— Никол, ты что, да разве ж я… — на разгоне бормотал Пельмень, но на чумазую его морду наползало черное, как смоль, осознание: ты не просто не прав, ты просто подлец и негодяй.
Колька не ответил. Сами собой всплывали в памяти, лепились один к другому моменты, случаи, фрагментики и фактики, от которых он, дурак, благодушничая, отмахивался: мелочь, ерунда, не это главное. Как всегда, от осознания собственной тупости сжало горло, захотелось взвыть и повиснуть на потолке.
«Так, спокойно, спокойно… надо что-то делать, а вот что?»
И тут до сознания дошло, что на самом деле Пельмень с Анчуткой отошли в сторону и что-то с жаром обсуждают. Как горячие брызги из кипящей кастрюли, разлетались слова: «а я говорил», «это наверняка Исаич все и фря паскудная», «валить»…
— Я вам свалю, — пригрозил он открыто, а про себя лихорадочно соображал: «Фря паскудная… фря. Стоп. Кралечка-пьянчуга. Что за тип искал ее на платформе? И что там Яшка городил, уж не она ли та, что пропала? Не может же быть такого, что толпы рыжих и красивых у нас тут… Стой, стой, не торопись, не факт».
Мысль, безусловно, взрослая и здравая, но все-таки если он, Колька, останется в бездействии, то совершенно определенно чокнется.
«Пойти, что ли, глянуть на месте? Яшку забрать, покажет. А этот придурок пусть пока помаринуется. Глядишь, сам раскается», — решил парень и свистнул:
— Яш, а проводи-ка туда, где людоеда видел.
Анчутка, отчетливо икнув, вытаращил глаза:
— Это-то при чем?
— Да так, — загадочно ответил Колька.
Незачем им всего говорить, пусть помаются в неизвестности, как следует, по отдельности.
И, оставив Пельменя страдать угрызениями совести, Колька удалился, а за ним поспешил раскаявшийся и готовый загладить вину Анчутка.
Глава 14
Они следовали какими-то обходными тропами к станции, которые ведомы лишь тем, кто не спешит с платформы домой. Яшка вел.
Достаточно было глянуть в Анчуткину спину — такую несчастную, сгорбленную, утратившую молодецкую прямизну, — и становилось совершенно очевидно, как он мучается угрызениями совести. Колька же, понимая, что и сам не без греха, все равно почитал непедагогичным идти на примирение сразу. Ничего, страдать полезно.
Независимо от того, как погано на душе одного, отдельно взятого гражданина, в природе все идет своей чередой. И вот уже небо по-весеннему высокое, синее, и лишь кое-где облачка, и даже холодновато по-особенному, приятно. Еще не так тепло, чтобы все раскисло и чавкало, и не так холодно, чтобы зуб на зуб не попадал. Ночью подмораживает, и снег все еще глубокий, но уже зернистый, ноздреватый, так что проваливаешься чуть не до травы, с иголок еловых летят, сверкая, капли — раз, и канула в снег.
«А вот уже Восьмое марта на носу, — ужаснулся Колька, — как же я запамятовал. Надо срочно с подарками решать».
Как раз кстати, на волне раскаяния, он твердо решил никогда более не прогуливать, ведь во время практических занятий можно запросто выточить сувенир-другой. Ольге-то подарок давно припасен, красивую шкатулку он и изготовил, и в обстановке полной секретности довел до ума, отлакировал. Но ведь бабья-то кругом! Хорошо еще, что мастер Мохов, ставший исключительно мирным и спокойным, как-то заикнулся, что у него липовая плашка завалялась. Маме, скажем, солонку сделать, давно просит, Наташке — лошадку на колесиках, Вячеславовне… подсвечник какой, что ли, или скалку.
Странное творилось в голове.
Вроде бы Колька мыслил о вещах осязаемых и актуальных, о подарках на Восьмое марта. Однако одновременно снова в памяти всплывали вещи, случайно увиденные, услышанные и окрашенные, в свете последних событий, исключительно в серое и черное. И сами по себе складывались в некрасивую картинку.
Положим, что расходные и инструменты для ремонта общежития гладковской фабрики — дело обычное, хотя тоже так просто не достанешь. Но тем более трудно изыскать все эти штуки в цехах, подшипники на тележки, шахтные телефоны — что аппараты не простые, а пыле-, взрыво- и от прочего защищенные, поведал сам Кузнецов, — кабеля, увлажнители, они же ранцы дегазационные, взрывчатка для сноса.
Откуда все это, спрашивается? С каких складов, объектов?
Колька вспомнил, как еще в начале года, наведавшись в кабинет командования увээр, когда Батя пообещал очередную восторженную характеристику для нарсуда, увидел шкаф, набитый папками. На корешках были самые разные надписи, названия трестов, шахт, заводов и прочего, и лишь одна папочка бросилась в глаза, потому что была подписана просто фамилией «Гладкова».
«Почему так? Почему фамилия директора, а не номер фабрики? Вот у той заразы мелкой в нарсуде на папках было написано — где какие-то тресты-союзы, где просто фамилии. Если подписывают не названием предприятия какого, а именем, значит, то, что в папке, касается не всей конторы в целом, а этого самого человека. По-моему, так. Если так, то какие-то виды он на нее имеет. И уж, конечно, не сердечного характера, не такой Батя человек…»
На ум приходили разговоры, которые вели они с Кузнецовым: про то, как важно вовремя отвернуться, промолчать, а то и подмазать. До встречи с Батей это бы возмутило, после — принялось на веру, как будто так и надо, теперь же снова от этого тошнило.
«Надо же, как много зависит от транслятора мысли, — усмехнулся он криво, — Палыч дело говорит — ты ершишься, как еж, Максимыч гонит пургу — уши развесил и внимаешь. Вот если бы тогда, скажем, кто другой распорядился — сгоняйте до отделения, а эту я с собой утащу, ты бы что сказал? Скорей, послал бы Ольгу «ноль-два» набирать. А вот глянулся человек с первого взгляда — и готово дело».
В этот момент он налетел на резко остановившегося Анчутку и очнулся:
— Что, пришли?
— Вроде бы. — Яшка с сомнением водил острым носом, оглядываясь.
Они давно сошли с дороги, ведущей к платформе, и брели, утопая в снегу, по нехоженым тропам. Сзади — поле, потом дорога и «Летчик-испытатель», как раз на Нестерова, спереди — полоса леса, за нею уже шло железнодорожное полотно.
— Ну и занесло вас.
— Тут вдоль железяки натоптана тропа, вот она, — указал Яшка, — фу, нашел…
— Эх ты, беспризорник, — подтрунил приятель, — в родных лесах заблудился.
— В лесу-то проще… темно ж было, понимаешь. Погоди, я сейчас, — уловив Колькин настороженный взгляд, Анчутка заверил: — Да не сбегу. Что я, совсем скаженный?
— Не знаю, не знаю… нет тебе особо веры.
Яшка, покраснев, проглотил пилюлю без звука, со смирением пояснил:
— Я когда рванул тогда, налетел на ветку такую, низкую… ща.
Отойдя на пару сотен метров, промерил шагами одному ему известные маршруты, попетлял, как заяц, вернулся и решительно заявил:
— Вот тут.
Колька огляделся. Ничего, укромный уголок, по всему судя, использовавшийся для уединенных и коллективных попоек, после смены представлял собой два поваленных бревна в окружении кустов, на довольно большом отдалении от хоженых троп.
До платформы неблизко, случайно вряд ли кто набредет, не помешает, а до самой железной дороги пусть и всего метров сто, но густо заросшие ивой. Стало быть, и с поезда особо не разглядишь, что тут творится.
— И вот я такой иду с бутылочкой, — объяснял Анчутка, сопровождая действо пантомимой, — никого не трогаю, а он такой — ра-а-аз!
Яшка, подцепив Колькину шею сгибом локтя, дернул на себя.
— И что, прямо в глотку вцепился? — недоверчиво уточнил Колька, освобождаясь.
Анчутка почесал в затылке:
— Ну он ее так раз, за волосы ухватил, на себя дернул — и в шею. А уж совсем перегрыз или так, надкусил — это я не видел.
— И стоял он вот тут?
— Не видел я, — повторил Анчутка, — темно было. Наверное, ближе вот к этому кусту, потому как его не целиком видно было.
— И что же, не кричала?
— И не пикнула. Вроде бы хлопнуло что-то пару раз, но мимо состав шел, грохотало.
— Ох-хо-хо, — тоскливо протянул Пожарский.
Место-то какое приятное, посидеть тут с бутылочкой-другой, погреться и попить. Здесь и сейчас исключительно уютно, особенно теперь, когда солнце уже клонится потихоньку на закат и поблескивает по верхушкам елей, золотится среди потихоньку наливающихся соками веток. Все подлец-человек испаскудить способен…
Колька протянул приятелю папиросу. Некоторое время курили молча.
Пролетела электричка, неподалеку подал мощный голос диковинный какой-то, видимо, новый паровоз.
«Да уж, тут криком кричи — никто не услышит. На то и расчет».
Расчистив бревно, он опустился на него, поплотнее запахнув шинель. Чистоплотный Анчутка возился тщательнее, разгребая снег и соскребая ногтями наледь с коры.
— А может, ты снова кой-чего приврал, а, Яшка?
— Да пошел ты.
— Чего хорохоришься-то? Ты ж сказитель регулярный.
— А мне плевать! — запальчиво заявил он. — Не хочешь — не верь. — И вдруг завопил: — Ух ты!
От удивления Колька забыл дым выпустить и закашлялся. Анчутка, чиркая спичками, что-то искал в натоптанном, подтаявшем снегу, наконец поднял находку:
— Смотри-ка, чего нашел. Шарик со стекляшками! Если вот это оборвать… не, загнуть лучше, то кулон получится. Светке на восьмое подарю.
— А ну дай глянуть.
Он повертел вещицу в пальцах, и тут внутри как будто керосин вспыхнул, осенило. Сомнений не было: серьга-шарик, усыпанный мелкими зелеными камушками, на длинной висюльке, была один в один как та, которая болталась тогда в ушах рыжей гулены.
«Как это Палыч сказал: один к одному, вранье и смерти, таких совпадений не бывает? А что, если вправду не бывает?»
Анчутка протянул лапу за своим сокровищем, но Колька не дал:
— Все тебе шутки. А ну как с той самой убитой, что, Светке подаришь?
Яшка сплюнул:
— Типун те! С чего ты взял-то?
— Мысль есть одна, — пояснил Колька, приводя в порядок все озарения и просветы, которыми столь богат оказался этот насыщенный день. Пожалуй, хорош, голова у него сейчас треснет, если он продолжит думать в одиночку. И Пожарский решился: — Так. Пошли обратно, к Андрюхе, перетереть-покумекать треба.