— Привет!.. Меня интересует дело о несчастном случае на улице Мэтру…
— Женщина под трамваем?
— Да.
— Это дело у меня; что именно тебя интересует?
— Вагоновожатая.
— Тогда двигай сюда, она еще здесь!
— Какой у тебя кабинет?
— Слева от входа.
— До встречи! — Положив трубку, я говорю хозяйке:
— Мне надо повидать вашего соседа.
— Он обычно бывает около восьми, — любезно отвечает она.
Глава 2
В последние годы, с тех пор как автомашины начали вытеснять людей из города, помещение автоинспекции превратилось, пожалуй, в наиболее обжитую территорию. Во всяком случае коридор нижнего этажа и на сей раз битком набит гражданами и гражданками, которые штудируют брошюры правил уличного движения. Свободного места нет, поэтому люди держат их буквально над головой. Нет никакой надежды протиснуться через эту толпу в другой конец коридора, к лестнице, ведущей на второй этаж. Конечно, если бы на мне был китель с лейтенантскими погонами, который висит сейчас дома в шкафу, эта живая стена сразу расступилась бы. Но я одет в серый вязанный джемпер, свидетель тех времен, когда я был женат.
— Может, вы все же пропустите меня? — настоятельно обращаюсь я к человеку, который упрямо не замечает меня.
Он медленно, неохотно уступает дорогу, а вокруг сразу начинают шуметь: один уже зашел только кое о чем спросить, но вот уже целый час не выходит.
В большой приемной на втором этаже пустовато. Два человека за столами пишут объяснительные; женщина с покрасневшими от слез глазами покусывает уголок носового платка. На ней шинель с нашивками трамвайно-троллейбусного управления, и я не сомневаюсь, что именно эта женщина мне нужна.
— Привет, старик! — обращаюсь я к человеку за письменным столом, хотя его звание выше моего, да и сам он стал круглым и солидным, как новый серебряный рубль. Учились мы на разных курсах, но в университетской баскетбольной команде были самыми низкорослыми. В те времена баскетбол еще не был, как сейчас, игрой великанов, и мы ростом в метр восемьдесят были обречены представлять только защиту, бросать «дальние» и «полудальние», с тоской поглядывая на отскакивающие от щита мячи.
— Что тебе не сидится?
— Будто не знаешь!
— Это обыкновенный несчастный случай. Вскрытие еще не делали, но мне кажется, бабенка была крепко под мухой. Она пропустила первый вагон, а потом не глядя поперлась вперед. С левой стороны у трамвая между вагонами нет решетки. У перекрестка трамвай снизил скорость, и она угодила прямо между вагонами.
— Что за перекресток?
— Там же напротив — улица Лоню. Такая маленькая улочка, ее оккупировали пешеходы. Водители трамваев это знают и всегда снижают здесь скорость.
— Свидетели есть?
— Да. Один в приемной пишет объяснительную, можешь с ним поговорить. — Хозяин кабинета поднялся, освободив для меня место за письменным столом. — Почему это дело так тебя интересует?
Пожимаю плечами. Я и сам пока не понял, чем именно этот несчастный случай привлек внимание Шефа.
— Шеф приказал.
— Ага! Значит вы тоже зовете его Шефом!
— За глаза — Шефом, в глаза — товарищ полковник.
— Вы думаете, он это не знает?
— Думаю, что он всегда все знает.
— Будь здоров! — Но, дойдя до двери, он поворачивается и добавляет: — С вагоновожатой ты поосторожнее: она очень переживает. Чуть не забыл — привет Гите!
— Вот этого не обещаю, — стараюсь говорить как можно спокойнее.
— Почему?
— Мы разошлись. Весной.
— Извини, но мне и в голову не могло прийти, что вы можете развестись.
— Знаешь, мне тоже.
— Ну, пока!
До сих пор все, что напоминает о разводе с Гитой, причиняет мне боль. Я, конечно, стараюсь скрывать это, так же, как и сейчас, но тупая боль не проходит.
Вагоновожатой лет тридцать пять, красавицей ее не назовешь, но и некрасивой — тоже: она из тех женщин, которых мужчины обычно не замечают, но тот, кто заметит и женится, не пожалеет.
Она знала, что в случившемся не виновата, что ее и не обвиняют, но все-таки происшедшее — факт, что при ее участии — не прямом, не наказуемом, может, даже случайном, но все-таки участии — погиб человек. И это она переживает трагически: то плачет, то курит, то отвечает совсем невпопад, и все время твердит, что должна была и могла еще раз посмотреть в зеркало. Мои возражения — водитель не обязан все время смотреть назад — тоже не помогают. Она решила написать администрации депо заявление с просьбой, чтобы ее перевели на другую работу, и это, наверно, к лучшему, потому что водить трамвай она пока не сможет.
— У нее остались дети? — внезапно спрашивает она.
— Мы о ней не знаем абсолютно ничего, — говорю я.
— Может быть, малыши в детском саду… Ждут…
Она сильно этим растравляет себя, и я чувствую, что разговор надо закончить как можно скорее. Злюсь на себя за честность — ведь я мог бы солгать, что у погибшей нет ни детей, ни мужа, вообще никаких родственников. К счастью, заходит шофер нашей дежурной машины узнать, куда я запропастился, и я прошу отвезти свидетельницу домой. Беседа у нас не получилась, однако я узнал то, что меня интересовало. Женщину вагоновожатая видела, мужчину — нет. Может, он вообще только плод фантазии словоохотливой пенсионерки?
Но думать так мне пришлось недолго.
В момент происшествия трамвай, оказывается, был почти пуст. В вагоне находилось всего несколько человек. Мужчина средних лет сидел слева, со стороны кабины водителя. Он пришел сюда не из сочувствия к вагоновожатой и не для того, чтобы постараться как-нибудь повернуть все в ее пользу. Такие свидетели мне наиболее симпатичны. Он не принадлежит и к тем, кто считает, что своими показаниями сможет уничтожить все зло на свете.
Это был ценный свидетель: в отличие от вагоновожатой он не мог смотреть вперед, он мог смотреть только в сторону, что и делал.
Когда он точно пересказал все, что написал в объяснительной и что соответствовало показаниям вагоновожатой, я неожиданно спрашиваю:
— А вы больше ничего не заметили? В движении?..
Он на мгновенье погружается в раздумье, потом, прищурив глаза, говорит:
— Видел мужчину… Как же, конечно, видел… Он бежал по улочке… Как же она называется?..
— Лоню…
— Да, Лоню… Трамвай уже тормозил…
— Он толкнул женщину?
— Нет, этого я не знаю… Женщина уже промелькнула за окном. Совсем близко. Потом раздался крик, трамвай затормозил, я обернулся, увидел бегущего мужчину, но не придал этому Значения, я вскочил посмотреть, что случилось с женщиной, но так и не увидел. Тут трамвай остановился.
— Как был одет мужчина?
— Не знаю, не могу сказать.
— В головном уборе? Без?
— Не могу сказать.
— А женщину заметили?
— У нее была коричневая сумочка с круглой хромированной застежкой. Чешская.
Наверное, заметив на моем лице недоверие, он торопливо добавляет:
— Не удивляйтесь! По профессии я модельер галантерейных изделий, дамских сумочек тоже. Несколько лет назад у нас был спор не на жизнь, а на смерть. Именно по поводу этих круглых пряжек. На одном из наших больших машиностроительных заводов в отходы штамповки выбрасывали металлические кругляшки точно такого размера, какой нам был необходим для пряжек. Первую партию мы получили по стоимости отходов, а вторую… Простите, я увлекся!
— Продолжайте, продолжайте… — После напряженного разговора с вагоновожатой для меня это хорошая разрядка.
— Попробую короче. Вскоре завод заломил цену — и начались споры. Вот почему такие застежки я теперь за километр узнаю.
— Значит, сумочка все-таки рижская?
— Нет, модели даже не похожи. Только пряжки.
— А что вы еще заметили?
— Можно откровенно?
— Конечно.
— В женщине было что-то вульгарное. Она производила впечатление легко доступной. Простите, если я ошибаюсь, но мне так показалось.
Это все.
Я вернулся к себе в отдел. Через несколько минут звонит Шеф. Должно быть, он просил дежурного доложить ему о моем прибытии.
Глава 3
— Лейтенант Добен, зайдите ко мне… — И в трубке слышны частые гудки.
В какой форме это сказано? Как сообщение? Как приказ? Наверно, все-таки как приказ, потому что сказанное им всегда точно исполняется. Почти всегда. Потому что Шеф никогда не дает заданий, которые нельзя выполнить. Если же он сам не уверен, что задание выполнимо, то никогда не забывает добавить — «пожалуйста, попытайтесь!»
Кладу документы в сейф, закрываю кабинет и иду к нему — наверх.
Коридор длинный, с голыми стенами. Удивительно, но стенды наглядной агитации делают их еще оголенней. Это оттого, что они лишены теплоты. Напротив двери моего кабинета висит стенгазета. Огромная фанерная доска с огромными — тоже фанерными — буквами поверху — «На страже порядка». Бугристые буквы позолочены. Еще со школьной поры помню, как это делается: буквы смазать клеем, посыпать крупой, а потом покрыть бронзовой краской. На скамье, прямо под стенгазетой, как бы под венцом из золоченых букв «На страже порядка», обычно сидят граждане, — случается, и с наголо бритой головой, — которые моими стараниями попадают в объятия суда, а позже в исправительных колониях узнают, как труд из обезьяны сделал человека.
Стучу в дверь.
— Войдите!
Кабинет у Шефа просторный, с большим письменным столом, к которому примыкает длинный полированный стол. Вместе они образуют букву Т. Это для совещаний. В кабинетах с такой расстановкой мебели располагается особая категория людей, которые в действительности являются или стараются произвести впечатление хороших организаторов. Если от такого Т-образного стола кого-либо переводят к обычному письменному, то это почти всегда означает понижение в должности. Наш Шеф обстановку своего кабинета воспринимает как нечто само собой разумеющееся, никогда никто не замечал у Шефа ни привязанности к ней, ни отрицания. И это делает Шефа в наших глазах особенно симпатичным.