Битва за выживание
Но не сопряжена ли дорога к самоосознанию с еще большими невзгодами, крутыми спадами и подъемами и конфликтом, на который мы намекнули в предыдущей главе? Несомненно, и мы снова возвращаемся к более динамичным способам становления личности. Для большинства людей, в основном взрослых, старающихся преодолеть ранний опыт, который заблокировал им возможность становления как личности, достижение самоосознанности связано с борьбой и конфликтом. Они обнаруживают, что для того чтобы стать личностью, нужно не только учиться чувствовать, получать опыт и хотеть, как мы отметили в предыдущей главе, но и бороться с тем, что мешает им чувствовать и хотеть. Они обнаруживают, что существуют цепи, которые удерживают их в прошлом. Эти цепи, в сущности, – узы, привязывающие нас к родителям, и в нашем сообществе – особенно к матери.
Мы видели, что развитие человеческого существа – это некий континуум отделения его как личности от «массы» к свободе. Мы также отмечали, что потенциальная личность – это изначально единство матери и утробного плода, когда он питается автоматически, через пуповину, без какого-либо выбора для матери или ребенка. Когда ребенок рождается и пуповину перерезают, он физически становится индивидуумом, и теперь питание превращается в осознанный выбор обоих участников процесса: малыш может расплакаться, требуя пищи, а его мать может решить, «да» или «нет». Но ребенок все еще крайне зависим от родителей, и особенно от матери, которая осуществляет уход за ним. Его становление как личности продолжается через бесчисленное множество шагов: появление самосознания начинается с рудиментарных зачатков ответственности и свободы, отделения от родителей, когда он может уходить со двора, ходит в школу, проявляет признаки полового созревания в подростковом возрасте, спорит по поводу выбора колледжа и профессии, принимает ответственность за новую семью при женитьбе и т. д. На протяжении всей жизни человек вовлечен в этот континуум отделения себя от целого и совершения новых шагов по направлению к новой интеграции. И действительно, всю эволюцию можно описать как процесс отделения части от целого, индивидуальности – от масс, когда части интегрируют друг с другом позже на более высоком уровне. Поскольку человеческое существо, в отличие от камня или химического соединения, может реализовать свою индивидуальность только посредством сознательного и ответственного выбора, ему необходимо стать индивидуальностью не только физически, но и психологически, этически.
Строго говоря, процесс рождения из утробы, отсечения себя от массы, замещения зависимости выбором вплетен в каждое решение человеческой жизни и даже стоит перед человеком на его смертном одре. Иначе чем же еще является возможность мужественно умереть, как не конечным шагом в континууме обучения, чтобы остаться наедине с собой, покинуть целое?
Таким образом, человеческую жизнь можно изобразить как график дифференциации: насколько далеко он смог отделиться от автоматических зависимостей, стать индивидуальностью, насколько способен контактировать на новом уровне выбираемых им самим любви, ответственности и творческой работы? А теперь мы возвращаемся к психологической борьбе, связанной с этим отделением личности от масс.
Перерезание психологической пуповины
Младенец становится физически индивидуальным, когда перерезана пуповина при его рождении. Но пока не пришло время перерезать психологическую пуповину, ребенок остается привязанным к колышку на лужайке перед родительским домом – он не может уйти дальше, чем на длину его веревки. Его развитие заблокировано, и импульс свободы роста обращается внутрь и разлагается на негодование и злость. Люди, которым казалась терпимой жизнь в диаметре детской веревки, сталкиваются с огромным разочарованием при женитьбе, или устройстве на работу, или в конечном счете при смерти. В каждом кризисе они, фигурально и буквально, стремятся «вернуться к матери». Как рассказал один молодой муж: «Я не могу в достаточной мере любить свою жену, потому что слишком люблю свою мать». Его единственной ошибкой было применение слова «любовь» к своим отношениям с матерью. Настоящая любовь экспансивна и никогда не исключает любви к другим; только его связь с матерью, которая эксклюзивна, блокирует его способность любить жену. В наше время тенденция к тому, чтобы оставаться в этих кандалах, особенно сильна, поскольку когда общество настолько разрозненно, что перестает быть «матерью» в смысле предоставления личности минимальной последовательной поддержки, человек стремится как можно теснее прилепиться к физической матери из своего детства.
Реальный случай поможет нам увидеть нагляднее, что представляют собой эти связи и сложности, связанные с их разрывом. Этот случай не является исключением; на самом деле практически единственное его отличие от других состоит в том, что поведение матери было не столь изощренным или маскируемым, как во множестве других. У одаренного тридцатилетнего мужчины были гомосексуальные чувства и отсутствие каких-либо положительных чувств к женщинам, напротив, он очень сильно их боялся. Он избегал интимной близости с кем бы то ни было и также испытывал сложности с окончанием докторской диссертации для соискания ученой степени. Единственный ребенок в семье, он презирал своего отца за слабость и подчинение доминантной жене. Мать часто унижала мужа в присутствии сына. Однажды он слышал, как она сказала в споре: «Ты ценнее для нас мертвый, чем живой. Но ты всегда был таким трусом, что боишься сам лишить себя жизни». Мама тщательно одевала сына, когда он уходил в школу. Он не умел драться, и мать приходила в школу, когда требовалось защитить его от более грубых мальчишек. Она доверяла мальчику свои секреты, подробно рассказывала, сколько натерпелась от его отца, и требовала, чтобы он помогал ей с некоторыми деталями туалета, к чему он испытывал наибольшую неприязнь. Даже уже учась в колледже и возвращаясь домой на каникулы, он цепенел от ужаса, слыша, как мать поднимается по лестнице в ночи, и боялся, что она может зайти к нему в комнату, когда он не одет. Мать открыто состояла во внебрачной связи, что очень огорчало мальчика, и, как часто происходит в подобных ситуациях, он стал еще более ревностно относиться к ее вниманию. Впоследствии она пыталась препятствовать его свиданиям с девушками, но когда он все равно встречался, она стала пытаться организовать ему свидания с теми девушками, женитьба на которых могла улучшить ее социальное положение.
В детстве много времени уделялось его занятиям фортепиано и декламацией в обычной и воскресной школах. Однажды он очень сильно смутил своих родителей в воскресной школе, когда не смог повторить заповедь: «Почитай отца и мать». А когда мать заставляла его играть на пианино на своих дамских вечеринках, то он забывал часть произведения, которое играл, вне зависимости от того, насколько хорошо он его знал до этого. Он был очень одаренным ребенком и достиг больших успехов в школе, а затем во время службы в вооруженных силах, но его мать использовала все это для упрочения собственного положения в обществе. Без сомнения, у читателя уже сложилось понимание причины его фиаско с завершением докторской и его забывания фортепианных пьес в детстве. Оба случая – это восстание против эксплуатации матерью его успехов. Поскольку единственный способ защититься от эксплуатации своих успехов кем-то другим – это произведение того, что другой не сможет отобрать. Частые письма матери к нему, пока он находился на терапии, представляли собой бесконечные жалобы и описания ее незначительных сердечных приступов наряду с требованиями вернуться домой и начать заботиться о ней и намеками, что у нее случится следующий сердечный приступ, если он не проявит больше внимания к ней.
Проблемы этого юноши, которые мы описали крайне упрощенно, в нескольких аспектах являются типичными для молодых людей в нашем обществе. Во-первых, он страдал от отсутствия чувств, сексуальная роль была смещена, потенция отсутствовала – как сексуальная, так и творческая. Во-вторых, сравнительно типичный аспект – модель семьи. Отметим, что эта семья сильно отличалась от патриархальных семей, которые имел в виду Фрейд, когда впервые сформулировал свое понятие эдипова комплекса. В семье нашего молодого человека мать была доминирующей фигурой, отец был слабым и вызывал у сына презрение. В-третьих, мать привечала мальчика, сделала его принцем-консортом, поместив его фигуру на место мужа; такое преференциальное отношение продолжалось до тех пор, пока сын был послушен воле матери. Но «тяжела ты, шапка Мономаха»! На своем троне у юноши не сформировалось реального чувства безопасности или силы, поскольку он находился здесь не благодаря своим усилиям, но как марионетка матери. В данном случае вырисовывается классическая картина эдипова комплекса, но с несколькими отличиями: мальчик до смерти боится кастрации (утери своей силы), но в данном случае его кастрирует мать, а не отец. Отец – совсем не конкурент, мать позаботилась об этом. У сына не было перед глазами примера сильной маскулинной фигуры, поэтому у него отсутствует этот нормальный ресурс для получения опыта по развитию силы в период роста. В качестве замещения этого отсутствовавшего источника у него было лишь подхалимство матери, избалованность и деспотическое внимание. Как можно предположить, у этого юноши зачастую были сны о том, что он принц. У него был невероятный нарциссизм, которым он компенсировал свое подлинное, внутреннее чувство почти полного бессилия. Он мог немножко восставать против матери, не делая каких-то вещей или иногда нелицеприятно высказываясь в ее адрес, но это был лишь пассивный протест раба против господина. Поэтому вовсе не удивительно, что этот человек до смерти боялся женщин; также не вызывает удивления, что он был в глубоком внутреннем конфликте с собой, что мешало ему преуспевать в работе, любви и любых других близких отношениях с людьми.
Есть ли какой-то выход из подобной нездоровой связи? Конечно, ребенок может временно защититься от эксплуатации, став предельно маленьким и неприметным и стараясь таким образом «избежать камней и стрел злодейки-фортуны». Один молодой человек, оглядываясь на свое детство, когда он находился под перекрестным огнем между слабым отцом-алкоголиком и доминантной, с комплексом мученицы матерью, написал стихотворение о том, как он сам видел себя в те годы:
Ты стоишь там у стола,
Все еще сжимая в руках любимую игрушку…
Стараясь быть настолько маленьким,
Чтобы они тебя не нашли…
И потом – ты один
Защищаешь то,
Что они не смогли
И даже не видели этого.
Или же – как правило, это происходит позже – он может попытаться «восстать с оружием в руках против моря проблем» и активно бороться, чтобы достичь свободы как личность по праву. К этому мы теперь и возвращаемся.
Битва против матери
Битва за такую свободу представлена в одной из величайших драм всех времен – истории об Оресте. Давайте взглянем на проблему через понимание сущности этой драмы. Это поможет не только потому, что историческая перспектива способна пролить свет на настоящее, но также и потому, что глубочайшие истины человеческого опыта, такие, например, как в трагедии Эдипа или Книге Иова, наиболее отчетливо проявляют себя в классических формах, выдержавших проверку временем.
Эта великая история человеческого конфликта была впервые описана Эсхилом в Древней Греции, а недавно пересказана в стихах Робинсона Джефферса[44] «Башня, возвышающаяся над трагедией». Пока Агамемнон, царь Микен, возглавляет поход греков против Трои, его жена Клитемнестра берет в любовники своего дядю Эгисфа. Когда Агамемнон возвращается с Троянской войны, она убивает его. Затем она изгоняет своего маленького сына Ореста и держит свою дочь Электру как рабыню. Когда Орест достигает совершеннолетия, он возвращается в Микены, чтобы убить свою мать. Встречая его, с обнаженным мечом, перед дворцом, Клитемнестра пытается разжалобить сына, обвиняя его отца: «Мне было трудно, дитя мое»; затем она прибегает к угрозам, крича: «Берегись проклятия матери, которое поразит тебя!» Как изображает это Робинсон Джефферс, когда подобные стратегии не срабатывают, она пытается соблазнить Ореста ложными заверениями в своей любви, обнимая и страстно его целуя. Он внезапно обмякает и бросает меч со словами: «Я бездействую, я сломлен». Удивительная вещь: эту внезапную инерцию и пассивность молодых мужчин, которые утрачивают свой потенциал в борьбе с доминирующей матерью, сегодня в изобилии наблюдает каждый психотерапевт. Только когда Орест замечает, что мать тут же использует его слабость, чтобы вызвать подкрепление, и понимает, что ее так называемая любовь – это вовсе не любовь, а стратегия получения власти над ним, тогда он поднимается, возвращает себе силы и наносит удар.
Затем Орест, по сути, сходит с ума. Его преследуют фурии (эринии) – карающие «духи ночи» с волосами, «переплетенными со змеями». Это греческие мифологические фигуры, олицетворяющие самообвинение и угрызения совести, и опять же удивительно, как остро и точно древние греки описывают эти символы грызущей вины, которые не дают человеку уснуть и могут подтолкнуть его к неврозу или даже психозу.
Фурии гонят Ореста без сна и отдыха, пока, наконец, он не припадает к алтарю Аполлона в Дельфах, где может передохнуть. Затем, под защитой Аполлона, его отправляют в Афины, где он предстает перед большим судом под председательством богини Афины. Глобальный вопрос, который предстоит решить, заключается в том, следует ли считать человека виновным в убийстве доминантного и эксплуатирующего родителя. Поскольку результат будет иметь решающее значение для будущего человечества, боги спускаются с Олимпа, чтобы участвовать в дебатах. После длительных прений Афина предъявляет обвинение судьям, призывая их не «изгонять из ваших стен всю верховную власть», чтобы сохранить «почитание богов и святой страх» и избежать двойной опасности «анархии», с одной стороны, и «рабского подчинения» – с другой. Судьи голосуют; и счет голосов равный. Так что сама Афина, богиня гражданских добродетелей, объективности и мудрости, должна отдать решающий голос. Она объявляет суду, что если человечество хочет двигаться вперед, люди должны освободиться от цепей, связывающих их с ненавидящими родителями, даже если это предполагает убийство родителя. И вот благодаря ее голосу Орест прощен.
За этой простой фабулой скрывается ужасная борьба человеческих страстей, конфликт, столь же глубокий и основополагающий, как и многие другие в человеческом опыте. Тема – убийство матери, но смысл – борьба Ореста, сына, за его существование как личности. Это не что иное, как борьба за «быть или не быть» психологическим и духовным существом. Как ясно показывают Афина и другие в своих выступлениях на суде, речь идет о споре между «старыми» способами, обычаями и моралью, представленными духом Клитемнестры и эриниями, сестрами из темного подземного мира, и «новыми», которые защищают Аполлон и Афина и олицетворяет поступок Ореста. Эта история, конечно, может быть истолкована социологически как борьба нового патриархата со старым матриархатом, как это делает Эрих Фромм в своей книге «Забытый язык». Однако мы здесь сосредоточимся на психологических последствиях конфликта.
С захватывающей психологической проницательностью Эсхил указывает на то, что «Орест не мог выбрать ничего, кроме как взобраться на высоту», и что он остался бы навсегда «болен», если бы не совершил этот поступок. И в заключительном крещендо у Эсхила греческий хор поет: «Свет пришел, день рассветает». То есть благодаря деяниям Ореста в мире появляются новый свет и ясность.
Для многих людей самой шокирующей вещью в этой драме, если мы свяжем ее с проблемами сегодняшнего дня, будет не то, что́ именно она говорит об Оресте, а то, что некоторые матери похожи на Клитемнестру. Безусловно, Клитемнестра – крайний случай; никакие человеческие мотивы не являются на самом деле ни чистой ненавистью, ни любовью, ни стремлением к власти, а скорее сложным сочетанием этих мотивов. Это правда, что Клитемнестра – больше символ, чем реальная личность, символ доминирующих и авторитарных тенденций в родителе, которые «изгоняют» и душат потенциальные возможности ребенка. Но верно также и то, что эта драма, со всей глубиной и храбростью греческой литературы, более чем прямолинейна в изложении основных человеческих конфликтов. Большинство из нас сейчас, питаясь более щадящей пищей, сочтут это лекарство слишком сильным.
Что означает убийство родителя? Суть борьбы в том, что растущий человек, в данном случае Орест, борется с авторитарными силами, которые душат его рост и свободу. Такие силы в семейном кругу могут быть больше сосредоточены в отце или в матери. Фрейд действительно верил, что вероятнее всего проявится конфликт между отцом и сыном – что отец попытается изгнать, отнять власть, «кастрировать» сына; и что сын, подобно Эдипу, должен убить своего отца, чтобы получить право на существование. Однако теперь мы знаем, что эдипов комплекс не универсален, а зависит от культурных и исторических факторов. Фрейд вырос под влиянием «немецкого отца». В середине же XX века в нашей стране есть много свидетельств тому, что именно мать, а не отец была доминирующей фигурой в семьях людей, которым сейчас примерно между двадцатью и пятьюдесятью, и что отношение к ней представляет собой самую большую проблему, и что миф об Оресте, по их мнению, наиболее глубоко выражает их собственный опыт. Я говорю не только исходя из чувств и ожиданий людей, с которыми я профессионально работал как психотерапевт, но также и на основе опыта других терапевтов, с которыми я беседовал. Как и в вышеописанном случае, сын часто привязан к матери в том отношении, что он учится получать награды, только доставляя ей удовольствие. Как будто возможности сына доступны ему только для того, чтобы оправдать высокие ожидания его матери. И конечно, потенциал – это вовсе не сила, если она раскрывается только по чьей-то команде. Таким образом, очевидно, что он не сможет использовать свою силу для развития себя как личности или проявления любви к другим людям, пока он не освободится от своих связей с ней.
Поскольку мы описываем конфликт с доминирующей матерью, некоторые читатели могут вспомнить размышления о «мамизме», которые недавно были актуальны в обществе.
Я не собираюсь судить, насколько верны обвинения против «мамизма». Однако я полагаю, что значительная часть произведений типа «Поколения гадюк»[45] является способом излить яд на мать, хотя то, что действительно злит их авторов, – это собственная зависимость от матери. Как бы то ни было, налицо много доказательств тому, что система «в нашей стране начинает напоминать матриархат», как отмечает психиатр Эдвард А. Стрекер[46]. Психоаналитик Эрик Эриксон[47], обсуждая в «Детстве и обществе» истоки этого матриархального развития, считает, что «мама больше жертва, чем победитель» и что американская мать была вынуждена взять бразды правления, потому что отец – на работе в городе пять дней в неделю, а дома только по выходным – отрекся от центрального положения в семье. «Мать стала “мамой” только тогда, когда отец стал “папой”».
Матриархат – это одно, но у нас все еще остается вопрос, почему женщины обладают такой требовательностью в нашем современном матриархате. Кстати, мы должны подчеркнуть, что речь идет не о нынешнем поколении матерей; о нынешних можно сказать, что они в целом сбиты с толку. Эти проблемы возникли в нашем обществе еще в предыдущем поколении матерей. Мне неизвестны психосоциологические причины этой ситуации. Все, что мы можем сделать, – это заметить, что матери пациентов психотерапевтов, как и кастрирующая мать молодого человека в приведенном выше примере, ведут себя так, как будто они испытали большое разочарование. Клитемнестра сказала, что она сделала то, что сделала, «из вековой ненависти». Конечно, никто, как Клитемнестра, не стремится использовать такую порабощающую и требовательную силу, если на то нет веской причины; как правило, причина в том, что она сильно страдала и чувствует, что единственный способ защитить себя от будущих страданий – это доминировать над другими. Неужели женщины предыдущего поколения нашего общества развили в себе завышенные ожидания того, что они получат от мужчин? Было ли это результатом переходной психологии особой ценности женщин на стыке с установками позднего викторианского периода, когда женщины были возведены на пьедестал? Возникли ли у этих женщин ожидания, что им всегда будут служить? И верно ли, что их реализация как женщин радикально не состоялась? На самом деле мы знаем, что это последнее викторианское поколение женщин было крайне неуспешным с сексуальной точки зрения и, возможно, неуспешным и в других областях. Ибо как женщины могут просто наслаждаться и получать удовлетворение, если их возводят на пьедестал, подчеркивающий различия, и одновременно ожидают, что они будут сглаживать эти различия? Является ли ответом на наш вопрос то, что это поколение матерей, которое было вынуждено ожидать от мужчин подвигов, глубоко разочаровалось в своих мужьях и компенсировало это разочарование чрезмерным собственничеством и господством над сыновьями?
Вероятно, все эти моменты имеют какое-то отношение к связи между матерью и ребенком в нашем конкретном обществе. Но греки, не довольствуясь социологическим и психологическим аспектами, поколебали глубинные устои, наивно полагая, что между матерью и ребенком может существовать некая биологическая связь, которая делает процесс освобождения ребенка от матери таким сложным и критическим. В драме богиня, голосующая за Ореста, – это Афина, которая, как она выражается, «никогда не знала чрева матери, породившей меня», но вышла, в полном боевом облачении, из головы своего отца, Зевса.
Это потрясающая идея для размышления. Рождение без участия чрева само по себе удивительно, но оно становится поистине ошеломляющим, когда мы принимаем во внимание тот факт, что греки сделали Афину богиней мудрости. Она говорит, что голосует за Ореста, потому что она, никогда не знавшая материнской утробы, находится на стороне «нового». Означает ли это, что путь человека от зависимости, предрассудков и незрелости к независимости, мудрости и зрелости так труден, так опутан физическими и психологическими пуповинами, что мифологическая богиня мудрости и гражданской добродетели обязана быть изображена как та, кому никогда не приходилось бороться с пуповиной? Мы знаем, что младенец ближе к матери, в чьей утробе он вынашивается и от чьей груди он питается, чем к отцу; намекают ли греки на то, что поскольку ребенок – кровь и плоть матери, он всегда будет связан с ней и что материнские отношения всегда будут скорее консервативными, чем революционными, ориентированными больше на прошлое, чем на будущее? Нельзя утверждать, что греки были убеждены, что мудрость существует в вакууме непривязанности или что что-то не так в связи как таковой. Но они, возможно, подразумевали, что искушение быть «защищенным», регрессировать, быть «бездеятельным» и «сломленным», как выразился Орест, символизирует стремление вернуться в утробу матери, а зрелость и свобода личности – противоположность этим тенденциям. По этой ли причине их богиня мудрости «никогда не знала чрева»?
Мы оставим эти вопросы читателю, чтобы он ответил так, как считает нужным, и вернемся к Оресту. Наш вопрос заключается в том, как этот юноша, как прототип человека, находящегося в эмоциональном конфликте, достигает своей свободы личности. В своем временном безумии после совершения преступления Орест бродит по лесу, «больной видениями». Робинсон Джефферс в своей версии изображает Ореста, возвращающегося во дворец в Микенах, где его сестра Электра приглашает его стать царем в отцовском доме. Орест смотрит на нее с удивлением и вопрошает, как она может быть настолько бесчувственной, чтобы думать, что он совершил страшное матереубийство только ради того, чтобы стать царем Микен вместо Агамемнона. Нет, он «перерос город» и решил уйти. Электра, полагая, что его проблема в том, что ему «нужна женщина», предлагает выйти за него замуж. Тогда он восклицает: «Это Клитемнестра в тебе!» – и указывает, что все беды в их несчастной семье от инцеста. В его размышлениях в лесу он продолжает:
…Я видел, как мы движемся в темноте; все, что мы делали или о чем мечтали, —
Про друг друга, мужчина преследовал женщину, женщина цеплялась за мужчину, воины и короли,
Сцепившиеся друг с другом в темноте, все любили или боролись внутри себя, каждый из потерянных людей
Искал глазами другого, чтобы другой хвалил его; никогда не искал своего собственного, но чужого…
…когда они смотрят назад, они видят только человека, стоящего в начале,
Или смотрят вперед и видят человека в конце; или если вверх, то людей в сияющем горьком небе, ходящих и пирующих,
Которых ты называешь богами…
Все обращено внутрь, все твои желания кровосмесительны…[48]
Для себя Орест решил, что он «не будет растрачиваться попусту внутри». Если бы он согласился на ее просьбу и остался в Микенах, говорит он своей сестре, то он был бы «как бродящий камень», то есть утратил бы свою уникальную человеческую природу и стал бы неорганическим. Когда он уходит «к человеческому» прочь от кровосмесительного гнезда Микен, он прощается фразой, которая могла бы звучать в веках и стать целью психологической интеграции человека: «Я полюбил вовне».
Не случайно, что Орест использует термины «внутри» и «вовне» несколько раз в этих строках, и что он говорит, что главная проблема в Микенах – «инцест». Ведь инцест – это простой сексуальный, физический символ обращенности внутрь семьи и неспособности, соответственно, «любить вовне». С точки зрения психологии, инцестуозные желания, если они продолжаются в подростковом возрасте, являются сексуальным симптомом болезненной зависимости от родителей, и они встречаются преимущественно у лиц, которые не «выросли», не отрезали психологическую пуповину, связывающую их с родителем. В таком случае сексуальное удовлетворение не слишком отличается от орального удовлетворения, которое ребенок испытывает от кормления матерью. Кроме того, кровосмесительным отношениям свойственна, как говорит Орест, необходимость восхищаться другим, «чтобы другой хвалил его».
С особой проницательностью поэта Джефферс устами Ореста говорит, что даже религия этих людей является кровосмесительной. Они видят в небе только свои проекции, «ходящих и пирующих людей», которых они называют богами. Их боги являются выражением не новых и более высоких уровней стремления и интеграции, а их собственной потребности вернуться к инфантильным зависимостям. Религиозно и психологически это, конечно, полная противоположность тому, что провозглашает Иисус: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его»[49]. Очевидно, что Иисус не проповедует ненависть и разделение как таковые, но он хочет заявить в самой радикальной форме, что духовное развитие уходит от инцеста и приходит к способности любить соседа и незнакомца. Члены «собственного дома человека будут его врагами», если он по-прежнему связан с ними.
Табу против инцеста, обнаруживаемое почти во всех обществах, имеет серьезную психосоциальную ценность в том смысле, что оно способствует появлению «новой крови» и «новых генов», или, точнее, расширению возможностей изменения и развития. Инцест не наносит физический вред ребенку, он просто удваивает ту же наследственность и лишает его возможностей, которые он имел бы, если бы родитель женился вне семьи. То есть запрет на инцест способствует большей дифференциации человеческого развития и требует, чтобы интеграция проходила не путем одинаковости, а на более высоком уровне. Таким образом, мы можем добавить к нашему утверждению в начале этой главы, что континуум отделения, который является жизненным странствием человека, требует развития от инцеста к способности «любить вовне».
Битва против собственной зависимости
Очевидно, что мораль драмы Ореста не в том, что каждый получает оружие и убивает свою мать. То, что должно быть уничтожено, как мы уже показали, – это инфантильные узы зависимости, которые связывают человека с родителями и тем самым удерживают его от внешней любви и независимого творчества.
Это не простая работа, которая начинается со спонтанного решения и выражается в одном большом рывке к свободе, результат не достигается лишь мощным «взрывом», направленным против собственных родителей. Драма Ореста, как и все драмы, спрессовывает всю «борьбу за то, чтобы быть» в промежуток в несколько недель. В реальной жизни речь идет о долгом, требующем усилий росте до новых уровней интеграции – и рост означает не автоматический процесс, а перевоспитание, поиск новых идей, принятие осознанных решений и желание часто или постоянно сталкиваться с горькими последствиями борьбы. Зачастую человеку на сеансах психотерапии приходится месяцами прорабатывать свои шаблоны поведения, чтобы понять, насколько он был скован, не замечая этого, и вновь и вновь убеждаться, что эта скованность лежит в основе его неспособности любить, работать или вступить в брак. Затем он обнаруживает, что борьба за самость часто приносит с собой значительную тревогу, а иногда и настоящий ужас. Неудивительно, что те, кто борется за разрыв таких уз, переживают чудовищные эмоциональные расстройства и конфликты, сравнимые с временным безумием Ореста. По сути, конфликт заключается в переходе из защищенного, знакомого места в новую независимость, а из поддержки – во временную изоляцию, и человек испытывает тревогу и бессилие. Борьба принимает тяжелую (то есть невротическую) форму, если человек был не способен расти на предыдущих этапах своего развития; таким образом, невротические конфликты укреплялись, и тогда возможный перелом является более травматичным и радикальным. Конфликт между Орестом и его матерью должен был произойти именно таким травмирующим образом из-за предшествующей ненависти, кровосмешения и болезненных межличностных отношений в Микенах.
Что держит человека привязанным к родителю? Эсхил, типичный человек античности, изображает источник проблемы как объективный: в течение нескольких поколений в царской семье Микен совершались определенные злодеяния, и поэтому Орест ничего не мог сделать, кроме как убить свою мать. Шекспир, типичный человек Нового времени, представляет похожую «борьбу за то, чтобы быть» Гамлета как внутренний, субъективный конфликт с собственной совестью, чувством вины, амбивалентным мужеством и нерешительностью. Парадокс в том, что и Эсхил, и Шекспир правы: такая борьба является и внутренней, и внешней. Авторитарные оковы, которые человек может почувствовать раньше всего в жизни, являются внешними: растущий младенец, будь то ребенок авторитарных родителей или, скажем, еврей, родившийся в стране с антисемитскими предрассудками, является жертвой внешних обстоятельств. Ребенок должен встретиться лицом к лицу с миром, в котором он родился, и приспособиться к нему. Но постепенно в индивидуальном развитии проблема авторитарности интернализуется: растущая личность усваивает правила и принимает их; и она склонна действовать всю жизнь так, как будто все еще борется с изначальными силами, способными поработить ее. Но теперь это стало внутренним конфликтом. К счастью, в этом есть мораль: так как человек укротил подавляющие силы и сдерживает их в себе, он также обладает и силой преодолеть их.
Таким образом, для взрослых, которые переоткрывают себя, битва является внутренней. Борьба за то, чтобы стать человеком, происходит внутри самого человека. Конечно, никто из нас не может избежать противостояния авторитарным личностям или внешним силам в окружающей среде, но критически важная психологическая битва, которую мы должны вести, заключается в том, чтобы противостоять нашим собственным зависимостям, нашим чувствам тревоги и вины, которые возникают, когда мы движемся к свободе. Основной конфликт происходит между той частью человека, которая стремится к росту, расширению и здоровью, и той частью, которая стремится остаться на незрелом уровне, все еще привязанной к психологической пуповине и получающей псевдозащиту и потакание родителей ценой независимости.
Стадии осознания себя
Мы видели, что стать личностью означает пройти через несколько стадий осознания себя. Первая – это стадия невинности младенца до того, как осознание себя в принципе возникнет. Вторая – это стадия восстания, когда личность пытается стать свободной, чтобы дать начало какой-то собственной внутренней силе. Эта стадия наиболее отчетливо видна у ребенка двух-трех лет или у подростка и может включать неповиновение и враждебность, как это показано в экстремальной форме в борьбе Ореста за свою свободу. В большей или меньшей степени стадия восстания является необходимым переходом, когда кто-то разрывает старые связи и стремится создать новые. Но восстание не следует путать со свободой как таковой.
Третью стадию мы можем назвать стадией обычного осознания себя. На этом этапе человек может в какой-то степени увидеть свои ошибки, несколько скорректировать свои предубеждения, использовать чувства вины и тревоги в качестве опыта, чтобы учиться, и принимать свои решения с некоторой долей ответственности. Это то, что большинство людей имеют в виду, когда говорят о здоровом состоянии личности.
Но существует и четвертая стадия осознания себя, которая необычна потому, что большинство людей переживают ее очень редко. Эта стадия наиболее ярко проявляется, когда кто-то вдруг схватывает проблему целиком – внезапно, казалось бы, из ниоткуда, появляется ответ, над которым он тщетно бился сутки напролет. Иногда такое понимание приходит во сне или в грезах, когда мысли совсем о другом; в любом случае, мы знаем, что ответ приходит из так называемых подсознательных уровней личности. Такое озарение может возникать и в научной, и в религиозной, и в художественной деятельности; иногда говорят, что нас «осенила» идея или что нас что-то «вдохновило». Как это точно знают все, кто обучается творческой специальности, этот уровень осознания присутствует в любой творческой работе.
Как должен называться этот уровень? «Объективное самосознание» – как его бы назвали в восточной традиции из-за просветлений, которые приближают его к осознанию объективной истины? Или «сознание самопреодоления», как его мог бы назвать Ницше? Или «самотрансцендирующее сознание» в этико-религиозной традиции? Все эти термины одновременно искажают и уточняют. Я предлагаю термин, который является менее патетичным, но, возможно, более удовлетворительным для нашего времени – стадия творческого осознания себя.
Классический психологический термин для этого типа осознания – экстаз. Слово буквально означает «стоять за пределами самого себя», то есть видеть или испытывать что-то, выходя за пределы привычной ограниченной перспективы. Обычно то, что человек видит в объективном окружающем мире, более или менее искажено и замутнено тем фактом, что он видит это субъективно. Будучи человеческими существами, мы всегда рассматриваем то, что видим, со своей личной позиции и интерпретируем через призму своего личного опыта; мы всегда захвачены этой дихотомией между субъективностью и объективностью. Четвертый уровень осознания лежит за пределами разрыва между объективностью и субъективностью. Временно мы можем превзойти обычные ограничения сознательной личности. Посредством так называемой проницательности, или интуиции, или других лишь смутно понимаемых процессов, вовлеченных в творчество, мы можем получить представление об объективной истине, существующей в реальности, или ощутить некую новую этическую возможность, скажем, в опыте бескорыстной любви.
Это то, что Орест пережил в своих мыслях, бродя по лесу после совершения преступления:
…они не придумали слов для этого, чтобы идти за вещами, вне часов и веков,
И быть всем во все времена…
…как я могу выразить превосходство, которое я обнаружил, у которого нет цвета, кроме ясности;
Никакой сладости, но только экстаз…
…нет желаний, но есть наполненность, нет чувств, но есть покой…[50]
Чтобы за поэтическими образами Джефферса от читателей не ускользнул главный смысл, давайте подчеркнем: то, что обозначает здесь Орест, может быть довольно хорошо описано психологическим языком. Это просто следующая стадия развития после того, как он смог преодолеть склонность жителей Микен видеть только самих себя в глазах других людей, «всех повернутых внутрь», всех занятых проекциями своих собственных предрассудков, которые они в их самомнении называют «истиной». Быть скорее «повернутым вовне» означает здесь прорваться в воображении за пределы того, что человек знает в данный момент. Тот факт, что человек, реализуя себя, проходит процесс «выхода за пределы» себя, – это вовсе не антинаучная сентиментальность, как отметил бы Ницше и почти любой другой пишущий об этике. Это просто одна из основных характеристик растущего, здорового человека – что он время от времени расширяет осознание себя и своего мира. «Жизнь занята и тем, что увековечивает, и тем, что преодолевает себя, – подчеркивает Симона де Бовуар в своей книге, посвященной этике. – Если все, что она делает, это просто поддерживает себя, тогда жизнь есть только не-умирание, а человеческое существование неотличимо от растительного».
Эта стадия творческого самосознания является этапом, которого большинство из нас достигает только в редкие моменты; и никто из нас, кроме святых, религиозных или мирских, а также великих творцов, не прожил большую часть жизни на этом уровне. Но это уровень, который придает смысл и нашим действиям, и опыту более низкого уровня. Многие люди, возможно, испытывали это озарение в какой-то особый момент, скажем, при прослушивании музыки или переживании любви или дружбы, и оно временно выводило их из привычного круга их жизни. Как будто на мгновение человек оказывается на вершине горы и смотрит на свою жизнь с этой широкой и неограниченной перспективы. Он понимает, куда двигаться, взглянув с вершины и сделав набросок ментальной карты, которая ведет его в течение нескольких следующих недель, когда нужно подниматься и спускаться по холмам поменьше, когда путь уныл, а «вдохновение» заметно только по его отсутствию. Ибо тот факт, что в какой-то момент мы смогли увидеть истину без тени наших собственных предрассудков, любить других людей бескорыстно и творить в экстазе, когда мы полностью поглощены тем, что мы делаем, – факт, что нас посещали эти озарения, придает смысл и направление всем нашим последующим действиям.
Этот четвертый уровень – то, что подразумевается в историях (например, библейских) о том, как кто-то жертвует своей жизнью ради ценностей, в которые он верит. Таким образом, правда, что на этом уровне осознания существует своего рода самозабвение. Но слово «самозабвение» – плохой термин; это осознание является наиболее совершенным состоянием человеческого существования.
Невозможно требовать осознания, которое мы описываем, и, как мы уже говорили, оно часто происходит в моменты особо чуткого восприятия или расслабления, а не действия. Тем не менее исследования с участием творческих людей подтверждают, что они достигают озарения по конкретным проблемам, над которыми они настойчиво и упорно бились, даже если само озарение приходит в момент отдыха. Человек не может управлять своими снами, но может, например, получить из них новый опыт, если сможет научиться быть бдительным и чутко прислушиваться к снам. Ницше описал человека, обладающего творческим самосознанием, когда сказал о Гёте: «Он упражнялся в целостности, он создал себя… Такой дух, который стал свободным, стоит среди космоса с радостным и доверчивым фатализмом, в этой вере, что… в целостном все искуплено и подтверждено – он более не отрицает ничего».