Мужество как сильная сторона зрелости
Во все времена мужество было простой добродетелью, необходимой человеку, чтобы пройти тернистой тропой от младенчества до личностной зрелости. Но в эпоху страха, в эпоху стадной морали и личной изоляции мужество есть sine qua non. Во времена, когда нравы общества представляли более надежную опору, индивид, проходя через кризисы развития, был более защищен; но в переходные периоды, подобные нашему, индивид предоставлен сам себе уже с раннего возраста и на долгие годы вперед.
Представляется любопытным посвятить отдельную главу мужеству, поскольку тенденция последних десятилетий состояла в том, чтобы задвигать мужество на полку всех старомодных рыцарских добродетелей либо, по меньшей мере, отводить ему место в числе добродетелей, необходимых юношам-спортсменам или воюющим солдатам. Но нам удалось обойтись без мужества только потому, что мы слишком упростили жизнь: мы подавили мысли о смерти, убедили себя в том, что счастье и свобода придут к нам сами собой, и предположили, что одиночество, тревога и страх всегда были невротическими проявлениями, которые можно преодолеть, приспособившись. Действительно, невротическая тревожность и чувство одиночества могут и должны быть преодолены: главным образом, для этого требуется мужество предпринять первые шаги к тому, чтобы получить профессиональную помощь. И при этом по-прежнему остается нормальный опыт тревоги, с которым сталкивается любой развивающийся человек, и мужество нужно именно для того, чтобы столкнуться с ним, а не обратиться в бегство. Мужество – ключевая добродетель для любого, кто не останавливается в своем росте, в движении вперед; оно представляет, по выражению Эллен Глазгоу[80], «единственную устойчивую добродетель».
Мы не имеем здесь в виду мужество, с которым встречают какую-то внешнюю угрозу, например войну или атомную бомбу. Для нас мужество – это внутреннее качество, способность трезво оценить себя и свои возможности. Как только человек проявит мужество в отношении самого себя, он научится с большим хладнокровием встречать исходящие извне угрозы.
Мужество быть собой
Мужество – это способность справиться с тревогой, усиливающейся по мере достижения свободы. Оно состоит в желании отделиться, в стремлении уйти из безопасных областей родительского покровительства к новым высотам свободы и интеграции. Потребность в мужестве заявляет о себе не только на тех этапах, когда разрыв с родительской опекой наиболее очевиден – в периоды осознания себя, начала учебы в школе, в подростковом возрасте, во время кризисов на почве любви, брака и понимания неизбежности смерти, – но и на каждом шагу между этими этапами, по мере того как человек покидает знакомую местность, подходя к границе, которую он пересечет в своем движении к неизведанному. «В конце концов, мужество, – как отлично заметил нейробиолог доктор Курт Гольдштейн[81], – есть не что иное, как утвердительный ответ на шоковое воздействие со стороны самого существования, которое необходимо выдержать, чтобы актуализировать собственную природу».
Противоположность мужества – не трусость: последняя скорее есть недостаток мужества. Сказать, что человек труслив, имеет не больше смысла, чем сказать, что он ленив: это попросту указывает на то, что какая-то часть жизненного потенциала не находит реализации или же заблокирована. Противоположность мужества для нас, пытающихся понять проблему в обстоятельствах нынешней эпохи, состоит в автоматическом послушании.
Мужество быть собой едва ли встречает восторженный прием как высшая ценность сегодняшнего дня. Одно из препятствий состоит в том, что многие люди по-прежнему ассоциируют этот вид мужества с ханжескими манерами человека конца XIX века, человека, который сделал себя сам, либо же с непременно смехотворной, сколь бы искренности в нее ни вкладывали, темой «Я – властелин своей судьбы», как в стихотворении «Непокоренный»[82]. С какой благосклонностью люди взирают сегодня на человека, твердого в своих убеждениях, становится ясно по таким оборотам, как «поставить себя под удар». Главный смысл этой фигуры речи в том, что любой проходящий мимо может махнуть клинком и отсечь беззащитно торчащую голову. Или же люди говорят о тех, кто идет до конца в своих убеждениях: «рисковать, взбираясь на сук». И вновь, что за картина! Единственное, что может предпринять вскарабкавшийся на сук – либо отползти назад, либо спилить его и рухнуть на землю подобно несчастному Икару, мученически и, вероятно, напрасно пожертвовав собой, либо же остаться на суку, питаясь листьями, как индуист, и выслушивая насмешки народа, не очень-то уважающего сидение на деревьях, пока сук не сломается под навалившимся грузом.
В обоих выражениях вскрывается тот факт, что страшнее всего оказаться вне группы, высунуться, не вписаться в нее. Людям недостает мужества оттого, что они боятся оказаться в изоляции, одиночестве, или оттого, что они могут стать «социально изолированными», то есть послужить объектом насмешек, осмеяния и отвержения. Если нырнуть обратно в толпу, все эти опасности исчезнут. И угроза оказаться в изоляции вовсе не безобидна. Доктор Уолтер Кеннон[83] в своем исследовании «смерти вуду» показал, что для первобытных людей психологическая изоляция от общества могла быть смертельной в буквальном смысле. Известны случаи, когда туземец, которого его соплеменники подвергали социальному остракизму и вели себя так, будто он перестал для них существовать, в действительности начинал чахнуть и затем умирал. Уильям Джеймс далее напомнил нам, что в выражении «быть сраженным насмерть» общественным порицанием больше правды, чем поэзии. Поэтому вовсе не является невротическим вымыслом тот факт, что люди смертельно боятся отстаивать свои убеждения ценой риска быть отторгнутыми той группой, к которой они принадлежат.
Сегодня мы недостаточно понимаем дружелюбное, теплое, глубоко личное, самобытное и конструктивное мужество, которое проявляли Сократ или Спиноза. Нам нужно вновь научиться понимать положительные аспекты мужества как внутренней стороны роста, как конструктивного пути к тому, чтобы сперва стать собой, а вслед за этим обрести силу отдавать себя. Поэтому если в настоящей главе мы делаем акцент на умении отстаивать свои убеждения, мы вовсе не имеем в виду жизнь в вакууме обособленности; на самом деле мужество является основой, на которой выстраиваются любые созидательные отношения. Возьмем для примера сексуальную сторону любви: нам удалось подметить, что многие проблемы, связанные с нарушением потенции у мужчин, возникают от страха перед женщинами, связанного со страхом перед их матерью; источник тревожности символически может быть выражен через страх утратить пенис в момент его погружения в вагину, страх перед женским доминированием либо же страх стать зависимым от нее и т. д. В рамках терапии происхождение каждой из этих проблем становится предметом тщательной проработки. Но когда работа проделана, а невротический страх побежден, результатом становится то, что мужество отныне идет рука об руку с умением испытывать чувства к другому, и такое мужество, на примере сексуальных отношений, в буквальном и символическом виде проявляется в наличии эрекции, а также в уверенности, столь нужной для полового акта. Сексуальная аналогия сохраняет свою силу и для других жизненных ситуаций: мужество требуется не только для утверждения самого себя, но и для дарения себя другим.
Со времен античного мифа о Прометее человечество осознало, что созидание требует мужества. Бальзаку, который хорошо знал эту истину по собственному опыту, удалось дать ей столь яркое описание, что мы хотим, чтобы его слова сказали все за нас:
«Качество, превыше всех остальных достойное величайших почестей в искусстве – и этим словом мы обязаны объединить любые творения духа, – есть мужество; то мужество, о котором посредственные умы не имеют никакого понятия и которое, быть может, впервые находит свое выражение в этих строках… Замышлять, выдумывать и воображать изящные произведения – разумеется, приятное времяпрепровождение… Однако зачать, родить, вырастить дитя творения, укладывать его в колыбель, сполна напоив молоком, каждое утро забирать его вновь с неистощимой любовью матери, вылизывать его до чистоты, сотни раз одевать его в милые одежки, которые оно вновь и вновь рвет на части; ни разу не быть сломленным конвульсиями столь безумной жизни и сделать из него оживший шедевр, доступный любому взгляду в скульптуре, или же любому уму в литературе, или же любому воспоминанию в живописи, или же любому сердцу в музыке – вот задача, требующая мастерства. Рука, готовая моментально откликнуться на веление ума. Мгновения же, когда ум готов созидать, не приходят по велению… И работа – изнурительная борьба, разом пугающая и любимая теми утонченными и сильными натурами, которых часто постигает участь оказаться сломленными этим невероятным напряжением… Если художник не бросает всего себя в работу, как солдат устремляется в брешь, не размышляя; и если, оказавшись в воронке, он не роет, как оказавшийся под завалами камней рудокоп… работа никогда не будет доведена до завершения; она исчезнет в мастерской, где творчество становится невозможным, а художник становится свидетелем самоубийства своего собственного дарования… И именно по этой причине равно велики награда, триумф и лавры, которыми венчают великих поэтов и великих генералов»[84].
Сегодня благодаря психоаналитическим исследованиям мы знаем то, чего не знал Бальзак: одной из причин, по которым созидательная деятельность требует столь большого мужества, является тот задел, который должен быть создан для освобождения от сковывающих цепей нашего детского прошлого, чтобы мы сумели разрушить старое и дать место новому. Ведь создание внешних произведений в искусстве, в деловой и любой другой сфере и созидание самого себя, то есть развитие своих способностей, достижение большей свободы и принятие большей ответственности, две стороны одного процесса. Любой подлинно созидательный акт означает достижение более высокого уровня самосознания и личной свободы, а это, как мы видели на примере мифов о Прометее и Адаме, может быть чревато тяжелыми внутренними конфликтами.
Художник-пейзажист, чьей главной проблемой было освободиться из тисков собственнически настроенной матери, в течение многих лет мечтал, но не отваживался писать портреты. Наконец, собрав свое мужество в кулак, он «нырнул» и за три дня закончил несколько портретов. Они оказались превосходными. Но, к своему большому удивлению, помимо сильного чувства радости он испытал тревогу. На третью ночь он увидел сон, в котором его мать велела ему совершить самоубийство, и он звонил своим друзьям попрощаться, исполненный ужасного одиночества. В сущности, сновидение говорило ему: «Создавая, ты покинешь пределы известного, ты станешь одиноким и умрешь; лучше оставаться в рамках известного и не творить». Когда мы понимаем природу этой мощной бессознательной угрозы, становится показательным, что он еще месяц не мог вернуться к написанию портретов – пока не сумел окончательно превозмочь натиск тревоги, проявившийся в сновидении.
В великолепном пассаже Бальзака есть одно место, с которым мы склонны не согласиться, а именно: «посредственные умы не имеют понятия» о мужестве. Эта ошибка проистекает из отождествления мужества с такими очевидно производящими глубокое впечатление поступками, как исполнение воинского долга или титанический труд Микеланджело по росписи сводов Сикстинской капеллы. Обладая современными знаниями в области бессознательного функционирования психики, мы можем утверждать, что борьба, требующая мужества, сопоставимого с тем, которого требует от солдата его долг, разворачивается в сновидениях и глубинных конфликтах любого человека в те периоды, когда перед ним стоит трудный выбор. Закреплять мужество лишь за «героями» и творцами – значит обнаруживать, как мало известно человеку о головокружительных глубинах, присущих внутреннему развитию практически любого живого существа. Мужество требуется на каждом шагу человеческого движения от массы – символической матки – к самостоятельной личности; здесь каждый шаг – словно мучительные схватки собственных родов. Мужество – неважно, солдата ли, рискующего жизнью, или ребенка, отправляющегося в школу, – всегда означает способность отпустить известное и безопасное. Мужество требуется не только для принятия решения, важного с точки зрения свободы человека, но и для тех незаметных ежечасных решений, которые по кирпичику закладывают фундамент того здания, которым станет он сам как свободная и ответственная личность.
Поэтому мы не говорим о героях. Разумеется, тривиальные проявления героизма, как, например, безрассудность, зачастую являются продуктом чего-то, сильно отличающегося от мужества: во время последней войны «удалые» пилоты воздушных войск, которые, по всей видимости, были большими храбрецами и шли на риск, зачастую оказывались людьми, не способными преодолеть тревогу за счет внутренних ресурсов, что и пытались компенсировать, подвергая себя опасности и совершая необдуманные поступки. Мужество непременно нужно рассматривать как внутреннее состояние; в противном случае можно сильно ошибиться, судя лишь по действиям. С внешней точки зрения Галилей пошел на компромисс с инквизицией, согласившись отречься от своего утверждения, что Земля вращается вокруг Солнца. Но значение имеет лишь то, что внутренне он остался свободным, о чем свидетельствует, если верить легенде, брошенное им: «И все-таки она вертится». Галилей смог продолжить работу, и никто со стороны не в силах определить, какое решение значит отречение, а какое – сохранение свободы. Допустим, что искушение отказаться от свободы могло прозвучать как внутренний голос, нашептывавший Галилею: «Не отрекайся – умри мучеником и представь, какое облегчение – не заниматься больше научными открытиями!»
Ибо сохранение внутренней свободы, нескончаемое внутреннее путешествие в поисках новых миров требуют больше мужества, чем намерение стоять до конца за внешнюю свободу. Зачастую проще сыграть мученика, ринувшись в пыл боя. Может показаться странным, но устойчивое, терпеливое наращивание свободы, вероятно, вообще самая сложная задача, требующая высшего мужества. Поэтому если слово «герой» и встречается в нашей дискуссии, под ним следует подразумевать не человека, совершающего выдающиеся поступки, а те героические элементы, которые потенциально присутствуют в каждом человеке.
Не является ли любая форма мужества по сути моральным мужеством? То, что обычно называют физическим мужеством, имея в виду способность переносить физическую боль, может объясняться попросту различием в болевом пороге. Боль лишь незначительно влияет на то, хватит ли мужества детям или подросткам принять бой. Это зависит скорее от того, решится ли ребенок на поступок, рискуя вызвать родительское неодобрение, сможет ли он вынести увеличившееся на одного врага чувство одиночества, а может, и от того, состоит ли его бессознательно отведенная самому себе роль, принимая которую он обретает чувство уверенности, в том, чтобы постоять за себя, либо же в том, чтобы угодить другим своей готовностью подыгрывать, «играть слабака». Люди, которым доводилось самозабвенно драться, не испытывая внутренних конфликтов, рассказывают, что обычно физическая боль исчезает в пылу схватки. И не является ли на самом деле так называемое физическое мужество при смертельном риске мужеством моральным – мужеством пожертвовать собой ради ценности, превышающей ценность человеческой жизни как таковой, и, таким образом, мужеством добровольно отказаться от собственной жизни, если потребуется?
Мой клинический опыт показывает, что самое большое препятствие для обретения человеком мужества состоит в том, что он примеряет на себя образ жизни, не проистекающий из его собственных возможностей. В этом можно убедиться на примере молодого человека, обратившегося к психотерапевту из-за гомосексуальных тенденций, сильного чувства тревоги и изоляции, а также бунтарских вспышек, которые часто мешали ему работать. В детстве сверстники считали его неженкой, он никогда не давал сдачи, несмотря на то что подвергался нападкам со стороны одноклассников практически ежедневно. Он был младшим ребенком в семье с шестью детьми, у него были четыре старших брата и сестра, немного старше его. Сестра умерла в раннем детстве, и мать, которая очень хотела родить девочку после четырех мальчиков подряд, была безутешна. Тогда она стала относиться к младшему сыну как к девочке, одевать его по-девичьи. Вполне понятным следствием этого стало развитие у него женских интересов, отсутствие стремления заниматься спортом с другими мальчишками, нежелание драться, даже несмотря на то что старшие братья обещали ему за это деньги: он ни в коем случае не хотел подвергать опасности свое положение при матери. Ему было очевидно, что принятие и поддержка лишь возрастут, если он будет действовать в соответствии с предложенной ему ролью девочки: на что он мог рассчитывать как пятый мальчик в семье?! Его мать заранее отвергла его за то, что он не оказался девочкой; если бы он вел себя как мальчик, он стал бы для нее объектом ненависти как символ того, что у нее нет дочери, и как напоминание, что малышка умерла. Возложенные на него ожидания, находящиеся в явном противоречии с его врожденными мужскими качествами, вели к усилению затаенного чувства обиды, ненависти, а затем и к бунту – хотя ни о чем подобном он не мог сказать матери напрямую. Почву, на которой должна была произрастать его мужественность, выбили у него прямо из-под ног. И уже как взрослый человек он демонстрировал большое мужество в общественной жизни: он бросался в самое сердце сражения, когда дело касалось соперничества с мужчиной. Но он цепенел от ужаса всякий раз, когда перед ним возникала пожилая дама, то есть заместитель матери – на тот момент его мать уже скончалась. Он совершенно не мог допустить порицания и отторжения со стороны созданного его же психикой образа матери.
Таким образом, человек не способен ни понять, во что он верит, не говоря уже о способности отстаивать свои убеждения, ни узнать, в чем заключаются его возможности, ибо всю жизнь он смотрел на себя глазами родителей и придерживался отведенной ими роли – этот образ он несет с собой и культивирует внутри себя. Его мужество – пустота, предшествующая любому совершаемому действию, поскольку для мужества внутри него нет никакой подлинной основы.
В нормальной ситуации ребенок может предпринимать каждый новый шаг на пути дистанцирования от родителей, на пути становления личности, без невыносимого чувства тревоги. Как он учится взбираться по ступенькам, игнорируя боль и фрустрацию от нескончаемой череды падений, чтобы в конце концов преуспеть и радостно засмеяться, точно так же в нем постепенно, с каждой преодоленной ступенькой растет чувство психологической самостоятельности. Зная, что родители его любят, чувствуя, что они придут на помощь, которая будет пропорциональна степени его несамостоятельности, он обретает силу преодолеть возникающие в отношениях с родителями кризисы или такой стресс, как начало учебы в школе, и его крепнущее мужество не бывает ими задавлено. От него не требуется брать на себя больше, чем он может. Но если сами родители испытывают потребность, как в нашем примере с матерью, навязать ребенку роль, или доминировать над ним, или делать его объектом гиперопеки на почве собственной тревожности, задача ребенка становится гораздо сложнее.
Родители, которые внутренне, зачастую бессознательно, сомневаются в собственных силах, склонны ожидать от своих детей, что те станут особенно мужественными, независимыми и агрессивными; может, они купят сыну боксерские перчатки или будут с раннего возраста водить его в спортивные секции и всячески призывать стать «мужчиной», которым, как они внутренне чувствуют, они не стали сами. В целом и родители, оказывающие на ребенка давление, и родители, склонные проявлять гиперопеку, своими действиями громче всяких слов демонстрируют, насколько они сами не верят в его самостоятельность. Но ребенок не сумеет развить в себе мужество ни под тотальной опекой, ни под принуждением. Он может развить в себе упрямство или склонность к травле. Но его мужество растет лишь благодаря уверенности – как правило, не высказанной вслух – в своих собственных силах и неотъемлемых человеческих качествах. Такая уверенность появляется на почве родительской любви и их веры в его потенциал. Ему нужны не гиперопека и понукания, а помощь в применении и развитии его собственных сил, и самое важное – чувство, что родители смотрят на него как на самоценную личность и любят его за присущие именно ему способности и сильные стороны.
Конечно, лишь в редких случаях родители требуют от ребенка принять роль противоположного пола. Гораздо чаще их ожидания состоят в том, чтобы ребенок достиг благополучия по меркам той социальной группы, к которой они сами принадлежат: чтобы он получал хорошие оценки, был избран в какое-нибудь сообщество своего университета, был во всех отношениях «нормальным», чтобы о нем не ходили пересуды, чтобы он нашел подходящую пару для брака или продолжил отцовское дело. И когда сын или дочь соответствуют этим ожиданиям, даже если они, скажем, не очень-то в них верят, они, как правило, рационализируют свои действия, говоря, что им необходима родительская поддержка, финансовая или иная. Но на более глубоком уровне обнаруживается другой мотив, который имеет большее значение с точки зрения проблемы мужества. А именно: жить в соответствии с родительскими ожиданиями есть способ добиться от них одобрения и похвалы, оставаясь для родителей «зеницей ока». Тщеславие и нарциссизм – враги мужества.
Мы определяем тщеславие и нарциссизм как компульсивную потребность в похвале и одобрении: такие люди отказываются от мужества.
Тщеславный нарцисс со стороны производит впечатление человека, который гиперопекает сам себя, не берет на себя никакие риски и действует как трус, поскольку обладает завышенной самооценкой. Но в реальности дело обстоит как раз наоборот. Такому человеку приходится хранить себя как некий товар, за который ему заплатят нужными ему похвалой и благосклонностью, потому что без материнской или отцовской похвалы он чувствует себя никчемным. Мужество проистекает из чувства собственного достоинства и самоуважения; и человек бывает лишен мужества, оттого что он думает о себе слишком плохо. Люди, которые постоянно испытывают потребность, чтобы другие говорили: «Он такой милый», или такой умный, или хороший, или: «Она такая красавица», суть люди, которые заботятся о себе не из любви, но поскольку красивое лицо, острый ум или галантность могут быть обменяны на одобрительный родительский кивок. Это ведет к самопрезрению: и поэтому многие одаренные люди, чьи исключительные качества завоевали одобрение публики, во время терапии признаются с глазу на глаз в том, что они чувствуют себя самозванцами.
Тщеславие и нарциссизм – компульсивная потребность в похвале и одобрении – подтачивают мужество, поскольку такой человек сражается не за свои, а за чужие убеждения. В японском фильме «Расёмон»[85] муж и разбойник бьются с полной отдачей, когда решение драться было принято каждым из них самостоятельно. Но в другой сцене, где жена насмехается над их мужской доблестью, и они дерутся друг с другом, потому что каждый становится заложником компульсивного стремления завоевать одобрение, тогда они сражаются лишь вполсилы: они наносят те же удары, но их руки словно связаны невидимой веревкой.
Когда человек действует из стремления получить похвалу, само действие становится живым памятником его слабости и никчемности: в противном случае не потребовалось бы торговать собственными убеждениями. Это часто приводит к ощущению трусости, которое представляет собой самую невыносимую форму унижения – унижение от сознания, что человек стал добровольным соучастником собственного поражения. Не беда быть поверженным более сильным противником либо даже проиграть бой, не успев в него вступить; но знать, что ты – трус, потому что продал свою силу ради возможности поладить с победителем, – такое предательство самого себя есть самая горькая пилюля из всех.
Некоторые элементы нашей культуры влияют на то, что действия с целью ублажить других оказывают пагубное влияние на мужество. Такое поведение, по крайней мере для мужчин, зачастую означает принятие на себя роли человека уступчивого, неагрессивного, «воспитанного», и как же ему воспитать в себе силу, включая и сексуальную потенцию, если от него ожидают «уступчивости»? Так же и с женщинами: стремление добиться восхищения препятствует развитию заложенного в ней потенциала, поскольку он не только не находит применения на практике, но даже не попадает в поле зрения.
Отличительным признаком мужества в нашу эпоху конформизма является умение отстаивать свои убеждения – не упрямо и дерзко (эти слова выражают самозащиту, а не мужество) и не в отместку, а просто потому, что человек в них верит. Словно человек сообщает своими действиями: «Это моя жизнь, мое бытие». Мужество – это утверждающий выбор, не выбор от невозможности выбирать по принципу «У меня нет вариантов»: ведь если человек не может поступать иначе, зачем тогда мужество? Конечно, временами человек может упрямо цепляться за некогда мужественно отвоеванную позицию. Такое часто случается во время терапии, когда достигший новой стадии роста человек вынужден выдерживать натиск внутренней тревоги, а также нападки друзей и членов семьи, которым гораздо удобнее, чтобы он оставался таким, как и прежде. В лучшем случае все это будет сопровождаться многочисленными защитными проявлениями; но если человек завоевал что-то достойное защиты, тогда он отстаивает это с радостью, а не с агрессией.
Когда в ходе становления личности начинает заявлять о себе мужество, то есть когда человек начинает постепенно избавляться от паттерна жертвовать своей жизнью ради чужого одобрения, возникает и одна промежуточная стадия. На этой стадии люди, несомненно, могут проявлять независимость, занимая жесткую позицию по тому или иному вопросу, но они защищают свои действия перед судом, опирающимся на законы, созданные той самой властью, которую они хотят умилостивить. Они словно требуют права быть свободными, но, подобно американским колонистам до Войны за независимость, им придется отстаивать его, пользуясь законами, написанными как раз теми, у кого они свое право хотят истребовать. Пациент терапевта на этой стадии часто видит сны, в которых он пытается убедить родителей в собственной правоте, в том, что у него есть право распоряжаться собой. Вероятно, что для многих людей эта стадия развития свободы и ответственности является наивысшей достижимой.
Но если доводить анализ до конца, на этой промежуточной стадии человек остается один на один с безнадежной дилеммой, поскольку наделять родителей или фигуры, их замещающие, правом создавать законы, а затем выступать перед учрежденным ими судом означает незаметно признавать их суверенитет. Это говорит о недостатке у человека свободы и порождает чувство вины при попытках утвердить свою свободу. Мы уже имели возможность убедиться, что именно такая дилемма стояла перед героем «Процесса» Кафки, который всегда попадался на одном и том же, пытаясь выстроить защиту на допущении, что его обвинители облечены всей полнотой власти. Поэтому он оказывался в безнадежной фрустрации и вполне ожидаемо был низвергнут до положения человека, который может лишь умолять. Представьте, что произошло бы, если бы Сократ на суде попытался спорить с афинскими обвинителями, основываясь на их допущениях, на их законах. Весь мир перевернулся, когда он произнес: «Афиняне, я скорее склонюсь перед Богом, чем перед вами», что, как мы видели выше, означало для него черпать жизненные ориентиры в самом центре себя.
Тяжелейший из всех шагов, требующий предельного мужества, состоит в отрицании тех, стремясь удовлетворить чьим ожиданиям, человек отказался от права творить законы. И это самый страшный шаг. Он подразумевает принятие на себя ответственности за личные стандарты и суждения, даже если человеку понятно, насколько ограниченными и несовершенными они являются. Именно это имеет в виду Пауль Тиллих под «мужеством принятия собственной конечности» – составляющее, по его словам, главную форму мужества, которой должен обладать человек. Мужество быть и доверять самому себе, несмотря на собственную конечность; оно означает уметь действовать, любить, мыслить, созидать, даже если человеку не дано узнать окончательные ответы на стоящие перед ним вопросы и даже если он знает, что может ошибаться. Но только вследствие мужественного принятия «конечности», а также строящегося на этой основе поведения человек получает возможность развить те силы, которыми он обладает, – сколь бы далеки от абсолюта они ни были. Чтобы добиться этого, необходимо развивать самосознание с разных сторон, о чем мы говорили в этой книге, включая сюда самодисциплину, умение ценить, созидательную совесть и созидательный подход к мудрости прошлого. Очевидно, этот шаг требует значительной степени интеграции, и необходимая для его совершения мудрость есть мудрость зрелости.
Преамбула любви
Мы не будем вдаваться в подробности анализа такого специфического предмета, как любовь, отчасти потому, что не раз касались этой темы на протяжении всей книги, отчасти потому, что действительная проблема современного человека располагается на стадии, предшествующей самой любви, а именно: стать способным любить. Уметь отдавать и получать любовь на зрелом уровне является одним из самых верных, доступных нам критериев самореализованной личности. Но именно в соответствии с этим признаком цель оказывается достижимой лишь пропорционально тому, насколько человек сумел выполнить предварительное условие, став самоценной личностью. Поэтому вся книга, а не только этот раздел может быть названа «преамбулой любви».
Прежде всего стоит отметить, что любовь представляет собой редкий для нашего общества феномен. Каждому известно, что существует тысяча разновидностей отношений, которые называются любовью: нет нужды перечислять все формы смешения «любви» с сентиментальными порывами, с эдиповыми мотивами и мотивами типа «назад к маме на ручки», которые можно обнаружить в романтических песнях и фильмах. Ни одно слово не используется с большим набором значений, чем это, и большинство значений лживы, поскольку они заслоняют подлинные мотивы, лежащие в основе отношений. Но существует много иных разновидностей крепких и честных отношений, которые называют любовью: например, родительская забота о детях и наоборот, или сексуальная страсть, или разделение одиночества; и здесь вновь поразительная правда откроется всякому, кто снимет покров с жизни индивида в нашем обществе, пропитанном одиночеством и конформизмом, и увидит, сколь незначительную роль любовь играет даже в этих отношениях.
Большая часть человеческих взаимоотношений, конечно, проистекает из смешения всевозможных мотивов и сочетает в себе различные чувства. Сексуальная любовь в зрелой форме между мужчиной и женщиной в общем случае является сочетанием двух эмоций. Первый тип – «эрос», или сексуальное влечение друг к другу, которое является составной частью потребности индивида реализовать себя. Два с половиной тысячелетия назад Платон изображал «эрос» как стремление каждого индивида воссоединиться с утраченной половиной себя – как страстный порыв каждого отыскать потерянную половину того «андрогинного» мифологического существа, которое некогда было одновременно мужчиной и женщиной. Другой компонентой зрелой любви между мужчиной и женщиной является утверждение ценности и достоинства другой личности, и ее мы включим в данное ниже определение любви.
Но если исходить из смешения мотивов и эмоций, а также из того факта, что любовь – непростая тема, самое важное для начала – подобрать правильные имена для переживаемых нами эмоций. И наиболее конструктивно будет начать учиться способности любить с того, чтобы научиться понимать, почему у нас не получается любить. Мы по крайней мере сдвинемся с мертвой точки в тот момент, когда поймем, что наша ситуация очень походит на ту, в которой оказался юноша из эклоги Одена «Век тревоги»:
И так, в учении, ему твердят и вновь, и вновь,
Что полюбить ему, увы, невмочь.
Наше общество, как мы убедились, – наследник четырех веков конкурентного индивидуализма, с доминирующей мотивацией иметь власть над другими, а конкретно наше поколение унаследовало значительную тревогу, оказалось изолированным и личностно опустошенным. Едва ли это можно расценивать как благоприятную почву, чтобы научиться любить.
Если мы рассматриваем тему на уровне международных отношений, мы приходим к похожим выводам. Нетрудно спрятаться за удобным чувством «Любовь все решит». Без сомнения, очевидно, что социальные и политические проблемы нашего смятенного времени взывают к эмпатии, творческому участию, любви к ближнему и «чужаку». В другом месте я отмечал, что нашему обществу не хватает опыта сосуществования, основанного на социально ценном сотрудничестве и любви, – а не имея общности, выросшей на таком основании, мы оказываемся жертвой ее невротического заместителя, «невроза коллективизма»[86]. Но бесполезно твердить людям ipso facto, что им следует любить. Это приводит только к лицемерию и притворству, которых нам и так хватает во всем, что касается любви. Лицемерие и притворство сильнее мешают научиться любить, чем откровенная враждебность, поскольку последняя, по крайней мере, может быть искренней, а значит, с ней можно работать. Простые декларации, что войны и вражду в современном мире можно преодолеть, если люди научатся любить, лишь усиливают лицемерие; более того, в наших отношениях с Россией мы сумели понять, насколько важно действовать силой и давать решительный отпор авторитарному садизму. Разумеется, любой международный акт, который признает ценности и потребности других государств и общественных групп, как было в случае с планом Маршалла, следует поощрять и приветствовать. В конечном счете мы извлекли урок, что существование других государств является залогом нашего собственного выживания. И хотя такие уроки являются значительным достижением, мы, однако, не можем считать подобные разовые акции доказательством того, что мы научились – на политическом уровне – любви. Так что, повторимся, мы внесем наибольший вклад в удовлетворение мировой потребности в дружелюбии к соседям и чужестранцам, если для начала попытаемся сами, как индивиды, научиться любить. Льюис Мамфорд[87] как-то заметил: «Как и с вопросами мира, те, кто громче других призывают к любви, сами зачастую не проявляют ее почти никак. Самим научиться любить и быть любимыми – самая большая трудность в интеграции; и конечно, тут ключ к спасению».
В наши дни вопрос любви настолько запутан, что трудно даже прийти к соглашению: как же определять любовь? Мы определяем любовь как наслаждение присутствием другого человека и обоюдное признание ценности и уровня развития обоих участников. Поэтому в любви всегда две составляющие – та, которая связана с достоинством и благом другого человека, и та, которая связана с личной радостью и счастьем от отношений с ним.
Умение любить предполагает личную осознанность, потому что любовь нуждается в умении понимать чувства других людей, ценить заложенный в них потенциал. Любовь нуждается и в свободе; очевидно, что любовь, которую дарят не свободно, не является любовью. «Любить» кого-то потому, что не можешь свободно любить никого другого, либо же потому, что на твою долю выпало состоять с человеком в родственных связях, значит не любить. Кроме того, если человек «любит», потому что он не может обойтись без другого, любовь не становится предметом выбора; ведь человек не смог бы «не любить» по своему усмотрению. Отличительным признаком такой несвободной «любви» является ее неумение подмечать различия: она не отличает качества или само бытие «любимого» человека от таковых другого человека. В рамках таких взаимоотношений и сам ты едва ли оказываешься «замеченным» тем, кто якобы любит тебя: ведь на твоем месте мог бы оказаться любой другой. Ни тот, кто любит, ни тот, кто любим, не выступают в этих отношениях как личности; первый вовсе не субъект, функционирующий с большей или меньшей степенью свободы, тогда как второй имеет значение всего лишь объекта, за который можно уцепиться.
Сколько всевозможных форм зависимости, маскирующихся под любовь, можно обнаружить в нашем обществе, в котором так много тревожных, одиноких и опустошенных людей! Они варьируются от многочисленных видов взаимопомощи или обоюдного утоления желаний (что само по себе может быть вполне здоровым, если называть эти вещи своими именами) вплоть до различных «деловых» форм межличностных отношений и заканчивая явно паразитическим мазохизмом. Нередко случается, что два человека, столкнувшись порознь с одиночеством и чувством пустоты, заключают между собой своего рода молчаливую сделку, с тем чтобы оберегать друг друга от мук одиночества. Мэтью Арнольд прекрасно пишет об этом в «Дуврском берегу»:
Пребудем же верны,
Любимая, – верны любви своей!
Ведь мир, что нам казался царством фей,
Исполненным прекрасной новизны,
Он въявь – угрюм, безрадостен, уныл,
В нем ни любви, ни жалости; и мы,
Одни, среди надвинувшейся тьмы,
Трепещем: рок суровый погрузил
Нас в гущу схватки первозданных сил[88].
Но когда «любовь» ввязывается в борьбу против одиночества, она достигает цели лишь ценой растущего чувства пустоты у обоих партнеров.
Любовь, как было сказано, чаще всего путают с зависимостью: но фактически любить можно лишь в прямой пропорции к умению быть независимым. Гарри Стек Салливан[89] сделал потрясающее наблюдение, что ребенок не сможет научиться «любить кого бы то ни было, пока не достигнет предподросткового возраста. Можно заставить его говорить так, словно он любит, вести себя так, словно он любит. Но никакого подлинного базиса для этого он не имеет, и поэтому если продолжать на него давить, последствия будут сомнительными, вплоть до частых случаев невроза»[90]. Иными словами, до достижения этого возраста способность осознавать и признавать других людей еще не дозрела до любви к ним. В младенчестве и отрочестве человек зависит от своих родителей, что вполне нормально, и на деле он может быть очень расположен к ним, получать удовольствие от их присутствия и т. д.
Пускай родители и дети с чистым сердцем наслаждаются счастьем быть вместе. Но родителям принесет исключительную пользу и облегчение, если они заметят, насколько более спонтанно проявляются у ребенка теплота и «забота» в обхождении с плюшевым мишкой, а позднее с собакой, чем в обхождении с человеческими существами; это поможет родителям не разыгрывать из себя богов и перестать присваивать себе исключительную роль в раскрытии природного замысла, коим является жизнь ребенка. Ни мишка, ни кукла ничего не требуют от него; он может свободно проецировать на них все, что ему вздумается, и ему не нужно заставлять себя проникаться их потребностями сверх того, что доступно ему на достигнутом уровне зрелости. Живое существо вроде собаки является промежуточной ступенью между неодушевленными объектами и человеческими существами. Каждый шаг – от зависимости через благонадежность до взаимозависимости – представляет собой этап в развитии у ребенка способности любить.
Одна из главных вещей, из-за которых нам трудно учиться любить, как показал Эрих Фромм и другие, состоит в присущей нашему обществу «рыночной ориентации». Мы используем любовь как объект купли-продажи. Иллюстрацией является тот факт, что многие родители ожидают от ребенка любви в обмен на заботу о нем. Без сомнения, ребенок научится изображать любовь, если родители будут настаивать; но рано или поздно обнаружится, что любовь в качестве платы вовсе не является любовью. Такая любовь – «песочный замок» и зачастую обрушивается к моменту достижения ребенком периода полового созревания. Почему тот факт, что родители обеспечивали и защищали своего ребенка, отправляли его в летний лагерь или колледж, должен иметь хоть какое-то отношение к любви, испытываемой ребенком к своим родителям? С тем же успехом можно ожидать, что сын полюбит регулировщика дорожного движения на углу, ведь тот защищает его от большегрузных фур, или сержанта в столовой, который кормит его, пока он служит в армии.
Более глубокой формой подобного запроса является случай, когда от ребенка ожидают любви к родителям, поскольку родители многим ради него жертвуют. Но и жертва может быть попросту иным способом торговаться и не иметь ничего общего по мотивации с признанием ценности и уровня развития другого человека.
Нас любят – дети и другие люди – не в меру наших запросов, принесенных жертв или потребностей, но, грубо говоря, за то, в какой мере мы сами способны любить. И наша способность любить изначально определяется, в свою очередь, способностью быть самоценной личностью. «Любить», в сущности, означает «отдавать»; а чтобы отдавать, нужно достичь зрелой самооценки. Любовь заметна в утверждении Спинозы, на которое мы ссылались выше, что подлинная любовь к Богу не подразумевает требования взаимности. Об этом говорит и художник Джозеф Биндер[91]: «Чтобы творить, художник должен уметь любить, то есть давать без намерения получить за это награду».
Мы не считаем, что любовь – это «поражение» или самоотрицание. Отдает человек лишь тогда, когда у него есть что отдать, и только тогда, когда он при этом находит прочную опору в самом себе. Прискорбно, что наше общество, пытаясь очистить любовь от примесей агрессии и соревновательности, отождествило ее со слабостью. И прививка оказалась столь удачной, что стало общим местом считать, будто слабые люди больше любят и что сильные-де люди не имеют потребности в любви! Неудивительно, что нежностью, этими дрожжами, без которых любовь становится скудной и черствой, как хлеб из недошедшего теста, столь часто пренебрегали и так часто отделяли ее от опыта любви.
О чем, однако, забыли, так это о том, что нежность идет рука об руку с мужеством: человек нежен лишь в той степени, в какой он силен; в противном случае нежность и мягкость суть лишь маски, за которыми скрыто стремление уцепиться за другого. Латинские корни наших слов ближе к истине: «добродетель» (virtue), которой любовь, без сомнения, является, происходит от корня «муж» (vir), «мужчина» (здесь в смысле мужской силы), из того же корня происходит и слово «мужественность» (virility).
Некоторые читатели могут задаться вопросом: «Но разве в любви человек не теряет себя?» Разумеется, в любви как в творческом процессе человек сливается с другим. Но под этим не следует понимать «теряет себя»; повторим, как и в случае с осознанным созиданием, тут мы имеем высшую стадию самореализации. Когда любовь проявляется в сексе, например, испытываемая во время оргазма эмоция – это не враждебность и не триумф, но единение с другим человеком. Поэты не лгут, воспевая исступленный восторг любви. Как и в случае с таким созидательным восторгом, именно в момент самореализации человек сокрушает барьер, разделяющий его и другого. В один и тот же момент происходит и отдача, и обретение самого себя. Такие моменты восторга максимально рельефно очерчивают взаимозависимость человеческих отношений; и тот же парадокс обнаруживается в созидательном сознании – человек может раствориться в восторге, только если прежде он накопил достаточно силы, для того чтобы выстоять в одиночку, стал самоценной личностью.
Мы не считаем, что эта дискуссия может научить, как достичь совершенства. Не нацелена она и на то, чтобы вычеркнуть и обесценить иные формы позитивных отношений, такие как дружба (которая также может быть важной частью детско-родительских отношений), разные степени взаимной теплоты и понимания, умение разделить с партнером сексуальное наслаждение и страсть и т. д. Постараемся избежать столь распространенной в нашем обществе ошибки ставить идеальную любовь превыше всего остального, из-за чего человек оказывается загнан в угол: либо признать, что ему так и не удалось отыскать «бесценную жемчужину», либо лицемерно убеждать себя в том, что любое испытываемое им чувство и есть «любовь». Мы можем лишь повторить: мы предлагаем называть эмоции своими именами. Овладение искусством любви пойдет увереннее, если мы перестанем пытаться убедить себя в том, что любить просто, и если мы будем достаточно трезвы, чтобы отбросить иллюзорные маски, за которыми в нашем обществе прячут любовь: любовь, о которой без конца говорят, но которой нам так недостает.
Мужество видеть истину
В одном из своих блестящих афоризмов, которые подобно молнии внезапной вспышкой озаряют невиданные дотоле ландшафты, Ницше провозгласил «Ложь есть трусость!». Иными словами, причина, по которой истина скрыта от нас, вовсе не в том, что мы прочли недостаточно или что мы не обладаем учеными степенями, но в том, что мы не располагаем необходимым для нее мужеством.
Под «истиной» мы понимаем не только и даже не столько научные факты. Факты любят точность. Если вы постараетесь вспомнить десяток вещей, которые беспокоили вас в последнее время, то есть тех, над которыми вы ломали голову, пытаясь найти истину, вы обнаружите, что очень немногие, если вообще какие-нибудь из них, поддаются научному анализу. На какую работу устроиться, любовь это или не любовь, как помочь ребенку наладить отношения с одноклассниками, что ты на самом деле хочешь или чувствуешь – именно такие вопросы занимают человека днем и даже ночью во сне. Научные методы здесь не дают результата. Человек должен рисковать, и то, найдет ли он правильные ответы, теснейшим образом связано со степенью его зрелости и мужества. Даже в случае совершения научных открытий на этапе, когда они еще не сводятся к общепринятым формулам, как, например, открытие шарообразной формы Земли Колумбом или ранние открытия Фрейда, успех в поиске истины определяется внутренними качествами самого исследователя, а именно честностью и мужеством.
Яркая картина внутренней борьбы, которой требует поиск истины, нарисована в письме философа Шопенгауэра, адресованном Гёте. Рассказывая о тех трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться при разработке мыслей уже после того, как они впервые пришли к нему, Шопенгауэр пишет: «…И тогда я предстаю перед собственной душой, подобно тому как неумолимый судья предстает перед узником, распростертым на дыбе, и заставляю ее отвечать до тех пор, пока не иссякнут вопросы. Практически все ошибки и невыносимые безумства, коими переполнены головы философов и их доктрины, проистекают, по моему разумению, от недостатка в такой пытливой честности. Истина не была найдена не потому, что ее не искали, но потому, что всегда имели намерением вновь отыскать то или иное предвзятое мнение, либо же по меньшей мере сберечь какую-нибудь излюбленную идею, и имея перед собой такую цель, прибегали к отговоркам, которые обращали как против других людей, так и против самого философа. Смелость чистосердечно признаться в этом перед лицом каждого возникшего вопроса делает человека философом. Он должен быть как Эдип Софокла, который в стремлении прояснить уготованную ему страшную судьбу неутомимо продолжает поиск даже в те моменты, когда начинает предугадывать, что за невыносимый ужас ему предстоит постичь, получив ответы на свои вопросы. Но для большинства из нас милее сердцу Иокаста, умоляющая Эдипа во имя богов бросить поиски; и мы уступаем ей, и потому философия сегодня там, где она есть… Философ призван допрашивать себя без всякой пощады. Такое присущее философии мужество, однако, не возникает из рефлексии, не может быть выцежено из твердого намерения, но составляет врожденную наклонность ума».
Мы согласны с Шопенгауэром, как согласен и Ференци[92], цитирующий это письмо, в том, что такая честность необходима, если человек хочет узреть истину, и что она проистекает не из интеллекта, но является частью врожденной способности к самосознанию. Впрочем, мы не согласны с тем, что это – «врожденная наклонность» в том смысле, что индивид тут не может ничего поделать. Такая честность является этической установкой, включающей мужество и другие стороны отношения человека к самому себе; она не только может быть до известной степени развита, но и непременно должна быть развита, если человек хочет реализовать себя как личность.
Шопенгауэр справедливо ссылается на царя Эдипа как на пример невероятного мужества, которого требует поиск истины, и на уговоры Иокасты, его жены и матери, как на искушение избежать истины. Эдип, твердо вознамерившийся узнать страшную тайну, которая, как он подозревает, окутывает обстоятельства его рождения, приказывает привести старого пастуха, которому много лет назад было приказано убить его еще младенцем. Пастух – единственный человек, который может ответить на вопрос, действительно ли Эдип взял в жены собственную мать. По тексту Софокловой драмы Иокаста пытается отговорить Эдипа:
Чего бояться смертным? Мы во власти
У случая, предвиденья мы чужды.
Жить следует беспечно – кто как может…
Когда Эдип продолжает настаивать, она с мольбой восклицает:
Послушайся, молю… О, воздержись!
Но Эдип не сбит с толку ее истерикой:
Пусть чем угодно разразится. Я
Узнать хочу свой род – пусть он ничтожен!
И когда пастух вскрикивает:
Увы, весь ужас высказать придется…
Эдип вторит ему:
А мне – услышать… Все ж я слушать должен.
Когда Эдипу наконец открывается ужасная истина, что это он убил отца и взял в жены Иокасту, собственную мать, он выкалывает себе глаза. Это очень важный символический акт: самоослепление есть буквально то же, что люди проделывают над собой из-за неразрешимых внутренних конфликтов. Они ослепляют себя для того, чтобы в большей или меньшей степени закрыться от окружающей их реальности. В силу того что Эдип поступает так после того, как узнал, в каком заблуждении он жил, мы можем видеть в его поступке символическое выражение трагической развязки: «конечность» и «слепота» человека, узревшего истину о себе и своем происхождении.
Может показаться, что случай Эдипа – из ряда вон, но разница между его борьбой за истину и нашей в нашем повседневном существовании всего лишь количественная, не качественная. Драма рисует перед нами древнюю, но вечную картину внутренних страданий и конфликтов, связанных с поиском истины о самом себе. Именно эта сторона драмы, а вовсе не тот факт, что Эдип спал со своей матерью, делает выбор Фрейдом именно этого мифа признаком гениального чутья. Ведь искать истину всегда означает подвергать себя опасности, что она окажется слишком ужасной в глазах того, кто ее отыскал. Она требует такого типа отношений с самим собой и такой веры в высшие ценности, чтобы человек смог решиться на риск оказаться внезапно оторванным от корней, которыми являются его повседневные убеждения и оценки и в соответствии с которыми он жил до сих пор. Неудивительно поэтому, что Паскаль замечал: «Подлинная любовь к мудрости – сравнительно редкая вещь в жизни людей».
Умение видеть истину, как и другие неповторимые характеристики человека, упомянутые нами, зависит от способности человека осознавать самого себя. Тем самым он может подняться над конкретной ситуацией, в которой оказался в данный момент, и в своем воображении попробовать «взглянуть на жизнь пристально, окинуть ее взглядом, всю целиком». С помощью своего самосознания он также может заглянуть вглубь себя, чтобы отыскать там мудрость, которая так или иначе, но всегда говорит с каждым, кто имеет уши.
По свидетельству Платона, древние греки верили, что мы открываем истину через «припоминание», то есть «вспоминая», интуитивно изучая накопленный опыт. В знаменитом доказательстве этого положения в диалоге «Менон» Сократ приводит необразованного юношу-раба к доказательству теоремы Пифагора, попросту задавая ему вопросы. Нам нет нужды принимать мифологические объяснения Платона, что каждый из нас несет в себе «идеи», помещенные в ум во время предыдущего небесного существования, что знание есть припоминание идей, чтобы согласиться, что сам этот феномен представляет собой повсеместный опыт. Каждому из нас в течение жизни довелось наблюдать, переживать, «постигать», и прежде всего, вероятно, в детские годы, гораздо больше, чем могло уместиться в сознании, и мы были вынуждены запереть все это в чулане так называемого бессознательного, чтобы как-то находить общий язык с родителями, учителями и принятыми в социуме правилами. «Истина глаголет устами детей и сумасшедших» – как гласит афоризм, и к большому сожалению, детей вскоре отучают от этой привычки. Этот «забытый» сундук мудрости становится вновь нам доступным по мере того, как мы становимся достаточно просветленными, чуткими, мужественными и зоркими, чтобы отыскать его.
Расхожая мысль, что люди не способны видеть истину, поскольку они сами мешают себе, таким образом оказывается опровергнутой. Не мы мешаем себе «видеть сквозь стекло в темноте», искажая образ, а скорее невротические потребности, вытеснение и конфликты. Из-за них мы осуществляем «перенос» того или иного предрассудка или ожидания на других людей и на окружающий нас мир. Поэтому именно недостаток осознанности приводит к тому, что мы называем истиной ложь. Чем больше человеку не хватает самосознания, тем чаще он становится жертвой тревоги, иррационального гнева и затаенной обиды, и если злость часто ставит препоны для использования более тонких доступных нам интуитивных средств постижения истины, то страх делает это всегда.
Кроме того, если человек попробует вычеркнуть свою самость при попытке постичь истину, то есть если он будет делать вид, будто он приходит к заключениям, словно развоплощенный судья, взирающий на все с вершины Олимпа, он падет жертвой большого заблуждения. И как только он сочтет доступную ему истину абсолютной и находящейся вне влияния его личных интересов, вместо того чтобы видеть в ней всего лишь наиболее доступное ему приближение к истине, он рискует стать опасным догматиком. Только технические постулаты могут быть истинны в отвлечении от непосредственных нужд, желаний и борьбы вовлеченных в поиск истины людей. На самом деле одним из самых распространенных способов избежать истины, в котором проявляет себя особая форма «сопротивления», свойственная интеллектуалам, проходящим курс психотерапии, является попытка сделать из проблемы абстрактный или логический принцип, и зачастую при достаточно тонкой интеллектуализации человек может придумать хорошее с виду решение, что само по себе очень занятно. Но вот, видите ли, позднее мы обнаруживаем, что все это блистательное интеллектуализирование в действительности вовсе не поспособствовало решению проблемы и по факту является не чем иным, как бегством от проблемы.
Видеть истину – это не отдельная функция интеллекта, но функция человека как целого: человек переживает истину, не останавливаясь в своем движении вперед в качестве мысляще-чувствующе-действующего единства. «Мы не интеллект любим меньше», но самого человека в его стремлении к истине – больше. «Я всю свою жизнь учился, – пишет в автобиографии Бердяев. – Но я создаю истину, которая всеобща, изнутри своей, через применение моей свободы, и мое познание истины есть мое личное к ней отношение».
В предыдущей главе мы приводили утверждение Ореста, что когда ему удалось освободиться от инцестуозных, инфантильных связей, он также стал свободнее от предрассудков Микен, свободнее от присущей любому человеку склонности видеть в других глазах, равно как и в окружающем мире, лишь свое отражение. Способность узреть истину таким образом идет рука об руку с эмоциональной и нравственной зрелостью. Когда человек становится способным так смотреть на истину, он становится уверенным в своих словах. Он становится уверенным в своих взглядах так же, «как в биении своего сердца», потому что они получены на опыте, а не выведены из каких-то абстрактных принципов или услышаны из чужих уст. И он также становится скромнее, поскольку убедился, что раз то, что он прежде считал истиной, оказалось ею лишь отчасти, то и то, что предстало ему в качестве истины теперь, будет по-своему несовершенным. Такая скромность не умаляет силу, с которой человек готов отстаивать свои убеждения, но оставляет открытой возможность искать и находить истину грядущего дня.