На опушке леса в полуразрушенном блиндаже санинструктор Аня Максакова перевязывала раненого. Вокруг черными столбами взлетала земля, со свистом падали осколки мин.
Над головой Максаковой прошипела мина и, разорвавшись в кустарнике, обдала грязью. Вслед за разрывом к блиндажу, пригнувшись, побежали фашисты. Анюта, еще не видя их, услышала чавканье ног по грязи, встала на колени и замерла… Враги приближались, а наших солдат поблизости не оказалось: огонь вести могла только она.
Девушка схватила автомат, поудобнее припала к земле. Загремели выстрелы… Болью отдавало в плече, но она стреляла. Упал один, затем второй, третий… Ливень пуль заставил остальных отпрянуть назад. А тут еще разорвавшийся среди немцев снаряд, видимо выпущенный их собственной батареей, еще больше обескуражил врагов. Теперь Аня смогла продолжить перевязку. И вдруг шагах в двадцати из окопа показался человек. Что-то крикнув и взмахнув руками, он упал. «Да это сержант Егоркин, — узнала его Анюта. — Ранен?..» Она приподнялась на локтях и поползла по раскисшей земле к раненому.
— Сержант Егоркин!.. Товарищ сержант!.. — выкрикивала девушка, чуть поднимая голову. Но тот не слышал ее голоса. Близко в лесу шел бой.
Враги заметили ползущего человека и открыли огонь из пулемета. Фонтанчиками взметнулась земля; Аня сползла в воронку, уткнулась лицом в рукав. Потом подняла голову, огляделась. Да, Егоркин был рядом.
Он лежал, раскинув руки, грудь его чуть заметно вздымалась. Раненый шевелил губами, широкие плечи конвульсивно вздрагивали. Девушка напоила его из фляги, осторожно повернула, расстегнула окровавленную шинель.
Анюта понимала: рана опасна, сержант потерял много крови. «Скорее на медпункт, скорее — тогда будет жить». Эти мысли торопили, жгли сердце. Быстро работали руки, аккуратной повязкой ложился на рану бинт. Сержант открыл глаза. Анюта улыбнулась.
— Потерпи, голубчик! Я быстро, быстро… Не бойся, заживет… — ласково приговаривала она. А тревожная, назойливая мысль не давала покоя: «Как доставить его на медпункт?»
Аня чуть встала на колено, чтобы приподнять отяжелевшего бойца, но сбоку, совсем недалеко, грохнул разрыв. Куски сырой тяжелой земли ударили в плечо и спину, Анюта прикрыла собой раненого и, ожидая нового разрыва, закрыла глаза. Но снаряд больше не упал.
Забинтовав рану, Максакова быстро сняла с себя шинель и втащила на нее сержанта. Расстегнула ему ворот гимнастерки — так свободнее дышать. Она поползла, таща за собой нелегкую ношу: сержант был тяжелым, лесная поляна изрыта воронками и окопами.
Неподалеку снова разорвался снаряд, казалось, качнулась земля. Впереди еще раз грохнуло, она припала лицом к холодному чернозему: нужно переждать артналет. Но снаряды продолжали рваться один за другим. Она лежала, волнуясь и переживая: время шло, и с каждой минутой сержанту становилось все хуже и хуже. Ждать больше было нельзя.
И Аня поползла дальше. Ползла, торопясь, задыхаясь. Вот и наши… Напрягая последние силы, она проползла эти несколько метров, свалилась в окоп и потеряла сознание.
Возвращаясь по кустарнику в роту, Анюта увидела у небольшого косогора, где только что шел бой, раненого лейтенанта Новикова. Офицер хотел присесть, опираясь на руки, но ему это не удалось. Тогда, с трудом волоча раненую ногу, он пополз.
Анюта подбежала к лейтенанту.
— Потерпите. Я сейчас…
Девушка стала делать перевязку, но из-за леса вдруг показался вражеский танк. Короткими очередями он вел огонь из пулемета. Аня посмотрела вперед и остолбенела: стальное чудовище ползло прямо на человека. Впереди, метрах в двадцати от нее, лежал еще один раненый. Несколько коротких минут, и танк раздавит его. Понимая надвигающуюся смертельную опасность, раненый пытался подняться, но не мог этого сделать. Аня видела, как он, беспомощно махнув рукой, рухнул на землю и что-то крикнул.
«Вперед, вперед!» — стучало в виски. Какая-то сила влекла Максакову подняться, подбежать к танку и остановить его. Она сама не знала, как можно это сделать, но в голове была одна мысль: «Успеть, не дать бойцу погибнуть…»
Ползти к раненому уже не оставалось времени. Чтобы успеть добраться до него, надо пробежать несколько метров, бежать открыто, с незащищенной головой и грудью. Но другого выхода не было — иначе пропал солдат.
В какую-то долю секунды, собрав в комок все нервы, она поднялась с земли. Осколки и пули, словно шмели, пели вокруг свою злую песню.
Невысокая, хрупкая на вид, совсем еще девочка, в серой фронтовой шинели и в грубых кирзовых сапогах, она устремилась вперед, держа над головой брезентовую сумку с красным крестом, словно это могло защитить от пуль.
Переваливая через небольшой бугор, танк стрелял из пулемета по позициям стрелковой роты. Языки пламени непрестанно вспыхивали у его лобастой башни. Видимо, Аня была в «мертвом пространстве»: пули ее не доставали.
Находившиеся в окопах бойцы замерли в напряжении. Момент был трагический. Раненый воин лежал беспомощный, к нему бежала санинструктор, а многотонная стальная коробка танка, изрыгая смерть, шла на них.
Сделав еще несколько быстрых шагов, девушка, словно подкошенная, упала… Но вот она снова поднялась на колени и поползла… Страшные клыкастые гусеницы танка уже совсем рядом. Но в самый последний момент Анюта схватила за плечи раненого, подтянула к себе и вместе с ним скатилась в воронку, черневшую рядом. Над головой с лязгающим гулом проползло стальное тело боевой машины.
Максакова подняла голову, стряхнула с себя осыпавшуюся землю и радостно улыбнулась: жизнь солдата была спасена.
ГЕРОЙ ТРЕХ ВОЙН
Теплым весенним днем сорок четвертого года дивизия шла в новый район сосредоточения. Марш, осуществлявшийся вдоль фронта, продолжался несколько суток подряд. Длинная дорога утомила солдат. Тысячи ног, копыта лошадей, колеса автомашин и повозок до самого поднебесья клубили назойливую пыль. Трудно было дышать.
Но вот полк втянулся в молодую рощицу и по колонне разнеслось долгожданное:
— Сто-о-о-ой! Рра-а-зо-йди-ись!..
Привал.
Колонна мгновенно распалась. Загремели котелки, задымили самокрутки. Раздался смех, посыпались шутки. Солдаты искали под деревьями поудобнее места, чтобы полежать в зеленой траве.
В стороне от дороги на поваленной снарядом толстой сосне среди кряжистых сучьев сидел завидного роста пехотинец. Ему было лет пятьдесят. Годы заметно посеребрили его окладистую густую бороду; поседевшие усы были аккуратно закручены полуколечками. Солдат казался немного грузноватым, но подтянутым. На плечах полинялой, много раз стиранной гимнастерки ефрейторские погоны. На груди поблескивала медаль «За отвагу» и рядом — Георгиевский крест.
В узловатых пальцах подрагивающей руки солдат держал исписанный чернилами лист бумаги. На ресницах больших серых глаз, устремленных куда-то в пространство, сверкали слезы. Загорелое лицо его будто окаменело. Я понял: к человеку пришло горе…
Меня заинтересовал этот пожилой бородатый воин. Подойдя к нему, я спросил:
— Что случилось, товарищ ефрейтор?
Солдат неторопливо поднял голову, взглянул на меня и, увидев перед собой офицера, быстро встал.
— Ефрейтор Кудряшов, Василий Иванович, — представился он.
По загорелой щеке солдата скатилась крупная слеза и затерялась в бороде. Видимо желая скрыть это, он быстро вытер щеку кулаком, тяжело вздохнул.
— Леньку убили фашисты… Сына… Танкиста, — проговорил он сдавленным голосом и протянул мне письмо. — Вот, товарищ майор, читайте! — А сам снова опустился на сосну, закрыл лицо руками. Нервно задергались его широкие плечи. Теперь уже он не стеснялся слез.
Я с сочувствием смотрел на пехотинца, зная, что помочь его горю нельзя.
В письме товарищи сообщали о смерти командира танкового батальона майора Леонида Кудряшова. Вспоминали о том, каким замечательным человеком он был, как часто рассказывал им об отце, который вот уже третий раз за свою жизнь сражается с немцами.
— Ленька-то сызмальства душевным пареньком был, — начал ефрейтор, оторвавшись от горестных дум. — Всем угодить, всех пожалеть старался: то кошку чью-нибудь с перебитой ногой принесет домой, то цыпленка заболевшего… Помню, пошли мы как-то в лес делянку выбирать для дров. И попалось нам гнездышко одной птахи: пять яичек рябеньких в нем. Увидел мой Ленька яички и говорит: «Нельзя нам, батя, уходить от гнездышка — разорит его ведь зверь, и погибнут птенчики… Караулить надо…» «Так разве птенцы скоро будут? — отвечаю ему. — Недели две, пожалуй, ждать придется…» «Все равно караулить надо», — не унимался Ленька. Еле уговорил его уйти от гнезда. Потом он, постреленок, собрал ребят и каждый день бегал с ними к гнездышку-то. Все беспокоился…
Ефрейтор вспомнил и то, как ходил с сыном на рыбалку, а потом, когда парень подрос, брал его с собой на охоту.
Я знал: велико горе солдата, и ему нужно было отвлечься, выговориться. Поэтому молчал. А он говорил, говорил…
Вдруг, словно вспомнив что-то важное, Кудряшов порывисто встал. Вынул из кармана платок, вытер глаза, расправил под ремнем гимнастерку.
— Ну погодите, ироды!.. — громко сказал он. — Один у меня был Ленька-то. За него сполна рассчитаемся! Теперь жена его, Катюша, да двое внучат осиротели… В Сибири они, с моей старухой… Теперь, стало быть, мне определено: прежде чем к ним попасть, на Иртыш, должен я побывать в фашистском Берлине. Иначе мне нельзя… — закончил ефрейтор твердым голосом.
Я любовался этим широкоплечим, разгневанным богатырем. В нем было столько же доброты, сколько гнева и ненависти. Можно было позавидовать его железной стойкости. «Ни война, ни горе не сломят такого», — подумал я.
А время шло, части нашей дивизии, освобождая, родную советскую землю, продвигались все дальше и дальше. Но вот один из стрелковых полков был остановлен противником на заранее подготовленном им для длительной о