Он устал и злился, раскопки на кладбище не доставили ему удовольствия.
– Какой смысл ворошить старые тайны, болезни какой-то старинной семьи… чьи последние потомки живут, как нищие поденщики из Оклахомы. Или даже хуже. Как персонажи Стейнбека.
– Мы не можем остановиться сейчас, – сказал Шарп.
– Почему нет?
– Когда много лет назад был найден первый череп неандертальца, – пояснил Шарп, – его посчитали просто уродством.
Шериф двинулся дальше. Рансибл откинулся на спинку сиденья. «Что я могу сделать? – спросил он себя. – Это не в моих руках. Я не могу остановить этого человека, этого безумца из университета». Он все равно будет рыться в старом дерьме и вытаскивать его на свет. Ничего хорошего все равно нельзя найти в этом паршивом грязном районе. В этих лачугах из старых ящиков, в гнилых бывших складах, которые уже сорок лет не работают.
Округ должен издать приказ об уничтожении этой навозной кучи, подумал он. По санитарным соображениям. По соображениям здоровья. Загрязнение наших территорий… наши тщательно ухоженные дома и фермы находятся под угрозой. Это можно было бы, по крайней мере, зонировать, подумал он.
– Где остановиться? – спросил шериф Кристен.
– У того дома, – сказал Шарп, – где свет горит.
«Я не пойду», – сказал себе Рансибл. Когда машина остановилась и шериф выключил мотор, Рансибл сказал:
– Я остаюсь. Я не пойду в этот загон для свиней и не буду валяться в грязи с людьми, которых первобытный человек не принял бы у себя дома.
К своему изумлению, он обнаружил, что почти не может говорить. Он невероятно злился на всех остальных в машине.
– Что, Рансибл, – сказал Сет Фолк, немного помолчав, – раз дело дошло до коммерчески непривлекательного района, вам стало неинтересно? – Он тоже злился. – Неинтересно, потому оказалось, что это может дорого обойтись?
– Дорого, – повторил Рансибл, – слушайте, я не полезу туда из гордости. Я не имею никаких дел с этими торговцами устрицами. Кто-то должен взять спичку и поджечь эти лачуги. Вся эта история меня раздражает, по-настоящему. Мы начали с чего-то важного, с науки. А что у нас есть теперь? А я скажу. Мы собираемся приложить кучу усилий, чтобы доказать, что в этом городе нет ничего интересного. Что тут не найдется ничего более важного для человечества, чем выродившиеся предки кучки дегенератов. Я скажу вам, что я об этом думаю. Это глупость. Идиотизм. И любой, кто этим интересуется, – идиот. Вы думаете, что я отправил все эти телеграммы, и сделал все эти бесчисленные звонки, и говорил с очень важными людьми из университетских кругов, включая Боумена и Фрейтаса – Фрейтаса, который, как я понимаю, является главным авторитетом в своей области в Соединенных Штатах, – чтобы приехать сюда и узнать, что дед какого-то урода косолапил, страдал волчьей пастью и говорил так, как будто ему в глотку кулак забили?
Он почти кричал, и его, очевидно, услышали в хижине. Дверь открылась, и на крыльце появился человек с фонарем.
– Кто там? – крикнул он нервно.
– Кристен, – отозвался шериф, – шериф Кристен. И ветеринар, док Хейес.
Человек осторожно подошел к ним.
– Что за шум? У вас там пьяный?
Не обращая внимания на человека с фонарем, Рансибл сказал:
– Давайте не лишать эту затею смысла.
– Невозможно заранее понять, будет ли она иметь смысл, – ответил Шарп.
– Вам придется подождать, – сказал Уортон, – мы не представляем, какие результаты получим.
– Так и работает современная наука, – сказал Шарп, выходя из машины, и добавил, обращаясь к человеку из хижины: – Простите за беспокойство. Мы ищем одного человека, но не знаем его имени.
В свете фонаря Рансибл увидел, как человек жмет руку Дадли Шарпу. Уортон и Сет Фолк тоже вышли из машины. Шериф остался за рулем. Ветеринар помедлил, а затем тоже вылез и подошел к остальным.
– Думаю, мне лучше пойти с ними, – сказал шериф Кристен Рансиблу, – чтобы этот парень из университета не совал нос куда не надо. У этих людей есть права; они тоже живут в этом городе. Я должен за ними присматривать.
Выйдя, он наклонился к окну и хриплым шепотом сказал Рансиблу:
– Мне не нравится этот Шарп. Он вечно ухмыляется.
Он дружелюбно похлопал Рансибла по плечу, но Рансибл не пошевелился и не ответил, он просто проигнорировал шерифа.
Дверь захлопнулась, и он остался в машине один. Шестеро остальных двинулись вместе по тропинке к хижине из проволочной сетки и рубероида. Фонарь поднимался и опускался в темноте.
Всего они зашли в три маленьких старых дома. Майкл Уортон бывал здесь раньше, и этот полузаброшенный городок очаровал его. Для него он имел ауру древности, он был выжившим обломком прошлого, а прошлое было главным для учителя. Эта поездка стала чистым наслаждением.
Но, подумал он, сидя на диване в третьей тесной крохотной гостиной с лампами, коврами, циновками с бахромой и вязаными крючком ковриками, она не доставила удовольствия Рансиблу. Агент по недвижимости каждый раз оставался в машине и делал усталый и обиженный вид.
Они посмотрели множество старых фотографий. Торговцы устрицами с удовольствием доставали выцветшие мятые фотоальбомы, перевязанные желтыми шнурами с кисточками, раскладывали одну коричневатую фотографию за другой и подробно объясняли, кто на них изображен. Они по-детски радовались, что кто-то ими заинтересовался. Он понял, как тут одиноко. У этих людей ничего не было. Куры и овцы. Устричная баржа. И телевизор. В каждой тесной маленькой гостиной на столе стоял телевизор, а члены семьи сидели в кружок вокруг него. Вот почему здесь почти не зажигали света. Сигнал был плохой, картинка казалась размытой и зернистой. Но люди радовались и такому. И он не мог их винить. Пока пожилая женщина рассказывала им об очередной двоюродной бабушке, снова и снова тыча пальцем в портрет, он обнаружил, что сам устремил взгляд на телеэкран – телевизор никто не выключил. Ред Скелтон что-то делал с ванной, и учитель невольно увлекся.
Голос Шарпа разрушил чары съемочной площадки.
– Смотрите! – воскликнул он, обращаясь к учителю, ветеринару, Сету Фолку и шерифу.
Он посмотрел.
На диване лежала фотография, изображавшая четырех мужчин. Трое из них выглядели совершенно обычными. Фотография была сделана около 1890 года, как он предположил по усам. Снимали в горной хижине – он увидел колоду, топор, обшитую досками стену, собаку. Все четверо были в комбинезонах. У всех было строгое, торжественное выражение лица. Но у одного из изображенных оказалась гигантская челюсть, различимая даже на этой старой фотографии. И еще он казался сгорбленным и был меньше других ростом.
Старуха продолжала бубнить. Шарп указал на нужную фигуру, и она сразу ответила:
– Ах да. Это зубастый рубильник.
– Как его фамилия? – спросил Шарп.
Старуха – на ней было темное шелковое платье и черные чулки, а волосы прикрывал шарф – улыбнулась и сказала:
– Да не было у него фамилии.
Казалось, это ее позабавило, и она рассмеялась.
– Как же это? – спросил Шарп. – И что за слово такое, рубильник?
«Знаю я это слово», – подумал Уортон, а вслух сказал:
– Рубщик? Рубильщик?
– Рубильник, – повторила старуха.
– Но это должно звучать как-то по-другому.
– Да нет, всегда именно так говорилось, – возразила старуха.
– Где сделана фотография? – спросил Шарп.
– На хребте, – сказала старуха. Она представилась, но Уортон не расслышал имени. – На восточном склоне, с другой стороны. В те дни там была пустошь и почти никто не жил.
– Они ведь не были фермерами? – спросил Уортон.
– Нет. Они работали на известняковых карьерах. Потому их так и называли. Всех, кто там работал. Им это не нравилось.
– А почему зубастый? – настаивал Шарп.
– У всех, кто работал на известняковых карьерах, почти всегда была такая челюсть.
Она явно хотела перейти к следующей фотографии и показать остальных родственников, но Шарп остановил ее.
– Это только у мужчин так было? – спросил он.
– Нет, и у женщин тоже.
– Женщины работали на карьерах?
Она уставилась на него в замешательстве.
– Нет, конечно нет.
– У вас есть еще фотографии таких людей? – спросил Уортон. – Покажите, пожалуйста.
Поразмыслив немного, старуха сказала:
– Да, пожалуй, еще одна найдется.
Поднявшись, она протиснулась мимо них и вышла из гостиной. Они услышали, как она роется в каком-то ящике, а потом она вернулась с пакетом. Усевшись, она сняла с него красную веревочку, раскрыла пакет и разложила фотографии на коленях. Покопалась в них и выбрала одну.
На этой старой фотографии была изображена молодая женщина. Снова они увидели огромную челюсть и нависающие брови. Лицо ее казалось грубым, угрюмым и ленивым, словно на нее давила огромная тяжесть. Она смотрела в камеру без всякого интереса, а то и вовсе не понимала, что делает. Ужасно, подумал Уортон. Какое ужасное несчастье это для них всех. А теперь эти люди лежат на кладбище. Под деревянными крестами. В земле, где рылись Уолт Домброзио и Джек Вепп, которые выкопали этих людей и показали всем.
– Выглядит хуже, – сказал он старухе. Теперь он вспомнил, как она себя назвала, – миссис Нилдо.
– А она и есть хуже, – отозвалась миссис Нилдо, – эта фотография была сделана… – она посмотрела на фотографию женщины, потом на фотографию мужчин, – спустя двадцать лет.
– Деформация проявлялась сильнее с годами? – Шарп даже вскочил от волнения.
– Да, – сказала старуха, – в конце концов стало так плохо, что они едва могли есть или говорить.
– И что они ели?
– Кашу. Мягкую еду. У некоторых из них не было зубов. Они их вырывали.
– Зачем? – спросил Шарп.
– Чтобы лучше разговаривать.
– Что в итоге с ними случилось? – спросил Шарп. – Ведь больше нет людей с такой челюстью? Они все умерли?
Миссис Нилдо задумалась:
– Думаю, последний человек с челюстью рубильника умер в двадцать третьем. Погодите-ка. – Она крикнула в соседнюю комнату: – Артур, когда умер последний рубильник, которого ты помнишь?