илую женщину, жену владельца ранчо, которая работала полдня.
«Рано или поздно Лео узнает, – сказала она себе. – Я ему не скажу, я же не рассказала про права. Но… может быть, я снова делаю что-то не то. Это проявление слабости».
Пройдя на кухню, она поставила кофейник на плиту и обнаружила, что на ней нет рубашки. Она сняла ее, начала искать другую, а затем забыла, что делает. Она снова погрузилась в свои размышления и заботы. Она немедленно вернулась в спальню, в полумрак, разгоняемый единственной желтой лампой. На этот раз она достала свитер из ящика и торопливо надела. Задержалась в ванной, чтобы привести в порядок прическу: свитер растрепал волосы.
Мне не помешает косметика, решила она, разглядывая себя. Какой сухой выглядела ее кожа. А под глазами она увидела морщинки.
Она напудрилась, а затем взяла карандаш для бровей; без краски ее брови были такими блеклыми, что их было почти не видно.
Стоя у зеркала, она услышала странный звук. Сначала она продолжила красить губы, а потом с ужасом узнала звук. Это кипел кофе. Она его испортила. Бросив помаду в раковину, она побежала на кухню и схватила кофейник. Запах горелого кофе заполнил кухню; она с отвращением вылила его.
На смену отвращению пришли усталость и все растущее, все поглощающее отчаяние. Сев за стол, она положила голову на руки и закрыла глаза. Отчаяние заполнило ее всю и стало пустотой.
«Предположим, – подумала она, – это случилось с моим мужем. Предположим, Лео заболел или что-нибудь сломал и не может работать. Я неудачница, даже хозяйка никчемная. Я даже не могу сварить кофе на собственной кухне, не испортив его. Как я смогу сделать то, что сделала Шерри Домброзио? Выйти в мир и подхватить ношу, которую уронил ее муж?
Какие мы с ней разные, – думала она. – Как только его лишили прав, Шерри сразу же села за руль и начала возить его на работу. Каждое утро, без пропусков. А теперь еще и работа. Настоящий партнер, товарищ для мужа, готовый делить заботы – и способный их делить. Вот в чем дело, – поняла она. – Возможность. Я, может, и хочу, но я не могу». Она впала в панику от одной мысли. Искать работу, ездить в Сан-Франциско каждое утро…
Эта женщина, подумала она, настолько превосходит меня, что это даже не смешно. Красивая, умная, внимательная – она так хорошо одевается. Посмотрите на ее одежду, а затем посмотрите на мою. Посмотрите на грязь на моей одежде… видите? Она подняла голову и осмотрела свитер, который только что надела. Сейчас он чистый, подумала она. Но через час… он весь будет в пятнах, как будто я младенец или беззубая старуха.
Но если бы меня воспитывали так же, как Шерри, подумала она. И если бы у меня были ее деньги, деньги ее семьи. Чтобы в меня вложили столько же, сколько в нее…
Она – продукт обеспеченного общества, сказала себе Джанет Рансибл. Эта женщина не создала себя сама, она не несет ответственности за то, кем она стала. Никто не несет. Человека создает среда.
Как я могу быть похожей на нее? У меня никогда не было ее возможностей. Они воспитывают женщин так же, как директоров крупных компаний. Тот класс, к которому она принадлежит… где все мужчины – лидеры этой страны и учатся в Лиге плюща. Все из одних и тех же колледжей. Из Гарварда, как Франклин Рузвельт. Они говорят на другом языке. У них есть свой особый выговор. Они обращаются только друг к другу. Они юристы друг для друга, врачи, деловые знакомые.
Нельзя туда попасть извне, можно только родиться. Вы либо родились в этом обществе, либо нет. Что я могу сделать? Могу ли я научиться так же говорить и одеваться? На то, чтобы стать Шерри, нужна целая жизнь. Дорогие школы-интернаты. Даже стоматологи. Им выпрямляют и лечат зубы в детстве.
По зубам можно определить прошлое человека. Вот взять хотя бы фермерских детей, которые растут в округе. Если у них кривые зубы, этого никто даже не замечает, не говоря уже о том, чтобы заплатить тысячи долларов за исправление прикуса. Они вообще не знают, что такое возможно. Поэтому, когда девочка или мальчик вырастают и покидают эту крысиную нору… когда он или она выходит в реальный мир…
«Как я», – подумала она. Без какой-либо надежды на успех. Без шансов стать кем-либо. Обреченные на жалкую жизнь во внешнем мире. Какой это злой несправедливый мир, подумала она. Взять только этих людей со всеми их привилегиями.
И тут пришло ужасное новое осознание – мораль не так уж и важна. Это не вопрос морали. Это практический вопрос. И когда она это поняла, страх волной поднялся в ней и вырвался из нее. Она закачалась взад-вперед, зажав уши руками и пища от страха.
– Что это доказывает? – вслух спросила она на всю кухню. – Это доказывает, что у меня нет никаких шансов.
Как бы она ни старалась, у нее ничего не получится. Как бы нужно это ни было. Как бы ужасно ни было их финансовое положение, она не смогла бы выйти в большой мир и конкурировать там, потому что потребовалась бы целая жизнь, чтобы научиться конкурировать; потребовалась бы целая жизнь, чтобы подготовиться, и это доказывало не столько то, что мир злой, сколько то, что лично она, Джанет Рансибл, никогда, никогда не сможет выжить в нем. Выжить экономически, когда есть женщины вроде Шерри Домброзио – потому что даже если организация отступит от своих правил и возьмет на работу женщину, то наймут не ее, а Шерри или другую женщину ее класса с их внешностью, речью, манерами и одеждой.
Поэтому кто-то вроде нее никогда не будет в безопасности. Она никогда не сможет расслабиться. Она будет чувствовать себя обреченной всю свою жизнь, пока ее не заберет могила.
Поднявшись на ноги, она бродила по дому, не понимая, где находится; она ходила из одной комнаты в другую и обратно, едва замечая мебель, – однажды она ушибла палец ноги о ножку дивана, а потом врезалась в полузакрытую дверь спальни.
Дело в том, решила она, что сама идея семьи рухнула во время Второй мировой войны. Во Вторую мировую войну женщины начали работать сварщиками на военных заводах. Как и мужчины. И коммунизм виноват не меньше, чем война. Шерри Домброзио не должна была зарабатывать на жизнь, потому что это мужское дело. «Неудивительно, что я такая тревожная, – сказала она себе. – Меня подвели. Я-то ведь сделала свое дело, родив ребенка?» Это и есть женская работа. А не работать бок о бок с мужчинами на фабрике, как огромная неряшливая русская крестьянка, называющая всех «товарищами». Это не по-американски.
В каком-то смысле эти Домброзио – коммунисты, поняла она. Вспомнить только негра, которого они позвали в гости. Межрасовые браки – часть коммунистической программы для Америки. Шерри не должна работать. Она не должна быть вынуждена работать. Ее место дома, среди детей; она провалила свою настоящую задачу. И если бы ее муж не потерял работу, она осталась бы дома. Он подвел ее. Он поставил ее в опасность, не сумев заработать.
Это мужское дело, говорила она себе, лихорадочно бродя по дому. Это мужчина должен быть снаружи и сражаться с миром, а если он потерпит неудачу, не женщина должна занимать его место. Мне не нужно занимать место Лео, если он не сможет принести домой бекон, и Джерому не нужно. А вот что женщина должна сделать – это признать, что ее муж неудачник. Она должна сделать все возможное, чтобы поставить его на ноги. Она должна позаботиться о том, чтобы он исцелился и снова вернулся на поле битвы. Снова встал в строй.
«Почему Шерри работает?» – спросила она у себя. Она перестала грустить и начала сердиться. Все ее тело дрожало. Снова и снова она сжимала кулаки и шагала все быстрее. Мужчина, который сидит дома, – чем он вообще отличается от бродяги?
Сколько времени он собирается возиться в гараже с клетками для птиц или что он там мастерит?
Если бы я была его женой, решила она, я бы этого не потерпела. Я бы подождала, возможно, день, а потом бы положила этому конец, вернула бы его на работу, заставила бы его пожалеть, что он не выходит из дома и не работает. Заставила бы его радоваться возвращению на работу…
И вдруг ее чувства переключились на жену, на Шерри. Она перестала злиться и ощутила нахлынувшую волну теплого сочувствия, которая ее чуть не задушила. Глаза жгло от слез. Он сказала вслух, тихо и нетвердо:
– Бедная женщина. Бедная, бедная женщина.
Я должна поддержать ее, подумала Джанет. Сказать ей, что я чувствую, показать, как хорошо я понимаю. Он заставил меня пойти работать, он пытался заставить меня взять дела на себя. Но я не стала. Нет, сказала я ему. Это твое дело, Лео. Это твоя ответственность. Нельзя ожидать, что я буду руководить твоим бизнесом в сфере недвижимости, так же как я не могу ожидать, что ты будешь рожать детей, если я не справлюсь.
Эту женщину подвел и предал муж. Полностью, во всем. Так же, как если бы он сбежал с другой. Священное доверие было разрушено. Ирония в том, что, когда они так поступают со своими женами, у них всегда есть убедительная история наготове. Всегда есть какое-то оправдание, какой-то аргумент, чтобы заставить жену почувствовать себя плохо, вообразить, что у нее есть какой-то «долг». Например, пойти работать, как сделала Шерри. Если бы Лео потерял работу, он бы начал давить на меня таким же образом; он бы пытался заставить меня чувствовать себя плохо.
Да, они вызывают у нас чувство вины. У них есть много способов. А тебе нужно дать ему отпор. Нельзя признавать свою вину.
Она подумала, что все нужно вернуть на свои места. Это их мир, мир мужчин. Пусть они конкурируют в нем и предоставят женам делать то, для чего их предназначил Господь: оставаться дома и рожать детей.
О да, думала она в тоске. Я прошла через все это. Я так хорошо все это знаю. Как на тебя давят, совсем незаметно, тысячью способов. Таких искусных. Знает ли она? В мире, откуда она родом, таких вещей, вероятно, не было. Все было честно. Понимает ли она, что произошло? Я вижу это так ясно, я как будто смотрю на их брак с высоты, как посторонний человек, и все вижу.
Если она не знает, подумала Джанет, то она, конечно, должна узнать. И он должен узнать. Нельзя позволять ему и дальше обманывать себя и ее относительно истинного положения дел. Подойдя к кухонному шкафу, она подставила маленькую стремянку и, дотянувшись до верхней полки, отодвинула в сторону большие банки консервированных абрикосов и томатного сока. За ними стояла бутылка плохого токайского, которую они с отвращением отставили в сторону месяц назад. Да, плохого, но хоть что-то.