— Скажу, что эти доски он мне перед отъездом отдал.
— Ладно, тогда поехали…
Сарай даже не был заперт. Они увезли три воза.
— Хорошо, что мы приехали, иначе забрал бы кто-нибудь другой, — сказал Сайсмакс для самооправдания.
— Конечно! — согласился приятель.
Никогда до сих пор ничего чужого они не брали, но в это утро, когда последние доски были уже погружены, они с жадностью глядели на другую сторону улицы, где в глубине, за большим старым фруктовым садом виднелась рыжая стена большого особняка. В нем жил директор какого-то департамента.
— Этот тоже, наверно, драпанул…
— Там, поди, дворник, сволочь, все подгреб.
— Нет, кажись, и дворник исчез… Да ведь он и не жил здесь. Моя старуха все разнюхает.
Следующей же ночью они взломали дверь черного хода в особняк и, спустившись в полуподвал, очутились в просторной кухне.
Выключатель находился у самого дверного косяка.
Такой большой кухни Цауна никогда раньше не видал — больше, чем весь его дом. Над плитой, на белой кафельной стене, висели начищенные до блеска кастрюли, и сверкали одна ярче другой.
Цауна и Сайсмакс стояли, сраженные порядком, в каком тут все было оставлено. Казалось, что кухарка лишь ненадолго вышла куда-то — в погреб или в кладовую. Нигде не было ни пылинки. Они никак не могли сообразить — что бы здесь взять. Сайсмакс сунулся в овощной погреб — дверь его выходила прямо на кухню, — там лежала только горсть высохших морковок. Даже директора департамента война, оказывается, не баловала продуктами.
Они еще потоптались, испытывая почтение, которое внушал им высокий чиновник даже в свое отсутствие. Наконец, Сайсмакс взял эмалированную кастрюлю и повертел ее в руках.
— Отнесу старухе… пускай порадуется!
Сигнал был подан. Цауне тоже сразу понадобилась кастрюля.
С кастрюлями в руках по черной лестнице они направились внутрь дома. Добрались до второго этажа, прошли по какому-то устланному ковровыми дорожками коридору, разглядеть здесь что-либо было трудно — закопченный фонарь освещал пространство на метр вокруг. Наконец, наугад они вошли в помещение за стеклянными дверьми, и Сайсмакс поднял фонарь над головой. Они находились в круглой комнате, окна которой были затянуты черной бумагой, как этого строго-настрого требовали правила противовоздушной обороны.
— Зажги свет…
Среди хрустальных подвесков, как бы напоминая о войне и экономии, зажглись две из двадцати электрических лампочек.
В салоне стоял только черный рояль и полдюжины старомодных мягких стульев. Стены обтянуты шелком. Розовым, с мелкими, неброскими цветочками. На стенах висели, теснясь — рама к раме — картины. Несколько — небольших — были сняты, об этом свидетельствовали яркие четырехугольники на стенах. Хозяин, должно быть, взял картины с собой в поездку, из которой возвращаться не намеревался.
— Мы вдвоем его и с места не сдвинем! — кивнул Сайсмакс на рояль.
— Дома такой негде поставить! — Цауна выключил электричество. Их ждала добыча в других комнатах.
Так совсем случайно извозчики увидели ту жизнь, которую даже вообразить не могли. Эту жизнь, правда, пытался изобразить «изысканный» кинематограф, иногда она описывалась в бульварных романах, но в фильмах и в книгах она была то ли слишком слащава, то ли чересчур обнажена. Наверно, сами авторы не имели доступа в эту жизнь, должно быть поэтому она и была так неправдоподобна. Разве извозчики читали романы? Им достаточно сенсаций в «Яунакас Зиняс» или в «Педея бриди» про какого-нибудь болвана полицейского, сообщений Тупиньша в «Айзкулисес» о промышленнике господине Н, который в четверг вечером заперся в отдельном кабинете одного из ресторанов с госпожой М, пробыл там два часа, заказал бутылку французского шампанского и салат из омаров, но, когда они ушли, оказалось, что салат почти не тронут. Изящных манер газета «Айзкулисес» не признавала, она хватала за горло без церемоний, заканчивая свои статейки трафаретной фразой «Подробности в следующем номере». Хотя в следующем номере подробности почти никогда не появлялись, так как выслеженный официантами промышленник Н бросался к редактору и кучей денег затыкал газете рот. И все же читатели ждали следующий номер с нетерпением. Кто этот промышленник? Хозяин мыловаренного завода, выпускающего знаменитое мыло «Ренол»? Мукомол Скрибе? А кто эта безнравственная дама? Может, какая-нибудь актриса? Но самое главное: разразится или не разразится скандал, привлекут или не привлекут к суду Тупиньша, этот вонючий ночной горшок. Как-то один журнал опубликовал карикатуру, на которой Тупиньш длинным языком вылизывает ночной горшок. После этого прозвище к нему пристало на всю жизнь. Могли ли классики мировой литературы тягаться с Тупиньшем? Читателям, однако, стало чего-то недоставать после того, как в тридцать втором году «Айзкулисес» перестала выходить: студенты, разозленные тем, что газета шантажом довела одну молодую скрипачку до самоубийства, на Юрмалском шоссе остановили машину Тупиньша, разбили ее вдребезги, изорвали в клочья его модные клетчатые бриджи, самого его избили так, что он очень долго лежал в больнице, а редакцию разгромили в пух и прах.
Оба извозчика, бывшие почитатели газеты «Айзкулисес», у которых воровская алчность возрастала с каждой минутой, блуждали по коридорам, вестибюлям, ванным комнатам (в особняке на американский манер имелось несколько просторных ванных комнат) и другим помещениям. Бессознательно они как бы сочувствовали мелкому жульничеству Тупиньша, ведь он выжимал деньги из богачей; завались Сайсмакс с чужой женой хоть на церковной скамье, редактору до этого не было бы никакого дела.
Они и не подозревали, что Тупиньш несколько раз безуспешно пытался попасть в этот дом. Но здесь жили люди, которые могли с Тупиньшем не считаться, он был для них настолько мелкой сошкой, что здесь его не замечали. Это был дом для избранных, как тихая лагуна на поросшем кокосовыми пальмами островке в бушующем океане. И вот теперь ночью два рижских извозчика, освещая себе путь закопченным фонарем, дивились окружавшему их великолепию и думали-гадали, как бы утащить все и даже прозрачную, изумрудную воду лагуны.
Цауна позарился на книжный шкаф, стоявший вдоль всей стены кабинета; в его стеклах отражался огонь фонаря.
В комнате такой шкаф ни к чему, подумал он, а вот в кухне он пригодился бы для посуды, там бы в самый раз, если еще покрасить в белый цвет.
Цауна принялся охапками выгребать книги на пол: здесь были книги на разных языках — в кожаных переплетах с золочеными обрезами, украшениями и надписями на корешках. Это были тяжелые книги, и Цауна даже вспотел. Приятель с фонарем ушел в другую комнату, Цауна из осторожности не зажигал свет и трудился в кромешной тьме, часто натыкаясь на груды книг. И тут — он сам не мог бы объяснить почему — он начал искать оправдания. На сей раз уж не годилось и выглядело даже наивно то, что он придумал прошлой ночью — если Он вернется, мы отдадим. На сей раз Цауна выругался: «Так много честным трудом не заработаешь. Сам ворюга!»
Сайсмакс протиснулся в дверь с огромным узлом из атласной материи, и пожаловался, что узлы развязываются.
— Тут моим барышням кружевных штанов хватит аж до второго пришествия! — Он бросил узел на пол, и Цауне сразу стало ясно, что книжный шкаф — совсем не то, что немедленно следует уволочь домой. Книжный шкаф подождет.
Чего только той ночью они не навезли в свои сараи! Под конец уже и не выбирали, вытаскивали из шкафов и ссыпали из ящиков в мешки все дочиста, грузили на телегу, отвозили домой и вытряхивали прямо на глинобитный пол. Пусть старухи сами сортируют! Они — мужчины, их дело доставить вещи домой.
Уже под утро нашли ящики из гофрированного картона с напитками. Хозяин закупил их в последние дни буржуазной республики, скорее зная, чем предвидя развитие исторических событий. В высоких узких бутылках были прозрачные мозельские и рейнские вина, в тяжелых — португальские херес и мадера, были там и густые сладкие «Роизе-са?е» и «Сазз15», арака и кубинский ром.
— Этот я пил, это вкусно! — Цауна схватил какую-то темную плоскую бутылку. На ней готическими буквами по-латышски значилось «Доминиканский ликер». Этикетку оживляли яркие, как на переводной картинке, краски, которыми был разрисован краснощекий пышущий здоровьем монах на переднем плане. В правой руке он держал высоко поднятую рюмку, наполненную, казалось, эликсиром жизни. К пробке был прикреплен ярлычок «Налог в культурный фонд сдан». Такую бутылку Цауне однажды подарил какой-то чудак, который нанял его рано утром, возвращаясь домой. Он был в крахмальной манишке, визитке и цилиндре, но непременно хотел ехать на ломовом извозчике. По дороге он распевал «Так живет хозяин-сын, хоть налог не заплатил!» На прощанье он дал Цауне пять латов и бутылку ликера в придачу.
Цауна повеселел — он почувствовал даже превосходство над своим приятелем: нашлась же ниточка, хоть и маленькая, связывавшая его с господином директором департамента. Ведь они, оказывается, пили один и тот же ликер Отто Шварца. Странно — они здесь могли потрогать и взять все что душе угодно, все здесь принадлежало только им — однако они чувствовали себя существами низшего сорта.
Прилежная старуха жена не только успела припрятать большую часть вещей, но и нарядилась в блестящее, с бахромой платье и замшевые туфли морковного цвета, которые были ей велики размера на два, и поэтому ноги ее походили на ласты. Она вдруг стала самоуверенной, но Цауна, увидев жену в этом платье, впервые заметил, что грудь у нее стала совсем плоской.
На берегу Даугавы, где теперь Комсомольская набережная, стояли на погрузке большие корабли. Большинство из них было пришвартовано прямо к толстым бетонированным железным сваям, которые, казалось, вросли в крутой, мощенный тесаным булыжником берег. Причал в последний день своей власти немцы взорвали, теперь там зияли глубокие ямы — близко одна к другой, как будто им было тесно.
Сутолока на берегу возле кораблей была как на толкучке. Везде толкались, кричали, препирались и ругались люди с разными, зачастую веселых расцветок узлами, стараясь добраться до трапов, ведущих наверх, на суда. Тут же в распахнутые ворота трюмов въезжали танки и танкетки, конные упряжки втаскивали пушки, а оружейные расчеты в пестрых маскхалатах носили ящики с боеприпасами.