Мы сидим на балконе с лиловыми стенами, нависающем над площадью Звезды, и я пытаюсь напоить мою русскую. Мы все время целуемся, но наши пьяные липкие губы и сухие языки соприкасаются без малейшего вожделения. Если нет слюны, не будет и смазки. Кокс провоцирует желание, но мешает заниматься любовью, неудивительно, что этот порошок ошизофренивает элиту. Милица заявляет о желании покончить с собой из-за того, что пропала текила Parton. Машины кружат вокруг Триумфальной арки, изуродованной внутри, как планета, которую затягивает в черную дыру. Я нанюхался до насморка, соплю и чихаю. На фоне неба летают полицейские вертолеты, отслеживая, как горят БМВ на авеню Фоша. Кажется, спуск по лестнице из туалета занял две недели.
Я не могу вымолвить ни слова и пишу на купоне голубой карточки:
— Елисейские Поля в любом случае заслуживают сожжения с момента закрытия Queen. Ты похожа на Фэй Данауэй в «Трех днях Кондора», в сцене, где Роберт Редфорд запирает ее в ванной, приковав к батарее.
Она называет меня «чел». Миллениалы, даже русские, используют этот термин, который дисквалифицирует практически все. Англичане говорят «чудак», французы используют слова «сумасшедший», «больной», «сложный», «тревожный», «мучительный», «томительный», «дурак», «псих», «развратник», «одержимый», «оригинал», «другой», «свободный», «человечный».
Сейчас почти три утра, и на плазме, висящей на здании BFMTV[260], крутят сцены гражданской войны на Елисейских Полях. Я вдруг замечаю, что горит Fouquet’sl Неизвестно, кто его поджег, полиция или восставшие. Эти кадры обойдут весь мир. Вот он, сюжет моего завтрашнего утреннего обозрения. Я опишу пожар в баре, где находился пять часов назад. Мне бы следовало радоваться — бунтовщики сожгли новый декор Гарсии, — но я слишком сильно потрясен, узнаю лица друзей, официантов, барменов, персонал спрятался на кухне, людей эвакуируют через задний выход, разгромлена вся обстановка, стекла вылетели. Господь милосердный, в какую же ярость нужно впасть, чтобы обрушить гнев на буфет Рэмю и Колетт (в 1931-м она жила напротив, на седьмом этаже отеля Claridge). Я улыбаюсь, глядя, как трое мятежников распивают бутылку виски Chivas на Елисейских Полях, среди горящих палисадов, между двумя атаками спецназа CRS[261]. Приручив огонь, человечество научилось одному: жечь все, на что натыкается: дерево, уголь, газ, кафе, небоскребы, зверей и людей. Как же климату не потеплеть!
Начавшийся дождь помогает пожарным гасить огонь.
2
— Милица, а тебе не в лом общаться с бывшей знаменитостью?
— Ты не бывший, ты — хештег!
Она набирает #octavparango и показывает мне тысячи запросов. Не вся надежда потеряна.
— Аз есмь хештег — следовательно, я существую. Лижу ее шею, пахнущую гренадином.
— Ух ты, какая сладкая кожа! У меня может скакнуть сахар! Я диабетик, 2-й тип, и, если укушу твое великолепное ушко, рискую утратить чувствительность ног, а если поцелую твои фруктовые губы, ослепну.
Тридцать лет я идиотничал, призывая к революции, и вот она происходит рядом с Fouquet’s, в пятистах метрах от Елисейского дворца, а я трясусь от страха, жмусь в темный угол и чувствую себя жалким. Я понимаю, что всегда, с самого рождения, находился в противоположном лагере. Мои бесконечные попытки убежать от социального детерминизма были жалкими потугами сойти за классного парня. Увы, я всего лишь салонный коммунар, и эта правда жизни мне отвратительна. Революция случилась слишком поздно и оказалась грязной, беспорядочной, одномоментной и дезорганизованной. Я ничего не понимаю в импровизированных баррикадах, возводимых вокруг площади Звезды, с вершины моего медиаолимпа я не заметил, как зарождается ярость низов. Можете себе представить еженедельную революцию? В этом есть нечто от «Лихорадки субботнего вечера»[262]: рано утром в субботу преступники являются в столицу и громят магазины с товарами, которые не могут купить. В отличие от танцовщиц Crazy Horse я не желаю перемен — и никогда не желал, ибо мне есть что терять, и немало. Я боязлив и привержен моим последним привилегиям, ни за что на свете не откажусь от ложи на «Ролан-Гаррос» или розовой карточки в желтый горошек, позволяющей не стоять в очереди на вход в Дворец фестивалей и конгрессов[263]. Я прекрасно вижу, что корабль дал течь, но не вычерпываю воду и не бросаю спасательные круги утопающим, а расталкиваю женщин и детей, чтобы прожить несколько лишних лет в буржуазном комфорте. Я люблю шляться по VIII округу (ночью это квартал пустых офисов), не ожидая, что встречу здесь столько восставших в масках. Раньше демонстранты шли от площади Республики к площади Нации и не трогали шалала[264] вроде меня. Бунтовщики с Елисейских Полей поняли: бессмысленно устраивать беспорядки в бедных кварталах. Два постера в витрине бутика мужских рубашек Figaret Paris с моим огромным черно-белым лицом облили бензином и подожгли, правая щека уже сгорела. Безголовый манекен, украденный из бутика по соседству, расположили напротив моего изображения, он стоит, подняв большой палец, и я спрашиваю себя, что это за месседж.
Я много лет пытался привлечь внимание к страданиям всех, кто родился в Нёйи, но не преуспел.
Еще одно обозрение можно выбросить в помойку. Я никогда не смогу выдать в эфир настолько правдивые слова. Мы с Милицей отправляемся в мужской сортир — она обожает писать стоя, а парни, разинув рот, смотрят, как красотка на 12-сантиметровых шпильках снимает трусики и пускает абсолютно прямую струю в фаянсовую чашу! Симона де Бовуар, возродившаяся в образе Pussy Riot[265]. Я вычерчиваю моей именной карточкой Club Albane белые дорожки на черном мраморе, нюхаю, а когда выхожу, Милица смеется надо мной: без очков старикан даже угоститься не сумеет!
— Ты разве не слышал, что теперь совсем не модно в пятьдесят лет увлекаться порошком?
— А ты разве не знаешь, что я и мой полтинник в гробу тебя видали?
Алые губы, белоснежная кожа и коварная трезвость взглядов: эта девушка опасна для общества. Я вдыхаю еще одну дорожку прямо с руки — и вдруг прозреваю: им нужен я! «Непокорные» проследили за мной. Подстроили забастовку в Crazy Horse, подожгли Fouquet’s, потом ресторан на авеню Гранд Арме. Они предают огню все места, где я появляюсь. Гонятся за мной. Это точно. Мне хочется снова и снова кричать: «Я — цель! Я — цель! Я — цель!»
— «Жилеты» меня ищут.
— Конечно, Октав.
По ту сторону витрины похожие на ос черно-желтые черноблочники швыряют бутылки в щиты спецназовцев, забаррикадировавшись за вырванными с корнем деревьями и металлическими барьерами. Под этим прикрытием городские герильерос снимают маски и шлемы, надевают цивильную одежду и через пять секунд растекаются в разные стороны, причем идут медленно, чтобы не выделяться. На некоторых хиппи были маски «V — значит Вендетта»[266], но мне виделся «Крик» Мунка на маске клоуна на роликах. Во Франции непросто раздражаться на зачинщиков. 14 июля, национальный праздник — годовщина демонстрации, запрещенной полицией, так что восстания в нашей стране священны. Революция стала частью нашей ДНК, наша Республика родилась из жестоких беспорядков, разрушивших Бастилию и гильотинировавших короля с королевой. Я восхищался проломленными черепами, сломанными надбровными дугами, дерзостью молодых, не сдающихся под ударами дубинкой по разным частям тела.
Наша нация родилась из бунта.
Милица тревожится о моем повышенном давлении и советует попробовать кетамин.
— В сочетании с коксом это называется СК. Calvin Klein. Ты слишком напряжен, нужно расслабиться.
— Спасибо за назначение, госпожа доктор.
Она засовывает указательный палец мне в ноздрю, и я вдыхаю щепотку порошка с ее бирюзового ногтя (он сочетается по цвету с языком, ведь она пьет Get 27).
— Вот что меня раздражает в вашем поколении — отсутствие спонтанности.
3
Я был неплохим, но не лучшим обозревателем. Пальмой первенства владел Педро Мика. Осознав это, я быстренько постарался выдать свою посредственность за лень. Предпочитал, чтобы слушатели говорили не «Он полный ноль», а «Он ни хрена не делает». Досадно, что повторяли они скорее всего и то и другое. Я почти сразу стал заложником образа лоботряса, не желающего напрягаться, чтобы написать что-нибудь стоящее и оригинальное. В конце концов я был писателем банды, мне не требовалось ничего доказывать, да никто об этом и не просил. Меня уважали, обхаживали и мгновенно стали относиться как к «забытой вещи», сумасброду «вне игры» профессиональных комиков общественной службы. Я один из всех обозревателей «Утра» не ездил в турне one-man-show по всей Франции. Другие делали это, чтобы повысить заполняемость залов. Я паясничал исключительно из-за мании величия, желая вернуть незабываемые ощущения эпохи Caca’s Club. От меня ничего не ждали — вот я ничего и не делал. У меня слишком спокойная жизнь, и по ночам я пытаюсь расшатать зону комфорта с помощью спиртного, наркоты и… обозрений в прямом эфире. Мне всегда нравилось стоять на краю катастрофы, бездны, чувствовать страх, видеть панику в глазах Лоры, ликование на лице Антонена, чувствовать подавленность Натана. В детстве школьная учительница писала на моих сочинениях: «Может лучше». Не знаю, почему окружающие всю жизнь ждали от меня большего. Что, если они ошибались? Что, если я просто не мог прыгнуть выше? Будет ли так уж непростительно заявить, как говорят участники «Цифр и букв»[267]