Миссис Коллинз медленно двигалась по комнате, останавливалась, шла дальше. Она внимательно рассматривала картины. Они были написаны в разной манере. Миссис Коллинз сочла, что все они достаточно плохи, ни следа дарования, почти дилетантские.
— Ну, cherie, как они тебе нравятся?
— Очень!
— Значит, вообще нет.
— Что ты, darling, — возразила миссис Коллинз.
Он промолчал.
— Прости, — сказала она и поцеловала его в щеку.
— Большинству людей мои картины не нравятся.
— Нет, не то чтобы не нравятся, просто я нахожу… Я хочу сказать…
— Ну ладно, — перебил ее Мондрагон, — все в порядке… К счастью, встречаются исключения, им мои картины нравятся, и они их покупают… Рисовать я могу только так, как рисую… понимаешь, cherie…
Он умолк на полуслове, потому что она неожиданно вскрикнула.
Теперь она сама указала ему на кусок картона размером с почтовую открытку, что лежал на столе.
— И это тоже ты нарисовал?
— Что «это»? — Он провел рукой по волосам. — Миндальное деревце? Конечно я. — Он подошел к ней и обнял ее за плечи. — Тебе нравится?
Зеленые глаза миссис Коллинз засверкали от восторга. Она неотрывно глядела на маленькое деревце, написанное сияющими красками. Черным — тонкие ветки, красно-коричневым — листочки, множество цветов — светло-розовым. Чуть намеченное светло-голубое небо плыло над деревцем. Еще никогда, подумала про себя миссис Коллинз, я не видела ничего столь милого, освобождающего, осчастливливающего.
— Это… это великолепно, Пьер, — сказал она, чуть задыхаясь. — Великолепно, просто трудно поверить… — Она не договорила и лишь произнесла еще раз: — Великолепно.
Он поцеловал ее, потом взял широкое перо для туши, перевернул маленькую картинку и начал что-то писать на обратной стороне.
— Это не я, это По, — объяснил он, — просто мне сейчас пришло это в голову. — Он поднял картонку с миндальным деревцем и протянул ей. — Для меня ты и есть Аннабел Ли.
— Ни ангелы в небе, ни демоны в глубинах морских никогда не разлучат мою душу с душой прекрасной Аннабел Ли, — повторила миссис Коллинз мой перевод английских слов на французский. Маленькая картинка, которую она перед этим мне показывала и которая лежала тогда на палисандровом умывальном столике в углу ее спального купе, теперь снова была у нее в руках.
— Это то самое миндальное деревце, которое я тогда увидела у него, — сказала она, — в тот день, тогда он и написал эти слова. С тех пор я стала для него Аннабел Ли. Вот уже одиннадцать лет. Я всегда держу эту картинку поблизости, если возможно — просто при себе. Это талисман нашей любви. — Она нежно погладила розовые цветы. И сказала медленно: — Я до сих пор не могу поверить, что это нарисовал он. Он нарисовал. Если бы вы видели его другие картины… Эта картинка просто чудо… Но тогда и вся наша любовь просто чудо. — И она снова положила открытку на палисандровую столешницу.
— А на другой день вернулся из Парижа ваш муж? — спросил я.
— Да, как он и предполагал. Первым же рейсом. Я взяла такси, поехала в Ниццу и встретила его в аэропорту. Он был в отменном расположении духа, он заключил очень крупную сделку. По дороге в Канн он то и дело обнимал и целовал меня.
— А вы?
— Что я? Ах да… Я ведь вам уже говорила, что не испытывала ни малейшего чувства вины… Никогда. Даже в тот день не испытывала. Я держалась вполне естественно, я питала к Эрскину те же самые чувства, что и всегда… Не ждите никакой трагедии, мосье Руайан! Этот вторник пришелся на восемнадцатое апреля, значит, это была двадцать пятая годовщина нашей свадьбы. И мы решили провести его вдвоем, без посторонних. Когда мы прибыли в «Карлтон», в салоне наших апартаментов стояла ваза, а в ней двадцать пять красных роз. Эрскин позвонил из Парижа портье и попросил принести эти розы, когда меня не будет в номере. Он целовал мои руки, он целовал меня в губы, он сказал, что благодарит меня за двадцать пять лет счастья, — а возле роз стояла моя сумочка с этим миндальным деревцем. Я и сама поцеловала Эрскина и сказала, что он всегда был мне хорошим мужем, лучшим, какого только можно себе пожелать.
Они взяли напрокат машину с шофером и после обеда поехали вдоль берега, через Бас Корниш, в Монте-Карло. Эрскину пришла в голову идея провести одну ночь там, в «Hotel de Paris». Они взяли с собой два чемодана, где лежали их вечерние туалеты. Переодевшись вечером, перед ужином в «Salle Empire», миссис Коллинз пошла в ванную комнату, чтобы проверить свою прическу. Русые волосы падали на плечи крупными мягкими волнами. Она надела сегодня зеленое шелковое платье, тесно облегающее фигуру, как и большинство ее вечерних нарядов. И прическа оказалась в полном порядке.
В салоне, уже надев смокинг, стоял ее муж. А перед ним на столе лежал большой футляр мышино-серого цвета.
— Мой подарок лучшей женщине в мире.
Она открыла футляр, и у нее захватило дух. Она увидела большое кольцо с бриллиантом, ограненным, как изумруд, пару бриллиантовых же серег, бриллиантовый браслет и широкое бриллиантовое колье. На столе перед ней лежало целое состояние.
— О Эрскин, Эрскин, ты с ума сошел! — Она хватала отдельные предметы из гарнитура, и камни сверкали под лучами света. — Нет, ты совершенно сошел с ума!
Он издал горловой смешок.
— Тебе понравилось, darling? — и он начал надевать на нее одно украшение за другим. Он надел кольцо ей на палец. — Перед отлетом я утащил твое кольцо с рубином, признайся, что ты этого даже не заметила. Мне ведь надо было показать мосье Аласяну, какой у тебя размер.
— Кому-кому?
— Мосье Аласяну! Господи, ну до чего ж ты рассеянна! Ну, тому ювелиру из Ниццы, да вспомни же, тот приветливый старый господин…
— И… все это ты купил у Аласяна?
— Так я ж тебе говорю. Сперва я не знал, что мне выбрать, тогда мы спросили у этого художника…
— У Пьера Мондрагона? — она задохнулась.
— Ну да, у твоего друга, с которым ты так хорошо поладила.
— А когда это вы у него спрашивали?
— Как раз перед моим отлетом. Да вспомни же, я еще сказал тебе, что должен встретиться в Ницце с одним фронтовым другом… А ты осталась в отеле. И в магазине у Аласяна мы провели небольшую конференцию, он, я, ну и этот Мондрагон. Аласян позвонил ему и попросил приехать в Ниццу. Именно Мондрагон и сказал, что больше всего тебе пойдет этот бриллиантовый гарнитур. И он оказался прав, господи, как же он оказался прав. Вот для чего хорошо иметь дело с художником.
Она побежала в ванную комнату, чтобы еще раз поглядеть на себя в зеркало. Она сказала придушенным голосом:
— Но ведь бриллианты с изумрудной огранкой стоят так дорого… Мондрагон наверняка выбрал самое дорогое, что только было в лавке у Аласяна.
Он подошел сзади и снова засмеялся своим горловым смехом.
— Очень может быть, darling. Ну и что с того? Раз тебе все так идет, серьги, колье, браслет… — Он наклонился к ней и поцеловал ее в обнаженное плечо. — Happy anniversary, — сказал он, — happy anniversary, darling.
После ужина они пошли в казино, где все мужчины оборачивались на миссис Коллинз, и она этому радовалась. В этот особый вечер ей даже было дозволено сидеть рядом с мужем, когда он играет, и он выиграл крупную сумму.
— Ты приносишь мне счастье.
— А ты разве не знал?
— Ну конечно знал, но чтобы за игрой… Ты чудесная женщина. Недаром твой друг, художник Мондрагон, сразу это понял.
— Он что, так и сказал?
— Да.
— А какими словами он это сказал?
— Да так и сказал, ты самая чудесная женщина из всех, какие ему когда-нибудь встречались, — отвечал Эрскин Коллинз. — Я бы еще немного поиграл в баккара. Ты не против?
Он долго играл и выпил в казино много виски. Когда они пересекали большую площадь перед «Hotel de Paris», было уже четыре часа. Очутившись в постели, мистер Коллинз тотчас уснул, а она еще долго лежала неподвижно, с широко открытыми глазами. Во второй половине того же дня они вернулись в Канн, в «Карлтон».
Все последующие дни они не раз видели то одну, то другую пару из тех, кого генеральный консул приглашал к себе на тот прием в «Палм-Бич», когда она познакомилась с художником Мондрагоном, они пили с этими людьми на террасе отеля, иногда ужинали, два раза с ними ужинал и Мондрагон. Он держал себя самым естественным образом, как, впрочем, и миссис Коллинз. И разумеется, они каждый раз заканчивали вечер в казино, с Мондрагоном, без Мондрагона, потому что Эрскин обожал игру.
А Мондрагон и миссис Коллинз снова сидели в баре. Пили и украдкой ласкали друг друга.
— Он никуда больше не собирается. Когда мы увидимся? Где? И как? Я просто не могу больше выдержать.
— Предоставь это мне, Аннабел Ли, дай мне поговорить с ним, — отвечал Мондрагон.
Когда Эрскин Коллинз оторвался от своей рулетки и пришел к ним в бар, чтобы чего-нибудь выпить, художник сказал:
— А мы с вашей супругой как раз говорили про фонд Магт. Мистер Коллинз, ваша жена очень хотела бы поглядеть на все эти знаменитые картины, которые там есть. И мои картины она хочет поглядеть и еще много чего. В Антибе — музей Пикассо с картинами, рисунками, керамикой. Потом Валлорис, там по старым методам делают провансальский горшочный товар — примерно с пятидесятого года, благодаря Пикассо, Пиньону и Приннеру Валлорис наверняка стал знаменитейшим центром керамики во всем мире. Да, и еще бывший замок монахов из Леринса. Часовня шестнадцатого века, ее оформлял Пикассо…
Мистер Коллинз тяжело вздохнул.
— Перестаньте, Пьер. Вы ведь позволите мне называть вас Пьер?
— Ну конечно, Эрскин.
Мистер Коллинз явно застеснялся.
— Понимаете, я крестьянин, я просто крестьянин, который умеет обращаться с деньгами, которого интересуют только деньги, чтобы уж быть совсем честным. Вот послушайте: я вас всех старше. Я приехал сюда, чтобы показать моей жене Лазурный берег. Как бы из окна машины. Поймите меня, Пьер. Я слишком стар, чтобы много бегать и разглядывать картины и скульптуры. Не сердись на меня, darling, пожалуйста, не сердись. Твой старенький Эрскин слегка устал. А картины и все такое прочее его и в самом деле не интересуют. Счастливый случай распорядился так, что нам повстречался мосье Мондрагон…