Обнимая юного Власа за плечи, Федор говорил:
— Сам-то как думаешь, почему?
— Я и отцу Феофану на уроке закона божьего сказал: «Не может такого быть. Чистая брехня!» А он… — И Влас смущенно опустил голову.
— Поставил в угол коленями на горох?
— Откуда вы знаете? — удивился мальчик. — Еще батьке нажаловался. Тато схватили чересседельник и тоже всыпали… Спрашиваю: «За что? Я все лето молился: «Господи, пусть наше жито уродит!» А бог не послушался, выбил градом наш хлеб до колоска… Зачем же нам церкви и попы?» Потом три дня сидеть не мог…
Федор ласково потрепал непослушный чуб юного бунтаря…
— Ты сам на все правильно ответил. Святые, рай, черти — сказки для темных людей. Надо же панам чем-то держать народ в повиновении. А что это, Влас, у тебя под мышкой?
Хлопчик бережно развернул материн платок.
— «Происхождение человека». Сочинил англичанин, по фамилии Дарвин. Заведующий школой Лямцев дал мне. Читали?
— Читал. Вижу, педагог у тебя отличный.
До поздней ночи бродили они по улицам спящего села.
Ярко светила луна, и в ее призрачном свете лицо юного Власа казалось удивительно одухотворенным, а ясные и доверчивые глаза не по-детски серьезными.
…Вот почему сегодня, направляясь в Федоровку-Бурлацкую, Сергеев с волнением ждал предстоящих встреч. Как-то сложились судьбы его молодых кружковцев? Влас Чубарь… Почему в душу запал образ этого хлопчика? Наверное, уже оставил школу и крепко стиснул в ладонях чапыги плуга. Земля! Его земля — кормилица, а он — помощник отцу и сам уже хлебороб…
Федор вошел в село. Те же белые мазанки в тенистых садах, старые вывески на монопольке и корчме. Только церковь новая. Колокольня горделиво возвышалась над скопищем убогих хат. Творение попов и Егоровой артели. Федор направился к хате сапожника. У Никиты он узнает все сельские новости.
Но что это? Хибарка Одинца покосилась и осела, окна крест-накрест заколочены досками. Где же весельчак Никита? Говорливая соседка пояснила: Одинец еще зимой перебрался в Лоцманскую Каменку на Днепре.
— И за те вечерницы интересуетесь? — спросила молодица. — Ой, и было ж тут шуму на все село! Понаехали жандармы, запретили всякие сборища, а самого Никиту нагаями покрестили. За що? А за то, що гарно спивали парубки в его хате. Правда, люди балакают, что на тех вечерницах хлопцы сильно лаяли начальство, похвалялись даже поделить панскую землю меж сельской голытьбой. И за Власа Чубаря интересуетесь? Перед самой пасхой зробили в его хате обыск, нашли какие-то недозволенные бумаги. Били его стражники да сотские. А оно ж еще дитё безусое, косточки у него квёлые! Можно ли такого бить? — Молодуха пригорюнилась, вытерла кончиком платка слезу.
— А Влас живет все там же?
Женщина готовно встрепенулась.
— Там, там, в конце села. У них на крыше заместо дымаря чугунок с выбитым дном — никак грошенят на кирпич не соберут.
Усадьбу Чубарей Федор отыскал сразу. Родители Власа в поле, а сын хозяйничал дома. Не знал, куда усадить неожиданного гостя. Рассказал, что стряслось в Федоровке этой весной.
— Кто-то доказал на наш революционный кружок… Когда похватали всех, и до меня очередь дошла. Все спрашивали: «Где взял преступные книжки? Кто написал возмутительные вирши?» Но я так и не сказал. Потом меня выпустили за малолетством.
— Молодец, что никого не выдал! Но чьи же то были стихи?
— Мои, — смутился Влас. — Да и не вирши это, а так… Однажды учитель Лямцев спросил меня после урока: «Что, по-твоему, является большим преступлением для царского солдата: не стрелять в народ во время, беспорядков и этим нарушить присягу или убивать своего брата рабочего? Попробуй вырази свои мысли в стихах». Сел я вечером, думаю: почему бы и нет? Вспомнил, как вы говорили про Первое мая, про песню, которую мы пели у Одинца: «Мы рабочих бить не станем, не враги они для нас!» Но стихи не получились, не понес я их господину Лямцеву, а стражники нашли… Досталось мне и за плохие!
— Прочитай мне что-нибудь.
Влас смущенно раскрыл тетрадь.
Собралось отпраздновать свой великий день Общество рабочих со знаменем во главе. Правительство испугалось, шлет солдатиков к толпе и велит стрелять. Солдатики не глупые, не хотят стрелять. Рабочие взвеселились, начали шуметь: «Вот где братская любовь!» И мигом знамя поднялось, и песня раздалась…
Что-то горячее перехватило горло Федора. Нет, не зря вел он беседы на вечеринках у Никиты! Ничего не забыл Влас.
— Послушай, Влас… Учись дальше! Непременно.
— Разве я против? Тато не захотят.
— Говорю тебе, подавай документы в механико-техническое училище! Есть такое в Александровске.
— Тато не дозволят… Кто ему станет помогать?
Вернувшись с поля, родители Власа недоверчиво поглядывали на Федора.
— Разве я враг Власу? — тяжко вздыхал Яков Васильевич. — Но с каких же достатков его дальше учить? Две десятины на восемь душ! Не надел — слезы! Влас целое лето наймитом у куркулей, я и мать на заработки ходим до немцев-колонистов. Как далыие-то жить, господин студент?
Федор страстно убеждал Якова Васильевича и Катерину Ивановну. Те дали согласие.
Влас от счастья заплакал и упал в ноги отцу и матери.
Вечером Сергеев пришел к церкви. Строители еще трудились. Подбирает Егор теперь послушных, которые и пикнуть боятся.
Братьям встреча радости не принесла.
Егор спустился с лесов. По-прежнему удивительно красивый и статный. Смотрели они друг на друга с нескрываемой жалостью, как на пропащих людей. Наконец Егор не очень дружелюбно вымолвил:
— Приехал, значит… Ну, здравствуй! Служишь где, учишься или сызнова мутишь голытьбу? Смотри опять не споткнись…
Тон снисходительный, с чувством превосходства. Не ровня!
Федор ответил спокойно, с легкой усмешкой:
— Работаю. Однако не так, как ты. Сплю с чистой совестью.
— Разумею, разумею! — сощурился Егор. — Все еще не покорствуешь богоданной власти? Что ж… Господь тебе судья. — Затем великодушно: — Заходи через часок ко мне домой, потолкуем за косушкой вина о том о сем. Как-никак братья. Помнить надо.
Помнить не мешает, но и забывать о том, что жизнь их развела на разные полюса, тоже нельзя. Егор отравлен жаждой наживы.
Не успел Федор ответить брату, как тот добавил:
— А покуда гуляй. Но будь при понятии — в селе не очень… Наш урядник глазаст и ушами не хлопает. Научен!
Федор не собирался ничего затевать в селе. Это было бы сейчас неосмотрительно. Он дисциплинированный член партии и не может забывать о поручении Южного бюро ЦК. Так какого же черта он здесь прохлаждается, когда его ждет город судостроителей и военных моряков? Очнувшись от нахлынувших дум, Федор твердо сказал:
— Спасибо, Егорушка! Что гостить? Повидал тебя, и хватит.
— Силовать не стану. Дашке и зятю Юрию привет! Вернулся Федор на хутор к сестре поздно вечером. А утром, непривычно задумчивый и молчаливый, стал собираться в дорогу. Даша не перечила. Знала: уж если брат что-то решил, нет на свете силы, которая могла бы остановить его. Федор обнял Дарочку, приласкал детей и вышел за калитку.
— Прощайте, дорогие!
— Дядя, а ты скоро вернешься?
— Скоро, мои милые, скоро… Время летит, как ветер весной!
Даша по-матерински обняла, поцеловала «непутевого» брата и незаметно сунула ему в карман пятерку. Сам-то никогда не попросит.
Сергеев шел неторопливо, своим обычным уверенным шагом. На нем чистая, заштопанная Дарочкой рабочая блуза и брюки из ластика. Солнечный день или непогода, зима или хлесткий ветер с дождем — для Федора все нипочем. Главное — цель, к которой он неуклонно стремится, как стрела, выпущенная из лука с туго натянутой тетивой.
КТО ЖЕ ИУДА-ПРЕДАТЕЛЬ?
Федор злился. Ну и Николаев, будь он неладен!
Уйма заводов и фабрик, тысячи рабочих, и все народ боевой. Но проклятая охранка здесь особенно коварна и хитра. В апреле полиция накрыла отлично налаженную типографию, а в мае снова обезглавила городской комитет.
Третий день Федор (здесь он — Виктор) мается на чердаке домика на окраине. Через одно слуховое окно видно купола церквей, элеватор и корабельные мачты, в другом — желтеет скучная степь.
На эту «чистую» квартиру Сергеева поместили товарищи с явки, пока без права выхода в город. Вечерами его посещает Алексей Ухов, разметчик с Адмиралтейского судостроительного завода. Недавно вернулся из ссылки.
Он советует Федору:
— Надо выждать, Виктор… Сперва всё взвесим и обдумаем.
Федор нетерпеливо вышагивал по тесному чердаку. Солнце накалило крышу, дышать нечем.
— Известно, комитет предан провокатором. Но кто этот иуда? — спрашивает Виктор. — Надо разворачивать работу, а тут…
— Не торопись… — уговаривает его Ухов. — На воле из комитетчиков, кроме меня, остались трое. Саша Борисов — слесарь с Французского завода. Еще мальчишками дружили. Семен Котелевец, монтер электростанции. Дважды был задержан с листовками. Уехал к больной матери в Херсон, только потому и спасся от ареста. Третий — Иван Чигрин, или Чумак. Тот, что на явке… Человек железный!
Все вне подозрения, и, однако, один из них предатель. Ухов прав: только начни сколачивать комитет — осведомитель сразу выдаст его жандармам. Кто же из этих троих? Как вывести провокатора на чистую воду, если город «прошпикован» агентами охранки, во, главе которой прожженный царский опричник поручик Еремин? Задача!..
— Ладно, — сказал Федор, присаживаясь на кирпичный дымоход. — Посмотрим на дело трезво. Жандармы не зря оставили на свободе трех комитетчиков. Расчет простой — вызвать у подпольщиков взаимное недоверие. Допустим, мы не клюнем на их удочку и пополним комитет. Тогда господин поручик снова пустит в дело провокатора, и всех нас…
— Что же ты предлагаешь?
Федор вскочил и снова зашагал по чердаку.
— Минуточку, минуточку! — потирал он пальцами виски, словно ловя ускользающую мысль. Увлекшись, налетел на перекладину меж стропил. — А, черт! Тут и выпрямиться нельзя… — Ощупал на лбу шишку. — Слушай, Алеша, внимательно. Возникла одна забавная идейка!