Цели интеграции
Глава 5Свобода и внутренняя сила
Что случилось бы с человеком, если бы его свободу полностью и буквально отняли? Мы подойдем к этому вопросу, сочинив притчу. Эту притчу можно было бы назвать…
Человек, посаженный в клетку
Однажды вечером король далекой страны стоял у окна, прислушиваясь к музыке, доносящейся по коридору из комнаты в другом крыле дворца. Король, уставший от дипломатического приема, на котором он только что присутствовал, выглянул в окно, размышляя о мире в целом и ни о чем конкретном. Его взгляд упал на человека на площади внизу – по-видимому, самого обычного человека, идущего к остановке, чтобы сесть на трамвай до дома, – человека, совершающего один и тот же путь пять дней в неделю в течение многих лет. Король мысленно последовал за ним, представляя, как он возвращается домой, небрежно целует жену, ест ужин, интересуется, как дела у детей, читает газету, ложится в постель, возможно, занимается любовью с женой, а возможно нет, засыпает, встает и вновь уходит на работу следующим утром.
И вдруг короля охватило внезапное любопытство, на миг прогнавшее его усталость: «Интересно, что произойдет, если держать человека в клетке, как животное в зоопарке?»
На следующий день король вызвал психолога, рассказал ему о своей идее и пригласил его наблюдать за экспериментом. Затем король потребовал клетку из зоопарка, а того самого обычного человека привели и поместили в нее.
Сначала этот человек был просто сбит с толку, он продолжал говорить психологу, стоявшему у клетки: «Я должен сесть на трамвай, я должен идти на работу, посмотрите, который час, я опоздаю на работу!» Но позже, во второй половине дня, мужчина начал трезво осознавать, что случилось, а затем яростно воскликнул: «Король не может сделать этого со мной! Это несправедливо и противоречит законам». Его голос был громким, а глаза полны гнева.
До конца недели этот человек продолжал свои яростные протесты. Когда король проходил мимо клетки, а он делал это каждый день, мужчина протестовал прямо перед монархом. Но король отвечал: «Послушай, у тебя много еды, у тебя хорошая кровать и тебе не нужно работать. Мы заботимся о тебе – так почему же ты недоволен?» Через несколько дней протесты ослабли, а затем и вовсе прекратились. Человек молчал в своей клетке, отказываясь говорить, но психолог мог видеть, как в его глазах, словно глубокий огонь, пылает ненависть.
Через несколько недель психолог заметил, что мужчина будто на мгновение замирает после ежедневного напоминания короля о том, что о нем хорошо заботятся, – на секунду ненависть исчезала из его глаз, как будто он спрашивал себя, было ли то, что сказал король, правдой.
Спустя еще несколько недель мужчина начал обсуждать с психологом, что в целом хорошо, что ему дают пищу и кров, и что в любом случае у каждого человека своя судьба и мудро было бы принять ее. Поэтому, когда однажды группа профессоров и аспирантов пришла, чтобы понаблюдать за человеком в клетке, он был с ними дружелюбен и объяснил, что выбрал такой образ жизни, и что он невероятно ценит безопасность и заботу, и что они, конечно, понимают, насколько разумным был его выбор. «Как странно! – подумал психолог. – И как трогательно. Но почему же он так настойчиво пытается убедить их в том, что это хороший образ жизни?»
В один из следующих дней, когда король шел по внутреннему двору, этот человек пал перед ним ниц в клетке и поблагодарил его за еду и кров. Но когда короля не было во дворе и человек не знал, что психолог находится рядом, он выглядел совсем иначе: замкнутым и угрюмым. Когда смотритель вручал ему через решетку еду, мужчина часто ронял тарелку или проливал воду, а затем смущался своей глупости и неуклюжести. Его речь становилась все более односложной, и от философских теорий о ценности заботы она обеднела до простых предложений вроде «Это судьба», которые он повторял снова и снова или просто бормотал под нос: «Вот так».
Трудно сказать, когда наступил последний этап. Но психолог заметил, что лицо мужчины, казалось, теперь не имеет особого выражения: его улыбка уже не была раболепной, а была просто пустой и бессмысленной, как гримаса на лице ребенка, когда его мучают газы в животе. Мужчина ел пищу и время от времени обменивался репликами с психологом; его взгляд был отсутствующим и рассеянным, и хотя он смотрел на психолога, казалось, что он в действительности его не видел.
И теперь человек в своих бессвязных разговорах больше не использовал слово «я». Он принял свое заточение. У него не было ни гнева, ни ненависти, ни рационализаций. Теперь он был безумен.
Той ночью психолог сидел в своей гостиной, пытаясь написать заключительный отчет. Но ему было очень трудно подобрать слова, потому что он чувствовал в себе величайшую пустоту. Он пытался успокоить себя мыслью: «Говорят, что ничто никогда не исчезает, что материя просто превращается в энергию и обратно». Но он не мог не чувствовать, что что-то было потеряно, что что-то было изъято из Вселенной в этом эксперименте, и на этом месте осталась только пустота.
Ненависть и обида как цена отказа от свободы
Одним из ключевых моментов притчи, на который следует обратить особое внимание, является ненависть, вспыхнувшая в человеке, когда он понял, что находится в плену. Тот факт, что такая ненависть возникает, когда люди вынуждены отказываться от своей свободы, доказывает, насколько важна для них эта ценность. Часто в реальной жизни, когда человеку приходится отказываться от большей части своей свободы, обычно в детстве, когда он не может ничего поделать, кроме как отказаться от некоторых своих прав, тогда может показаться на первый взгляд, что нужно принять ситуацию и «приспособиться». Но нам не требуется глубоко вникать в проблему, чтобы обнаружить, что в этот момент, чтобы заполнить вакуум, появляется нечто другое, а именно ненависть и негодование по отношению к тем, кто заставил человека отказаться от своей свободы. И обычно эта тлеющая ненависть прямо пропорциональна степени, в которой право человека на существование как личность было отнято у него. Ненависть подавляется: раб не имеет права выражать ненавистнические мысли по отношению к хозяевам; но, тем не менее, она присутствует и может обернуться, в случае с детьми, такими симптомами, как школьные прогулы, физические недомогания или недержание мочи после младенческого возраста. В действительности человек не может отказаться от своей свободы, если не будет восстановлено внутреннее равновесие – при помощи чего-то, что рождается из внутренней свободы, когда внешняя свобода отрицается; и это что-то ненавидит своего угнетателя.
Ненависть и обида часто являются единственным способом удержать человека от психологического или духовного самоубийства. Они имеют функцию сохранения некоторого достоинства, некоторого чувства собственной идентичности, как если бы человек или люди, в случае целых наций, молча говорили своим завоевателям: «Вы победили меня, но я оставляю за собой право ненавидеть вас». В случаях сильного невроза или психоза подчас совершенно ясно, что человек, прижатый к стенке несчастным стечением обстоятельств, сделал свою ненависть внутренней цитаделью, последним островком достоинства и гордости. Как в случае с афроамериканцами в романе Фолкнера «Осквернитель праха»: такое презрение к завоевателям сохраняет за личностью право на индивидуальность, даже несмотря на то что внешние условия лишают ее основных прав человека.
Также и в терапии: если человек, резко ограниченный в своих человеческих правах, не смог через некоторое время почувствовать или обнаружить ненависть и обиду, то прогноз для него будет менее благоприятным. Как способность маленького ребенка противостоять своим родителям была необходима для его становления свободной личностью, так и способность пострадавшего человека ненавидеть или чувствовать гнев в конечном счете является признаком его внутренних возможностей противостоять своим угнетателям.
Еще одно доказательство того, что люди, лишенные свободы, должны ненавидеть, проявляется в том, что тоталитарные правительства обычно предоставляют своему народу какой-то объект для ненависти, вызванной тем, что это же правительство лишило его свободы. Евреи стали козлами отпущения в гитлеровской Германии вместе с «вражескими народами», а далее сталинизм вынужден обратить ненависть, существующую среди русского народа, против «воинствующих» западных стран. Как это очень ярко показано в романе «1984», если правительство намеревается отобрать у людей свободу, оно должно отделить их ненависть и направить ее на внешние группы – в противном случае люди восстают, или впадают в коллективный психоз, или становятся психологически «мертвы» и инертны и не годятся ни для того, чтобы быть людьми, ни для того, чтобы быть боевой силой. Это один из самых порочных аспектов маккартизма[51]: он извлекает выгоду из бессильной ненависти, которую многие люди в этой стране испытывают к тем, кто втягивает нас в конфликт в Корее, а именно к русским коммунистам, и обращает эту ненависть населения на своих же собратьев.
Мы, конечно, не имеем в виду, что ненависть или обида сами по себе являются хорошими вещами или что признак здорового человека – это то, насколько хорошо он ненавидит. Мы также не имеем в виду, что цель развития заключается в том, чтобы каждый ненавидел своих родителей или власть имущих. Ненависть и обида – это деструктивные эмоции, и признак зрелости состоит в том, чтобы превратить их в конструктивные эмоции, что мы и увидим далее. Но тот факт, что человек уничтожит что-то – обычно в конечном счете самого себя, – но не отдаст свою свободу, доказывает, насколько важна для него свобода.
В произведениях Кафки, как и в другой современной литературе, мы можем наблюдать удручающую картину современного человека, который потерял способность противостоять своим обвинителям. Главный герой «Процесса» К. был арестован, но ему так и не сообщили, в чем он виноват. Он идет от судьи к судье, к адвокату и снова к судьям, мягко жалуясь и прося, чтобы кто-то объяснил ему, в чем он обвиняется, но он ни единожды не отстаивает свои права, никогда не проводит черту, говоря: «Дальше этого я не отступлю, убьют они меня или нет». Священник кричит на него в церкви: «Разве ты ничего не понимаешь?» – и это крик, который, конечно, не приличествует человеку среднего класса или представителю церкви, хорошо демонстрирует ценность заботы одного человека о другом. Его смысл: «Неужели в тебе не осталось искры Божией? Неужели ты никогда не сможешь встать и заявить о себе?» Когда два палача приходят за К. в конце романа, они предлагают ему нож, чтобы тот совершил самоубийство. Главным доказательством трагедии утраты человеком его последнего достоинства становится то, что он не смог даже покончить с собой.
В наши дни в приличных кругах никто не должен позволять себе открыто ненавидеть, так же как сорок лет назад не признавались сексуальные желания, а двадцать лет назад гнев и агрессия считались неприемлемыми в хорошем обществе. Эти негативные эмоции, пока их можно игнорировать как случайные проступки, не соответствуют идеальной картине мягкого, сдержанного, всегда уравновешенного, хорошо адаптированного буржуа.
Как следствие, ненависть и обида преимущественно подавляются. Существует известная психологическая тенденция: когда мы подавляем одно отношение или эмоцию, мы часто уравновешиваем его другим отношением или действием, являющимся прямо противоположным. Например, вы можете вести себя подчеркнуто вежливо по отношению к человеку, который вам не нравится. Если вы не слишком тревожный человек, то можете процитировать себе в этой ситуации формальной вежливости слова апостола Павла: «Я хорошо обращаюсь с врагом моим, ибо, делая сие, я “соберу на его голову горящие уголья”». Но если вы менее уверенный в себе человек, которому приходилось сталкиваться в своем развитии с более сложными проблемами, вы можете попытаться убедить себя, что вы «любите» именно того человека, которого ненавидите. Нет ничего необычного в том, что человек, чрезмерно зависимый от доминирующей матери, отца или другого авторитета, будет вести себя по отношению к ним, как если бы он «любил» их, чтобы скрыть свою ненависть. Как боксер в клинче, он цепляется за самого врага. В реальной жизни человек не избавляется от ненависти и обиды таким образом; как правило, он смещает эмоции на других людей или обращает их внутрь на ненависть к самому себе.
Поэтому крайне важно, чтобы мы могли открыто противостоять нашей ненависти. И еще важнее, чтобы мы взглянули в лицо нашей обиде, поскольку именно эту форму обычно принимает ненависть в культурной и цивилизованной среде. Большинство людей в нашем обществе, глядя внутрь себя, могут не осознавать какую-либо конкретную ненависть, но они, несомненно, найдут много обиды. Возможно, причина того, что обида является такой распространенной, хронической и токсичной эмоцией на протяжении четырех столетий индивидуальной конкуренции, заключается именно в том, что ненависть так глобально подавлена.
Кроме того, если мы не будем открыто противостоять нашей ненависти и обиде, они рано или поздно превратятся в один единый аффект, который никогда никому не приносил пользы, и этот аффект – жалость к себе. Жалость к себе – это «консервированная» форма ненависти и обиды. Ненависть можно «пестовать» в себе и сохранять психологическое равновесие, испытывая жалость к себе, успокаивая себя мыслью о том, что моя доля тяжела и я столько выстрадал, – и тем воздерживаться от каких-либо действий в ее отношении.
Фридрих Ницше очень горько и глубоко прочувствовал современную проблему обиды. Он находился в эпицентре психологических конфликтов современного человека, потому что он, как и многие другие тонко чувствующие люди Нового времени, восстал против ограничения свободы, но оказался не способен полностью выйти за пределы стадии восстания. Сын лютеранского пастора, который умер, когда Фридрих был еще ребенком, он воспитывался родственниками в удушливой атмосфере. Ницше сформировался в тесных рамках своего немецкого окружения, но в то же время он всегда боролся с ним. Очень религиозный человек – по духу, но не по догме, – он понимал огромную роль, которую обида играет в общепринятой морали его общества. Он чувствовал, что средний класс был охвачен подавленной обидой и что это косвенно проявилось в форме «морального». Он провозгласил, что «…обида лежит в основе нашей морали» и что «христианская любовь – это мимикрия бессильной ненависти»[52]. В наши дни каждый, кто желает ознакомиться с иллюстрацией так называемой морали, мотивированной обидой, может послушать сплетни в любом маленьком городке.
Даже те, кто думают, что взгляд Ницше является односторонним, как это и есть на самом деле, согласятся с тем, что никто не может достичь настоящей любви, нравственности или свободы, пока не столкнулся лицом к лицу со своей обидой и не преодолел ее. Ненависть и обида должны привлекаться в качестве мотива для восстановления подлинной свободы: никто не превратит эти разрушительные эмоции в конструктивные, пока не встанет на путь освобождения. И первый шаг – узнать, кого или что ты ненавидишь. Возьмем, к примеру, людей, находящихся под гнетом диктатуры, и первый шаг в их восстании, направленном на восстановление свободы, – это обращение их ненависти против самих диктаторских сил.
Ненависть и обида временно сохраняют внутреннюю свободу человека, но рано или поздно он должен использовать эту ненависть для развития своей свободы и достоинства в реальности, иначе его ненависть уничтожит его самого. Цель, как выразился один человек в стихотворении, – «ненавидеть, чтобы добиваться нового».
Чем свобода не является
Мы сможем гораздо лучше понять, что такое свобода, если вначале рассмотрим, чем она не является. Свобода – это не восстание. Восстание – это нормальное промежуточное движение к свободе; оно в некоторой степени происходит, когда маленький ребенок пытается тренировать свои мускулы независимости, проявляя способность сказать «нет»; оно становится более явным, когда подросток пытается стать независимым от родителей. В подростковом возрасте (как, возможно, и на других этапах) сила бунтарства против того, за что выступают родители, часто чрезмерна, потому что молодой человек борется со своей собственной тревогой, выходя в мир. Когда родители говорят «не надо», он зачастую должен отвечать им неповиновением, потому что «не надо» – это именно то, что, по его мнению, говорит трусливая сторона его самого, та сторона, которая испытывает желание укрыться за стенами родительской крепости.
Но восстание часто путают с самой свободой. Оно становится коварной бухтой во время шторма, потому что дает мятежнику иллюзорное ощущение того, что он действительно независим. Бунтарь забывает, что восстание всегда предполагает внешнюю структуру – правил, законов, ожиданий, – против которой и восстает человек; и его безопасность, чувство свободы и силы фактически зависят от этой внешней структуры. Эти чувства «заимствованы» и могут быть затребованы назад, как банковский кредит. С точки зрения психологии многие люди останавливаются на этой стадии восстания. Их чувство внутренней моральной силы происходит только от знания того, каким моральным соглашениям они не соответствуют; они получают косвенное чувство уверенности, провозглашая свой атеизм и неверие.
Большая часть новой психологии 1920-х годов была следствием бунтарства. Это проиллюстрировано в романах Ф. Скотта Фицджеральда, Д. Х. Лоуренса и в некоторой степени Синклера Льюиса. Интересно теперь, читая книгу Ф. Скотта Фицджеральда «По эту сторону рая» или другие его романы, которые были библией эмансипированных молодых людей того времени, замечать, какой фурор вызывал поцелуй с девушкой или другие действия, которые сейчас производят впечатление не более чем простого грешка. Д. Х. Лоуренс продолжил эту большую освободительную кампанию в своем романе «Любовник леди Чаттерлей», провозглашая тезис о том, что леди Чаттерлей, чей муж был парализован, имеет право на любовника, который оказался садовым работником. Романист, пишущий такой роман сегодня, вряд ли будет изобретать сюжет с парализованным мужем, чтобы поговорить о сексуальной свободе.
Не то чтобы эти идеи были недостойны серьезного обсуждения – идеи «свободной любви», «свободного самовыражения» в воспитании детей, и т. д. Но дело в том, что они были определены отрицательно, в основном отталкиваясь от противного. Мы были против внешних принуждений в вопросах любви, против жесткого ограничения свободного развития детей. И акцент, если мы возьмем последний пример, был на том, что родитель не должен делать: он не должен вмешиваться, и в крайних формах этой доктрины ребенку должно быть позволено все, что он пожелает. Нет доказательств, что такая бесструктурная жизнь существенно увеличивает тревожность детей. Но нет и аргументов в пользу того, что родитель должен нести всю ответственность за действия ребенка. Позитивная же свобода состоит в том, что родитель делает это в контексте подлинного уважения к ребенку как к личности, фактической и потенциальной, и что он дает реальную возможность для развития потенциала ребенка и не требует, чтобы ребенок фальсифицировал свои желания и эмоции.
Те из нас, кто учился в колледже в конце 1920-х годов, могут вспомнить, какой прилив сил мы испытывали от общественных кампаний в защиту прав, от того, что мы твердо знали, против чего мы восстаем, будь то война, или сексуальные табу, или брачные договоры, или спиртное, или запреты, или что-то еще. Но теперь бунтарю такого же толка будет трудно заполучить себе аудиторию. Г. Л. Менкен[53], великий иконоборец, был первосвященником тех лет, и казалось, что все в университетском кампусе читают его. Кто его читает сейчас? Сегодня этот вид восстания довольно скучен. Потому что когда не существует установленных стандартов, против которых восстают, никто не получает прилива сил, восставая. Дело не в том, что банк отозвал кредит; банк просто рухнул, и ни один кредит больше ничего не стоит. К середине нашего столетия процесс разрушения, начатый еще в XIX веке, – разрушения, являющегося одной из сторон изменения стандартов, – сделал свое дело, и мы пожинаем пустоту и недоумение. «Все грустные молодые люди», о которых писал ранний Ф. Скотт Фицджеральд, пережили чувство могущества от поцелуя с девушкой; но с тех пор это стало «рутиной» и не приносит прилива сил, и теперь молодым людям приходится искать свой потенциал в самих себе, и во многих случаях он в дефиците.
Поскольку бунтарь получает направление и жизненную силу от нападок на существующие стандарты и нравы, ему не нужно разрабатывать собственные стандарты. Восстание выступает в качестве замены более сложного процесса борьбы за собственную автономию, за новые убеждения, за состояние, в котором можно заложить новые основы для строительства. Негативные формы свободы путают свободу с привилегией и упускают из виду тот факт, что свобода никогда не является противоположностью ответственности.
Другая распространенная ошибка – путать свободу с невмешательством. Некоторые авторы в наши дни утверждают, что если бы экономическая система laissez-faire[54] – «позволяйте каждому делать то, что он хочет» – была бы поставлена под сомнение в ходе истории, наша свобода исчезла бы. Аргумент этих авторов зачастую звучит так: «Свобода – как живое существо. Она неделима. И если право человека на владение средствами производства ограничить, то у него исчезнет свобода зарабатывать себе на жизнь по-своему. Тогда у него вообще не будет свободы».
Что ж, если бы эти авторы оказались правы, это действительно было бы прискорбно: кто же тогда мог бы быть свободным? Ни вы, ни я, ни кто-либо другой, за исключением очень небольшой группы людей, поскольку в нашу эпоху гигантской промышленности средствами производства в любом случае может владеть лишь мизерная часть граждан. Laissez-faire была отличной идеей, как мы видели, в прежние века; но времена меняются, и в наши дни почти каждый зарабатывает себе на жизнь благодаря принадлежности к большой группе, будь то промышленность, университет или профсоюз. Он гораздо более взаимозависим, этот «единый мир» нашего XX века, чем мир предпринимателей предыдущих веков или дней нашей юности; и свобода должна быть реализована в условиях индустриального общества и с учетом ценности труда, а не в том, чтобы каждый создавал свою собственную фабрику или университет.
К счастью, эта экономическая взаимозависимость не должна разрушать свободу, если мы придерживаемся нашей точки зрения. «Пони-экспресс»[55] была актуальна в те времена, когда отправка письма от побережья к побережью была большой трудностью. Но, безусловно, мы рады – как бы ни жаловались в наши дни на почтовую службу, – что теперь, когда мы пишем письмо своему другу на побережье, нам не нужно больше думать о способах его доставки; мы бросаем его в ящик с почтовым штемпелем «авиапочта» и забываем об этом. Мы свободны, то есть можем посвятить больше времени нашему посланию другу, нашему интеллектуальному и духовному обмену через письма, потому что в мире, который стал меньше благодаря специализированной коммуникации, мы не должны беспокоиться, как письмо попадет к адресату. Мы более свободны интеллектуально и духовно именно потому, что принимаем эту экономическую взаимозависимость с нашими собратьями.
Я часто задавался вопросом, почему возникает такая тревога и протест по поводу того, что свобода будет утрачена, если мы не сохраним прежние практики невмешательства. Не в том ли причина, что современный человек в такой степени передал свою внутреннюю психологическую и духовную свободу в руки повседневного, рутинного труда и массовых форм общественного порядка, что он чувствует, что единственный доставшийся ему остаток свободы – это возможность личного экономического процветания? Не пустил ли он свою свободу на экономическую конкуренцию с соседом, так утвердив свою индивидуальность и так ограничив сам смысл свободы? То есть если житель пригорода не будет покупать новую машину каждый год, строить дом побольше и красить его в цвет, немного отличающийся от цвета дома его соседа, то он почувствует, что его жизнь бесцельна и что он больше не существует как личность? Мне кажется, что огромный вес, придаваемый конкурентной свободе и доктрине невмешательства, показывает, насколько мы утратили настоящее понимание свободы.
Безусловно, свобода действительно неделима; именно поэтому никто не может отождествить ее с конкретной экономической доктриной или частью жизни, в первую очередь с частью прошлого; это действительно живое существо, и его жизненность происходит именно от того, как человек относится к сообществу своих собратьев. Свобода означает открытость, готовность расти; она означает быть гибким, готовым к изменениям во имя высших человеческих ценностей. Отождествлять свободу с конкретной системой – значит отрицать свободу: система кристаллизует свободу и превращает ее в догму. Придерживаться традиции и возражать, что если мы потеряем что-то, что прошло проверку временем, то мы потеряем все, – значит не поддерживать дух свободы и не способствовать будущему приросту свободы. Мы сохраним веру в этих отважных пионеров индустрии западного мира, торговцев и капиталистов XVI–XIX веков, а также в свободных первооткрывателей нашей собственной страны, если мы будем подражать их мужеству, думать смело, как они, и планировать наиболее эффективные экономические меры для наших дней, как они делали это для своих.
Эта книга посвящена психологии, а не экономике или социологии; и мы затрагиваем общую картину только потому, что человек всегда живет в социальном мире, и этот мир обусловливает его психологическое здоровье. Мы просто предполагаем, что наш социальный и экономический идеал – быть тем обществом, которое дает каждому человеку максимальную возможность реализовать себя, развить и использовать свои способности, трудиться как достойное человеческое существо, дающее и приобретающее от своих ближних. Таким образом, хорошее общество – такое, которое дает своим людям величайшую свободу: свободу, определяемую не негативно и не оборонительно, а позитивно, как возможность реализовать все более великие человеческие ценности. Отсюда следует, что коллективизм, такой как при фашизме или коммунизме, является отрицанием этих ценностей, и ему необходимо противостоять любой ценой. Но мы успешно преодолеем его уже потому, что преданы позитивным идеалам, которые ценим больше и которые важнее для построения общества, основанного на подлинном уважении к людям и их свободе.
Чем свобода является
Свобода – это способность человека принимать участие в своем собственном развитии. Это наша способность формировать себя. Свобода – это другая сторона самосознания: если бы мы не могли осознавать себя, нас, как пчел или мастодонтов, толкал бы вперед только инстинкт или автоматическое движение истории. Но благодаря нашей способности осознавать самих себя мы можем вспомнить, как действовали вчера или в прошлом месяце, и, извлекая уроки из этих действий, можем влиять, пусть не так сильно, на то, как мы действуем сегодня. И мы способны представить какую-то ситуацию завтрашнего дня – скажем, завтрашний ужин, или новую работу, или заседание совета директоров – и, прокручивая в голове разные варианты, выбрать тот, что лучше всего подойдет именно для нас.
Осознание себя дает нам возможность оказаться вне жесткой последовательности стимулов и реакций, сделать паузу, с помощью этой паузы оценить условия и принять решение о том, какой будет наша реакция.
В пользу того, что осознание себя и свобода связаны, свидетельствует тот факт, что чем меньше у человека самосознания, тем больше он несвободен. Иными словами, чем больше он подчиняется запретам, давлению, детским мотивам, которые он сознательно «забыл», но которые все еще руководят им бессознательно, тем больше его приводят в движение силы, которые он не контролирует. Например, когда люди впервые приходят за психотерапевтической помощью, они, как правило, жалуются на то, что находятся «под чьей-то властью»: у них возникает внезапная тревога или страх, или они не способны учиться или работать без какой-либо явной на то причины. Они несвободны, то есть связаны и движимы неосознанными мотивами.
После нескольких месяцев психотерапевтической работы могут появиться небольшие изменения. Человек начинает регулярно вспоминать свои сны; или во время одного из сеансов он берет на себя инициативу, заявляя, что хочет сменить тему и разобраться с другой проблемой; или однажды он может заявить, что злился, когда терапевт говорил то-то и то-то; или он может заплакать, тогда как раньше был бесчувственным, или внезапно непосредственно и искренне рассмеяться, или может заявить, что ему не нравится Мэри, с которой он дружит в течение многих лет, но что он любит Кэролайн. И каким бы незначительным это ни казалось, его пробуждающееся самосознание идет рука об руку со все увеличивающейся способностью давать направление своей собственной жизни.
По мере того как человек все больше осознаёт себя, его выбор и свобода пропорционально увеличиваются. Свобода накапливается; один выбор, сделанный с той или иной долей свободы, увеличивает степень свободы при следующем выборе. Каждое упражнение в свободе расширяет сферу самости.
Мы не утверждаем, что есть такая жизнь, которая свободна от бесконечного количества влияний. Если бы вы стали доказывать, что мы ограничены нашими телами, экономической ситуацией, тем фактом, что мы родились в XX веке в Америке и т. д., то я бы с вами согласился и мог бы даже добавить к этому множество способов психологической детерминации, особенно таких, которые мы не осознаём. Но независимо от того, насколько человек убежден в своей детерминистской точке зрения, он все равно должен признать, что существует поле, в котором живой человек может осознавать, что именно определяет его поведение. И как минимум он способен дать себе отчет в том, как он будет реагировать на факторы, влияющие на него.
Таким образом, свобода проявляется в том, как мы относимся к детерминирующим реалиям жизни. Если вы намереваетесь написать сонет, вы сталкиваетесь со всевозможными непокорными вам законами рифмы и размерности, а также с необходимостью подбора слов; или если вы строите дом, вы сталкиваетесь со всеми факторами, определяющими свойства кирпича, строительного раствора и пиломатериалов. Важно, чтобы вы знали свой материал и принимали в расчет его ограничения. Но то, что вы говорите в сонете, как подчеркивал Альфред Адлер, уникально ваше. Способ и стиль, в котором вы строите свой дом, являются проявлением вашей свободы, использующей возможности данных материалов.
Спор «свобода против детерминизма» основан на ложной предпосылке, столь же неверной, как и представление о свободе как об отдельной электрической кнопке под названием «свободная воля». Свобода проявляется в согласии жизни человека с ее реалиями – такими простыми, как потребность в отдыхе и еде, или такими всеобъемлющими, как смерть. Мейстер Экхарт выразил такой подход к свободе в одном из своих проницательных психологических советов: «Когда ваши планы не складываются, ваше собственное отношение – это то, с чем необходимо работать». Свобода вступает в силу, когда мы принимаем реальность не по слепой необходимости, а в соответствии со сделанным нами выбором. Тогда принятие ограничений не должно быть «поражением», но, наоборот, именно это может и должно быть конструктивным актом свободы; и вполне может быть, что такой выбор будет более плодотворен для человека, чем если бы ему не приходилось бороться с какими-либо ограничениями. Человек, который предан свободе, не тратит время на борьбу с реальностью; вместо этого, как заметил Кьеркегор, он «восхваляет реальность».
Давайте возьмем в качестве иллюстрации ситуацию, которую люди слабо контролируют. Например, когда они болеют туберкулезом. Практически в каждом своем действии они будут вынуждены сталкиваться с тем фактом, что находятся в условиях строгого больничного режима, должны отдыхать в определенное время, могут ходить только пятнадцать минут в день и т. д. Но в том, как люди относятся к реалиям болезни, проявляется все разнообразие человеческого поведения. Некоторые сдаются и буквально ожидают смерти. Другие делают то, что должны делать, но постоянно возмущаются тем фактом, что «природа» или «Бог» послали им такой недуг, и хотя они внешне подчиняются, но внутренне восстают против правил. Эти пациенты обычно не умирают, но и не выздоравливают. Как и бунтари в любой другой сфере жизни, они остаются на плато, топчутся на месте.
Однако есть пациенты, которые открыто признают тот факт, что очень серьезно больны; они позволяют этому трагическому факту проникать в их сознание в долгие часы созерцания, когда лежат в кроватях на веранде госпиталя. Они стремятся понять, что было не так в их жизни, раз болезнь одолела их. Они используют жестокий детерминированный факт болезни как путь к новому знанию о себе. Это пациенты, которые могут придерживаться избранных методов лечения, демонстрируя самодисциплину, которая никогда не бывает лишь сводом правил и меняется день ото дня, – что поможет им победить болезнь. Это те, кто не только достигает физического выздоровления, но и в конечном счете крепнет духом в результате перенесенного заболевания. Они направляют свою свободу к пониманию и видоизменению детерминированных событий; они встречают строго детерминированный факт свободой. Сомнительно, возможно ли вообще стать здоровым, если перед этим не сделать осознанный выбор в пользу здоровья, и тот, кто делает это, становится более цельной личностью именно в силу наличия болезни.
Благодаря способности наблюдать за своей жизнью человек может преодолеть временные трудности, которые его ограничивают. Независимо от того, болеет ли он туберкулезом, или является рабом, подобно римскому философу Эпиктету, или осужденным на смерть заключенным, он все же может по своей воле выбирать, как он будет относиться к этим фактам. И то, как он относится к беспощадной реальности, такой как смерть, может быть для него важнее, чем сам факт смерти. Свобода впечатляюще иллюстрируется «героическими» поступками, такими как решение Сократа выпить болиголов, а не идти на компромисс; но еще важнее неброская, повседневная реализация свободы любым человеком, развивающимся в направлении к психологической и духовной интеграции в безумном обществе, подобном нашему. Таким образом, свобода – это не просто выбор «да» или «нет» в пользу конкретного решения; это возможность формировать и создавать себя. Свобода – это, как сказал Ницше, способность «стать тем, кем мы в действительности являемся».
Свобода и структура
Свобода никогда не возникает в вакууме; это не анархия. Ранее в этой книге мы рассматривали, как самосознание ребенка рождается в его отношениях с родителями. И мы подчеркнули, что психологическая свобода человека развивается не так, как если бы он был Робинзоном Крузо на необитаемом острове, а в постоянном взаимодействии с другими значимыми для него людьми. Свобода не означает попыток жить в изоляции. Она означает, что когда человек способен смело взглянуть в глаза своему одиночеству, он может сознательно и ответственно строить отношения с миром, особенно с миром окружающих его людей.
Абсурд, который может возникать, когда эта структура недостаточно осознанна, описывается в некоторых работах лидера французского экзистенциализма Жана-Поля Сартра. Главный герой романа Сартра «Возраст зрелости», на первый взгляд свободный человек, на самом деле действует нерешительно и подчиняется ежеминутным потребностям; его действия мотивированы ночными сексуальными фантазиями, ожиданиями его любовницы и другими случайными внешними событиями. В результате при чтении книги создается впечатление вакуума и пустоты, и читатель может скучающе спрашивать себя: «Разве это кого-то волнует?» Возникающее в романе настроение как раз противоположно заботе о человеке и его свободе, которую так поддерживает Сартр в теории. В драме Сартра «Красные перчатки» герою-коммунисту не хватает решительности выполнить свою задачу и убить диктатора, но в конце концов он оказывается втянут в действие, когда обнаруживает свою жену в объятиях другого человека. Рецензенты описали героя пьесы (я полагаю, весьма несправедливо) как взрослого бойскаута с сильным чувством сексуальной ревности.
Суть экзистенциализма (как сартрианцев, так и других его представителей) заключается в вере в способность человека заботиться о своей свободе и внутренней целостности до такой степени, чтобы при необходимости умереть или покончить с собой во имя этого. Сартрианский экзистенциализм зародился в движении Сопротивления во время последней войны во Франции, в которой Сартр и другие отважно сражались; и казалось бы, что это философское течение должно было черпать жизнестойкость и мощь в борьбе за свободу Франции. Но как сообщают нам путешественники из Франции, экзистенциализм постепенно превращается лишь в изощренное интеллектуальное развлечение для молодых парижских дилетантов.
Мы согласны с фундаментальным сартрианским выводом о том, что индивид не избежит необходимости принимать решения и что его существование как личности зависит от этих решений; и чтобы сделать выбор в пользу одиночества и свободы, человеку потребуется, буквально и фигурально, агония тревоги и внутренней борьбы. Но тот факт, что люди могут выбирать свободу и что они иногда умирают за эту свободу (обе вещи очень странные и полностью противоречат простой идее самосохранения), раскрывает глубочайшее знание о человеческой природе и человеческом существовании. Никто не станет отдавать жизнь за противоположную точку зрения или за некий негатив. Человек может погибнуть за безнадежное дело, но он умирает за значимые позитивные ценности, такие как собственное достоинство или целостность. Ущербность сартрианской позиции проистекает из неспособности проанализировать те самые предпосылки к свободе, которую он так почитает. Интересно, что случится с экзистенциализмом Сартра, когда он отделится от французского движения Сопротивления. Некоторые проницательные критики утверждают, что это движение может стать авторитарным: Тиллих полагает, что оно может войти в католицизм, а Марсель[56] предсказывает, что оно будет марксистским.
Мы не ставим целью подробно рассказать о том, какой должна быть структура отношений с миром. Есть много разных подходов. Греки называли ее «логосом» (отсюда термин «логический»). У стоиков было понятие «естественного закона», «формы» жизни, в соответствии с которой необходимо жить, чтобы быть счастливым. В XVII и XVIII веках существовала вера в «универсальный разум». Мы только хотим подчеркнуть, что мыслящие люди на протяжении веков пытались по-разному описать эту структуру и что каждый человек сознательно или бессознательно использует такую структуру – ту, внутри которой он действует. Большинство людей склонны принимать определенные правила, что проистекает из их неосознанного согласия с ожиданиями общества. То, что мы описали как «конформизм» и «авторитаризм», служит бессознательной структурой для многих людей в наши дни. И в любом случае лучше четко определиться и спросить себя, какую структуру ты принимаешь.
Конечно, разработка адекватного представления о структуре является проблемой философии, религии и этики, уже затем работающих с социальными науками, включая психологию. В этой книге мы имеем дело главным образом с психологией и уже привели некоторые аргументы в пользу нашего психологического понимания потребностей и отношений человека применительно к вопросу о структуре. В последующих главах мы более подробно рассмотрим вопрос о том, какая именно структура – в этике, философии и религии – обеспечивает наиболее полную реализацию возможностей отдельной личности.
«Выбирая самого себя»
Свобода не приходит автоматически, она достигается. Ее нельзя получить за один раз, она должна добываться каждый день. Как Гёте убедительно описывает окончательный урок, усвоенный Фаустом:
Вот мысль, которой весь я предан,
Итог всего, что ум скопил.
Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,
Жизнь и свободу заслужил[57].
Главным шагом в достижении внутренней свободы является «выбор себя». Эта странно звучащая фраза Кьеркегора призвана подтвердить необходимость ответственности человека за себя и свое бытие. Это отношение, противоположное слепому импульсу или рутинному существованию; это отношение жизненности и решительности; оно означает, что человек признает, что он существует в своем конкретном месте во Вселенной и берет на себя ответственность за свое бытие. Это то, что Ницше имел в виду под «волей к жизни», – не просто инстинкт самосохранения, но желание принять тот факт, что человек является самим собой, и взять ответственность за реализацию собственной судьбы – что, в свою очередь, подразумевает принятие того факта, что человек должен сам делать базовый выбор.
Мы можем яснее увидеть, что означает выбор себя и своего существования, если рассмотреть противоположное и выбрать не существовать, то есть совершить самоубийство. Значение самоубийства не в том, что люди убивают себя в больших количествах. В действительности это очень редкое явление, в основном в рамках группы психотиков. Но психологически и духовно мысль о самоубийстве имеет гораздо более широкий смысл. Существует такая вещь, как психологическое самоубийство, при котором человек не лишает себя жизни тем или иным действием, но умирает, потому что решил – возможно, даже не осознавая этого – не жить. Нередко можно услышать о подобных инцидентах, и, например, один такой случай с потоплением рыбацкой лодки произошел совсем недавно. Двадцатилетний юноша вместе с пожилым рыбаком в течение часа цеплялся за плавающие в бурных водах доски и твердил о том, что он слишком молод, чтобы умереть. Но в конце концов, со словами: «Я сдаюсь; прощай, папа», – он отпустил доску и утонул. Конечно, мы не знаем всех внутренних психологических факторов, которые приводят к тому, что человек, очевидно, еще обладая силами, сдается и умирает; но вполне можно предположить, что здесь действует какая-то внутренняя тенденция не выбирать жить.
Другой пример – жизнь людей, которые посвятили себя определенным задачам, таким как забота о больном или завершение важной работы. Они стойко борются с трудностями, как будто решили, что им «нужно» жить; а затем, когда задача выполнена, когда «успех» достигнут, они умирают, словно по какому-то внутреннему решению. За четырнадцать лет Кьеркегор написал двадцать книг, закончил их в весьма раннем возрасте сорока двух лет, а затем – мы почти говорим «в заключение» – лег в свою кровать и умер.
Эти формы выбора не жить демонстрируют, насколько важно выбирать жить. Вряд ли кто-то действительно начинал жить, то есть сознательно выбирать свое существование, пока не сталкивался лицом к лицу с тем ужасающим фактом, что он мог бы уничтожить себя, но выбрал не делать этого. Поскольку человек свободен умереть, он свободен и жить. Массовые формы автоматического поведения больше над ним не властны; он больше не существует как случайный результат того, что его родители как-то его задумали, его взросление и жизнь отныне не бесконечно малый элемент в цепочке причинно-следственных связей, свадеб, зачатия новых детей, старений и умираний. Поскольку он мог бы выбрать умереть, но предпочел не делать этого, каждое последующее действие в какой-то степени стало возможным благодаря этому выбору. Каждое действие теперь обладает своим особым элементом свободы.
Люди часто переживают опыт психологического самоубийства в какой-либо области своей жизни. Вот две иллюстрации, которые, как мы надеемся, прояснят суть этого явления. Одна женщина полагает, что она не может жить без любви некоего определенного мужчины. Когда тот женится на другой, она начинает задумываться о самоубийстве. В течение следующих дней, когда она обдумывает эту идею, ей в голову приходит мысль: «Ну, предположим, что я это сделала». Затем она внезапно думает: «После того как я это сделала, все равно было бы неплохо продолжать жить – солнце по-прежнему светит, вода дарит приятную прохладу, на свете много интересных занятий…». И у нее вдруг появляется предположение, что существуют и другие люди, которых можно полюбить. Поэтому она решает жить. Если предположить, что решение принято по положительным причинам, а не просто из-за страха смерти или по инерции, то такой конфликт на самом деле мог бы дать ей новую свободу. Как будто та ее часть, которая цеплялась за мужчину, покончила жизнь самоубийством, и в результате она может начать жизнь заново. Вот что говорит по поводу этого нового жизнелюбия Эдна Сент-Винсент Миллей[58] в «Возрождении»:
Ах, с земли вскочил я
И окликнул землю таким криком,
Что не слышно никому, кроме человека,
Который был мертв и снова живет[59].
Или взять юношу, который чувствует, что никогда не будет счастливым, если не прославится. Он понимает, что он компетентен и его ценят, скажем, как преподавателя; но чем выше он поднимается по карьерной лестнице, тем яснее видит, что над ним всегда есть люди и что «много званых, да мало избранных», что очень мало людей добиваются известности и что он может навсегда остаться просто хорошим и компетентным преподавателем. Тогда он мог бы почувствовать, что он ничтожен как песчинка, что его жизнь бессмысленна и что он вполне может и не жить. Идея самоубийства проникает в его сознание, когда он в более подавленном состоянии, чем обычно. Рано или поздно он задумывается: «Хорошо, предположим, что я это сделал, – что тогда?» И ему вдруг приходит в голову, что если бы он вернулся после самоубийства, в жизни осталось бы еще много всего помимо славы. Тогда он решает продолжать жить без стремления к славе. Как будто та его часть, которая не могла жить без славы, совершает самоубийство. И, убивая запрос на славу, он может внезапно осознать, что вещи, приносящие радость и чувство безопасности, имеют мало общего с внешними и непостоянными стандартами общественного мнения. Тогда он может начать ценить легкомысленную мудрость Эрнеста Хемингуэя: «Кто, черт возьми, хочет славы в выходные? Я хочу хорошо писать». И наконец, в результате частичного самоубийства он может прояснить для себя свои цели и испытать больше радости, которая теперь будет исходить от реализации его собственных возможностей, от поиска и постижения истины, в которую он вносит свой уникальный вклад, рождающийся из его собственной целостности, а не из почитания славы.
Мы хотели бы еще раз подчеркнуть, что реальное содержание этих частичных психологических самоубийств намного сложнее, чем подразумевают эти иллюстрации. На самом деле некоторые люди – возможно, большинство – двигаются в противоположном направлении, когда им приходится отказываться от собственных жизненных амбиций: они отступают, ограничивают свой мир и становятся менее свободными. Но мы хотим пояснить, что в частичном самоубийстве есть положительный момент и что умирание одного отношения или потребности может быть оборотной стороной рождения чего-то нового (что является законом роста в природе, работающим точно так же и для людей). Можно выбрать для себя путь уничтожения невротической стратегии, зависимости, цепляния за других, а затем обнаружить способ жить свободнее. Женщина в нашем примере, несомненно, обнаружит для себя, что ее так называемая любовь к мужчине, ради которого она хотела совершить самоубийство, на самом деле была вовсе не любовью, а паразитическим цеплянием, которое уравновешивало желание обладать властью над мужчиной. За «смертью» части себя нередко следует возрастание осознания жизни и чувство новых возможностей.
Когда человек сознательно выбрал жизнь, происходят еще две вещи. Во-первых, его ответственность за себя приобретает новый смысл. Он принимает на себя ответственность за свою жизнь не как за то, чем он был обременен и что было навязано ему, а как за то, что он выбрал сам. Сам этот человек теперь существует как результат решения, которое он сам же и принял. Безусловно, любой думающий человек понимает в теории, что свобода и ответственность идут рука об руку: если кто-то несвободен, он – автомат, и очевидно, для него нет такой вещи, как ответственность; а если кто-то не может нести ответственность за себя, ему нельзя доверить свободу. Но когда человек «выбрал себя», это партнерство свободы и ответственности становится продуктивным: он испытывает это на собственной шкуре; выбирая себя, он осознаёт, что он одновременно выбрал и личную свободу, и ответственность за себя.
Другая вещь, которая при этом происходит, – это превращение внешней дисциплины в самодисциплину. Человек принимает самодисциплину не потому, что ему приказано – кто может командовать кем-то, кто был настолько свободен, чтобы покончить с собой? – но потому, что он с большей свободой выбрал то, что хочет делать со своей собственной жизнью, а дисциплина необходима ему ради тех ценностей, которых он желает достичь. Эту самодисциплину можно называть причудливыми именами: Ницше называл ее «любовь к своей судьбе», а Спиноза говорил о послушании законам жизни. Но независимо от витиеватости термина, я считаю, что это тот самый урок, который каждый постепенно усваивает в своей борьбе за зрелость.