми местными жителями, принимавшими путешественников за работорговцев. Но все готов был переносить Альфред, лишь бы путешествовать, лишь бы самому видеть чудесных животных.
Два года они путешествовали вместе. Потом Мюллер уехал в Европу за новым снаряжением и исчез. Позже Брем узнал, что барон разорился. Значит, он не вернется. А это, в свою очередь, значит, что Альфред остался в Африке без всяких средств, и помощи ждать неоткуда. У него даже нет денег, чтоб вернуться в Европу. А ведь он должен не только вернуться сам — он должен привезти пойманных животных, собранные коллекции.
В конце концов, назанимав денег, Брем отправился на родину через Каир. Он очень стосковался по дому, он считал дни, оставшиеся до возвращения, но… возвращается Альфред в Европу лишь через три года.
В Каире Брем встретил известного в то время ученого Теодора Гейлинга, и тот предложил Альфреду совершить совместное путешествие. Как ни рвался Брем в Европу, он не мог упустить такого случая. Только в 1852 году Альфред возвращается наконец домой.
А вскоре в Иенском университете появился странный студент. Коренастый, сильный, с мужественным загорелым и обветренным лицом, он поражал преподавателей своими знаниями, своими удивительными рассказами. А студентов он поражал своим жилищем. Комната, где жил Альфред Брем, была похожа скорее на зоопарк. Только животные здесь сидели не в клетках, а свободно разгуливали по квартире. Конечно, тут не было Багиры — ручной львицы, которая жила у Брема в Хартуме, не было и павиана. Зато тут жили мангуста, маленькая обезьяна, попугаи.
Морские львы. Почему морские — понятно, а вот почему — лъвы?
Через три года Брем переезжает в Вену.
Отправляясь в Африку, Брем был уверен, что для путешественника важна лишь сила, выносливость и смелость. Вернулся он с твердым убеждением, что настоящего путешественника не может быть без настоящих знаний.
В Иенском, а затем в Венском университете Альфред всерьез изучает зоологию. Ведь до поездки в Африку он изучал архитектуру, в зоологии же был дилетантом, любителем.
Окончив университет, Брем уезжает в Лейпциг и становится преподавателем женской гимназии.
Это было удивительное время и для самого Брема и для его учеников. Преподаватель, рассказывая о животных, заново переживал все свои приключения, а ученики забывали о том, где находятся, и оказывались вдруг под палящими лучами африканского солнца, слышали рычание льва или рев водопадов…
И может быть, внимание и интерес к его рассказам и были одним из толчков, которые заставили Брема взяться за перо. Во всяком случае, вскоре появляются первые очерки и рассказы Брема, выходит и его первая книга о животных — «Звери в лесу». (До этого были изданы лишь его путевые очерки в 3-х томах.)
Но оказывается, сидеть на месте, ходить по ровным улицам, спать в удобной постели гораздо труднее, чем совершать многокилометровые переходы по пустыне и по тропическим лесам, труднее, чем ходить по горам и спать в палатке. Во всяком случае, для Брема.
Альфред Брем (1829–1884).
Эфиопия и Испания, Норвегия и Лапландия, Венгрия, Судан, Румыния, Россия, точнее, Сибирь, где Брем добирается чуть ли не до самого Карского моря, — это далеко не полный перечень стран, в которых побывал отважный натуралист.
А в перерывах между путешествиями Брем пишет книги и статьи, выступает с лекциями. Но чем бы он ни занимался, сквозь всю его деятельность проходит одна главная тема — любовь к животным. Однако любовь к животным особенная. Брем был человеком очень энергичным, очень деятельным. И любить животных для него значило бороться за спасение зверей и птиц, стремиться к тому, чтоб люди знали о них как можно больше, правильно и разумно к ним относились.
Удивительное, необычное, трогательное в жизни животных — на каждом шагу.
Путешествуя по Испании, Брем часто видел на базарах горы битой птицы. Он сам был прекрасным охотником и понимал, что разумная охота не может принести вреда птицам и зверям. И если на базаре продается дичь, это нормально, это в порядке вещей. Но в том-то и дело, что на базарах продавалось огромное количество мелких, совсем не охотничьих птиц: зябликов, соловьев, ласточек.
Как объяснить людям, что они приносят огромный вред, истребляя этих птиц? Конечно, можно поговорить с одним, двумя, ну с полсотней продавцов. Но поможет ли? Да и что толку — ведь таких «охотников», вернее, истребителей всего живого множество!
Надо писать, надо рассказывать людям о животных, о их жизни, о том, как важны эти животные, о том, что не истреблять их надо, а охранять!
Так родилась мысль о книге «Жизнь птиц».
С каждой новой книгой имя Брема становится все более популярно и среди ученых и среди читателей. Проявляют интерес к нему и дельцы: хозяева Гамбургского зоопарка предлагают Брему стать директором этого зоопарка. Расчет у дельцов был простой. Во-первых, уже одно имя Брема придаст зоопарку вес — не многие зоопарки могли похвастаться такими директорами! Во-вторых, энергичный и знающий человек поставит дело так, что зоопарк станет приносить еще больший доход.
Но хозяева просчитались. Они не знали Брема!
Не все посетители ходили в зоопарк для того, чтоб посмотреть на животных. Многие шли, чтоб пережить сильные ощущения. Что этим людям мирно разгуливавшие за решетками тигр или лев? Звери должны реветь, показывая страшные клыки, должны бросаться на решетку!
И сторожа, с благословения хозяев, старались угодить публике: просовывали сквозь прутья решетки острые колья, палки и кололи ими хищников, доводя животных до исступления, до бешенства.
Посетителям разрешалось как угодно мучить безобидных и беззащитных зайцев, лис, мартышек: публика имеет право на все — ведь она платит деньги!
Но Брем думал иначе: он строго наказывал служителей, если они издевались над животными или позволяли это публике.
Сторожа как только могли обворовывали животных, а хозяева смотрели на это сквозь пальцы: пусть животные голодают, только бы не подохли.
Брем и этому положил конец.
Хозяева экономили место — в зоопарке была страшная теснота, животные находились в крошечных клетках.
Брем потребовал перестройки зоопарка, потребовал, чтоб животным были созданы хоть мало-мальски приличные условия.
Для хозяев главным была прибыль, для Брема — животные.
Конечно же, такой директор не мог найти общего языка с владельцами зоопарка. Четыре года шла борьба, и в конце концов Брем вынужден был оставить работу.
И тогда он еще активнее взялся за перо.
Зоологи — предшественники Брема — подробно описывали кости и мышцы животных, строение их черепа и устройство желудка. Но труды их были понятны лишь узкому кругу специалистов. А в популярных книжонках о животных было слишком много неточностей, слишком много фантастического. И потом, далеко не о всех животных имелись книги.
Брем поставил перед собой задачу рассказать, по возможности, о всех зверях и птицах, населяющих нашу Землю, рассказать об их повадках, о том, где и как они живут, как ведут себя на воле.
Такой книги еще не было. Вообще не было ничего на нее похожего.
Первый том «Жизни животных» вышел в 1863 году.
В книге собраны не только собственные наблюдения Брема. В течение многих лет он переписывался с сотнями людей: охотниками и путешественниками, любителями природы и лесниками, учеными и рыбаками — словом, со всеми, кто мог что-нибудь рассказать о животных. Это, конечно, очень обогатило книгу, но в то же время значительно снизило ее научную ценность: сюда попало много выдуманных историй, анекдотов о животных, много неверных и сомнительных сведений.
В первом издании «Жизни животных» было 6 томов. Через несколько лет выходит второе издание, значительно дополненное и значительно, хотя и не до конца, очищенное от небылиц.
Книги Брема сыграли огромную роль и в развитии и в популяризации науки. Недаром же они были переведены на многие языки, переиздавались и переиздаются до сих пор.
Правда, в каждое новое издание вносятся поправки, дополнения, исключается сомнительный материал, многие факты освещаются по-новому. Да иначе и быть не может — наука идет вперед. Но значение Брема — путешественника, открывателя новых животных и главное, ученого, писателя, впервые рассказавшего в одном труде о всех известных в его время животных, огромно.