– Если ждать, то это никогда не будет сделано.
И мы все для нее объекты, подумал он. Люди – это вещи, которые она передвигает и перестраивает в удобном ей порядке. Она лишает других спонтанности, потому что ей нужно, чтобы они срочно чувствовали то, что она захочет. То, что должно быть добровольным, она вырывает силой.
И она не видит разницы, подумал он. Это не злоба, а слепота. Она просто не способна отличить одного от другого. Лишь бы внешне все выглядело одинаково. Пока люди движутся, как ей нужно, она легко обходится без души и прочего мифического.
«Я должен уйти от нее», – решил он. Жуя пирог, он снова стал прикидывать, как лучше это сделать.
Сидя за столом в своем кабинете, Рансибл перечитал письмо, которое только что напечатал. Вокруг него на столе и на полу были разложены фотографии – великолепные, глянцевые. Он положил письмо и две фотографии в большой конверт из манильской бумаги, запечатал его и адресовал кафедре антропологии Чикагского университета.
Затем он вставил новый лист бумаги в пишущую машинку и начал новое письмо, на кафедру антропологии Йельского университета.
Справа от него лежала стопка фотокопий газетных статей, посвященных ему и его находкам. А рядом с ними – фотокопии страниц из разных научных книг, которые он сумел купить или взять почитать. Сами книги лежали стопкой в углу. Из каждой торчали закладки – он хотел иметь возможность беспрепятственно добираться до нужной цитаты.
Закончив письмо в Йель, он вытащил свое самое важное письмо; он написал его, но так и не отправил. Письмо было адресовано Л. С. Б. Лики.
Перечитывая письмо, он услышал стук в дверь, стук свой жены.
– Я занят, – крикнул он.
– Пришел Майкл Уортон, – сказала Джанет через дверь.
– Хорошо!
Он положил письмо Лики обратно в ящик и развернул свое вращающееся кресло. Дверь открылась, и в кабинет вошел учитель. Раньше Рансибл не видел его таким: щеки у него опухли, а шея покраснела. Глаза слезились, и на мгновение Рансибл подумал, что у него, кажется, острый приступ сенной лихорадки.
Уортон тонким голосом сказал:
– Я разговаривал с доктором Фрейтасом по телефону. О том, что они определили подделку.
Протянув руку, Рансибл взял с подоконника чашку кофе. Отпил глоток и ничего не сказал.
– Я знаю, кто это сделал, – сказал Уортон.
Рансибл поднял взгляд.
– Где мы нашли первые артефакты? – громко спросил Уортон. – Наконечники стрел? Помните? – Он почти впал в истерику, глаза блестели, а кадык дергался при каждом слове.
– Ниже по склону, – ответил Рансибл.
– На чьей земле?
– Уолтера Домброзио.
– Это он сделал. Он умеет, он знает как. Это его работа. Мы говорили о неандертальцах в Холле. Я уверен.
– Я думал об этом, – согласился Рансибл. Это пришло ему в голову примерно день назад, после телефонного разговора с Боуменом. – Я хотел кое-что у вас спросить.
Подойдя к куче книг, он взял одну и принес ее учителю. Усевшись на кожаную скамеечку для ног, он раскрыл книгу.
– Я выяснил, что с черепов делают слепки. Так называемые формы для отливки.
– Да. – Уортон уставился на него.
– Вы когда-нибудь делали что-нибудь в этом роде? А если нет, то кто мог?
– Я делал слепки, – сказал Уортон.
– У меня есть фотографии, – пояснил Рансибл. – Но я хочу отправить слепки в университеты на Востоке и, возможно, в Европу. И я собираюсь отправить все возможные доказательства в Тель-Авивский университет. Это Университет Моше Даяна. Интересно, вы знали, что он был верховным главнокомандующим израильских сил в войне против Египта, в Синайской кампании? И он один из ведущих археологов мира.
Закрыв книгу, он отнес ее обратно в угол.
– Вот и пример, – сказал он через плечо, – можно совмещать интерес к науке… да какой интерес! Глубочайшие знания. Даян – профессионал. Ученый… Преподаватель. В лучших традициях еврейской культуры. Евреи всегда высоко ценили образование.
– Вам нечего отправлять в Тель-Авивский университет, – сказал Уортон, – кроме подделки, которую Уолтер Домброзио изготовил в подвале Донки-холла. Он, Джек Вепп и Тиммонс. Я еще удивлялся, почему они меня не пускали.
– Послушайте, – ткнул он в сторону учителя пальцем, – что бы вы сделали, если бы у вас болело сердце? И вы бы пошли к врачу – по общему признанию, хорошему врачу, специалисту. И он бы сказал, что нет ни одной известной методики, которая могла бы вас спасти.
На это Уортон промолчал.
– И еще он сказал бы, что вам осталось, скажем, полгода. Чем бы вы занялись?
Уортон сделал неопределенный жест.
– А я скажу что. По крайней мере, что бы вы сделали, будь у вас хоть какой-то здравый смысл. Вы бы пошли к другому специалисту, и к третьему, и к четвертому, пока не нашли бы того, кто мог бы вас спасти. Вот что бы вы сделали.
– Ипохондрия, – отозвался Уортон.
– О нет. Не ипохондрия. Вовсе нет. Самосохранение.
– Может быть, – сказал Уортон.
– Наука священна? – спросил Рансибл. – Наука – может быть. Но не конкретный мудак, который работает в конкретном университете. Давайте-ка я вам об этом университете расскажу.
– Вы имеете в виду Калифорнийский.
– Его. – Он откинулся на спинку стула. – Это самый большой университет в мире.
Уортон кивнул.
– И самый богатый. В какой области? Физика. Теллер работает на них. Лоуренс. Все физические науки. Химия. У них там есть беватрон. Миллионы долларов. Это часть национальной экономики. Национальной исследовательской программы.
– Да, – сказал Уортон.
– Это огромная машина. И знаете, что она производит? Не знания. Не ученых. А знаете что? Техников, которые нацелены на жирную зарплату в какой-нибудь крупной корпорации вроде «Вестингауза» или «Дженерал динамикс». Как думаете, им есть дело до того, что сто миллионов лет назад по Америке бродила кучка сгорбленных идиотов? Изменит ли это национальную экономику? Обеспечит ли это нас дешевым топливом для пароходов или, возможно, новой боеголовкой для какой-нибудь ракеты, которую сбросят на Советский Союз?
Уортон ничего не сказал.
– Может быть, если бы я отправил им коробку с какими-нибудь сушеными водорослями, – сказал Рансибл, – и спросил, есть ли в них белок и можно ли их выращивать в ванной, я бы получил любезный ответ и тщательное исследование своего вопроса.
– Калифорнийский университет датировал Олдувайский череп Лики радиоуглеродным методом, – возразил Уортон.
– Да. Но они знают, кто такой Лики. Он двадцать пять лет проторчал в своем ущелье. Конечно, они оказали ему королевский прием. Они знают разницу между черепом, полученным от Л. С. Б. Лики из Олдувайского ущелья в Танганьике, и черепом от Лео Рансибла из агентства недвижимости Рансибла, Каркинез, округ Марин, США.
– Двадцать семь, – пробормотал Уортон.
– Простите?
– Лики работал в ущелье двадцать семь лет, а не двадцать пять.
– Когда такой человек, как Лики, присылает череп, они обязаны его посмотреть. А когда я – нет. Все просто. Человек делает не то, что хочет, а то, что должен сделать. Им сойдет с рук, если они обманут меня, но не Лики. Если бы они это сделали, их бы презирали все научные авторитеты в мире, и они это знают.
Он помолчал, обдумывая продолжение, и Уортон вставил:
– Сколько денег вы уже в это вбухали?
– Не знаю.
– Но представляете порядок.
– Ну, несколько долларов.
– Вы сотню только на телефонные звонки потратили.
– Скорее две, – признался Рансибл.
– То есть в целом вышло сотни три, считая книги, инструменты, телефонные звонки, телеграммы, фотосъемку и свое время. Сколько времени? Все ваше время, вы уже две недели вовсе не занимаетесь недвижимостью.
Рансибл ничего не сказал.
– Вы так разоритесь.
Через некоторое время Рансибл сказал:
– Это идет бизнесу на пользу.
– Правда?
– В долгосрочной перспективе.
– Вы это делаете не из интересов бизнеса.
– Дайан изучал топографию Ближнего Востока, перекопав его весь лопатой в поисках древних идолов, – весело ответил Рансибл.
– Вы обманываете себя, если думаете, что делаете это в деловых целях. Это называется рационализация. Вы выставляете себя на посмешище.
Про себя Рансибл подумал: «Он был славным еврейским мальчиком, но слишком уж амбициозным». Вслух он сказал:
– Отличный способ отпраздновать Пасху.
– Что?
– О, вы не слышали новые шутки?
Он встал и принял позу Христа на кресте: раскинул руки и уронил голову на грудь:
– Отличный способ отпраздновать Пасху! И еще одна: скрести ноги, пожалуйста, у нас всего три гвоздя.
Уортон невольно рассмеялся. Рансибл тоже.
– А вот моя любимая. Урони этот крест еще раз, и ты выбываешь из игры.
Над этим Уортон смеялся так, что у него слезы по щекам потекли. Он рухнул в кресло, вытирая лицо, и Рансибл тоже никак не мог перестать смеяться.
– И еще одна, – сказал Рансибл, когда снова обрел способность говорить, – уже длиннее. Действие происходит в конюшне. Это анекдот про Иосифа, слышали?
Уортон отрицательно покачал головой.
– Мария. В хлеву. Рожает. Иосиф таскает туда-сюда тюки соломы и вдруг поскальзывается и кричит: «Господи Иисусе!» – Он помолчал, готовясь к развязке. – А Мария ему: «Слушай, а это гораздо лучше звучит, чем Ирвин!»
– Тонко, – сказал Уортон, – надо немного подумать.
– Да, это моя любимая.
– Пожалуй, она лучше всех. Но трудно объяснить почему.
– Невозможно объяснить.
– Лучшие шутки вообще невозможно объяснить, – сказал Уортон, – это форма искусства.
– Искусство, – согласился Рансибл, – хорошая шутка – всегда искусство, – повернувшись к столу, он взял письмо, – прочитайте это. Оно отправится в Университет Дьюка. Мне бы хотелось узнать ваше мнение. Вообще-то, я должен был пригласить вас раньше, чтобы вы все письма прочитали. Пожалуй, я вскрою конверты и попрошу вас перечитать.
Он разорвал конверт из манильской бумаги, адресованный Йельскому университету. С явной неохотой Уортон взял письмо. Он просмотрел его и, не дочитав, сказал: