– Ты что, жид, совсем идиот, а? – Обратился ко мне, видно, главный. – Жрачку надо сюда нести, а не надфили твои да лобзики. Мастеровой, твою… Проваливай, иди в Юденрат, тебя определят с жильем.
Я подхватил чемодан, но до юденрата не дошел. По дороге меня перехватил какой-то юркий и сразу затараторил:
– Вы, я вижу, пан, человек приличный. Да я вашу фабрику хорошо знаю, вот и давайте меняться. Я вам комнатку в подвале, вот, сюда, сюда, здеся. А вы мне ваш дом. Да не стройте из себя удивленного. Вас здесь скоро никого не будет, – сказал он шепотом. – Так что не надейтесь. В смысле – не рассчитывайте. А так хоть немного поживете в условиях. А то увидите, как остальные ютятся, Боже мой, даже смотреть больно, из таких домов и квартир и сюда.
Но я видел, смотреть ему было совсем не больно на беды бедолаг-евреев. Больно ему было смотреть, как мимо него разные богатства утекают этим украинцам, да литвакам, да эстонцам. Им то за что вся эта халява, думал мой собеседник, доставая бланки договоров об обмене.
– Да Бог с ним, с домом. Видно, нужно решать, жить или не жить, вот что, – так подумалось мне, когда я спустился в сырой и темный подвал. И явственно услышал тихий говор крысы: ну вот, принесла нелегкая постояльца. Вот что значит уплотнение по-польски, – и крысы под полом захихикали.
Я бросил чемодан, положил на топчан под голову кальсоны и рубашки, накрылся пиджаком и был таков. В смысле – провалился в тяжелый сон.
Проснулся неожиданно от крика:
– Лос! Лос, пан еврей. Быстро на соборную площадь. Скорей, a-то пиф-паф – и солдат добродушно засмеялся. Он был, судя по форме, армейский, и пока не хлебнул войны. Еще находился в эйфории оккупации, когда паненки лукаво поглядывали, а паны вежливо приподнимали шляпы и картузы.
Что делать, не рассуждать же. Я схватил чемодан, вытер лицо какой-то тряпкой и пошел за солдатом. Воды в доме не было. И туалеты не работали. Вы можете себе представить, что это такое. Нет, я уверен – не можете. В этом нужно оказаться. Вот так все мы, евреи местечка, оказались в этом самом.
Я как-то сразу понял, что такое гетто. Это – жизнь без правил, без веры, без совести. Вернее, просто каждый отвечает перед своей совестью.
Вокруг – давящая тишина, шарканье ног, воздух без ветерка, серые облака. Я впервые увидел лежащих на тротуарах мертвых. В основном пожилые люди. Меня зашатало, но солдат-немец помог. Дал мне в спину прикладом легонько и проворчал: – Вэг, вэг.
Да, все мертвые. Я увидел, что у мертвых – рты открыты. Будто кричат о помощи. Но кричат совершенно беззвучно.
Вот, значит, какое оно, наше гетто. В котором мы жили тысячи лет. Верно, в генной памяти все сохранилось, так что сейчас иду к соборной площади, а мне казалось, что я все ЭТО уже знаю.
Знаю, что не осталось жизни, если не будешь быстро соображать и бороться. За что бороться? Да за жизнь. Нельзя вот так, безропотно отдавать ее идущему сзади довольному немецкому солдату.
И хоть остался мне только окрик и приказ немца, либо полицая литовского, украинского, польского, понял я сразу, что хоть кругом колючка[15] – это против меня – но нужно, необходимо выстоять – и бежать.
Вот так мелькали обрывки мыслей, а впереди был гул какой-то, приглушенный, но гул.
– Что это? – Спросил я идущего рядом.
– Да Соборная площадь. Щас будуть судьбу нашу вершить небожители. То есть, герман будет определять, кого в ров сразу, а кого – чуть погодя, – так вот равнодушно и отрешенно сказал мне рядом идущий, заросший седой щетиной, пожилой дядька. Мастеровой, еврей, ибо других жителей в гетто я вроде и не чувствовал.
Как подходили ближе к Соборной, явственно послышались крики – команды:
– Паны жиды. Не толпитесь, не толпитесь. Становитесь рядком, зараз буде выступать герр комендант площади. Он будет проводить селекцион, а вы слухайте и соблюдайте порядок. А то можно и пулю схлопотать. Так что не торопись раньше времени.
– Ага, – подумал я, – значит все-таки побаиваются эти гниды толпы голодных, уставших «жидов». Раз почти уговаривают нас соблюдать порядок. Эх, если бы… – мелькнуло у меня. Но я получил очередной толчок в спину и оказался в первых рядах перед маленькой трибуной, на которой уже давно, оказывается, стоял довольно интеллигентного вида офицер. Естественно, немецкий.
Площадь была окружена полицаями, да народу то оказалось не очень много. Мужик, что шел со мной рядом, объяснил, что на площадь гонят, он так и сказал – гонят – по улицам и домам. То есть, по кварталам.
– Шоб не было скоплений, – и он хмуро улыбнулся. – В общем, не даром нам устроили гетто в скотопрогонных улицах. Потому что мы теперь не евреи. И даже не жиды. Мы теперь скот, будь они прокляты. – И мужик ловко сплюнул в сторону стоящего полицая. Полицай и не шевельнулся.
Началось выступление офицера. На самом деле, пошла селекция. Без всяких вводных офицер через переводчика (хоть, думаю, вся площадь и понимала немецкий. Он же почти что идиш) произнес краткую речь. Сказал просто, буднично, практически без пафоса:
– Великой Германии нужно ваше уменье, господа евреи. Я назову нужные нам профессии, и вы сделаете несколько шагов вперед. Все отобранные будут размещены в этом помещении бывшего радиозавода. Работой будут руководить опытные немецкие мастера. Они для вас являются высшим начальством. За работу будете получать питание. За саботаж – строгое наказание, то есть расстрел.
Нам сейчас нужны (шаг вперед): оружейники, мыловары, фармацевты, столяры, плотники, мастера по изготовлению тары, например, оружейных ящиков.
Я видел, народ потихоньку шагает. Шагнул и я. Все-таки, изготовление тары, это и есть чемоданы.
Правда, тут же произошел со мной инцидент, которого я от себя, видит Бог, и не ожидал.
Это, когда нас повели в корпуса радиозавода, один полицай, видно, выслужиться решил, ударил ногой, то есть, сапогом, по чемодану. Чемодан вылетел на брусчатку площади, замки отлетели. Все же удар. На землю посыпалось мое достояние: кальсоны, свитер, рубаха и разное «чемоданное» оборудование: напильники, лобзики, отвертки, молотки.
Я бросился собирать все обратно, особенно инструменты, но получил от полицая увесистый удар сапогом в бок. Тут то все и произошло. То есть, я схватил полицая за сапог и, уже лежа на нем, стал душить. Прекратилось все молниеносно. Просто я получил такой удар в спину, как будто меня переломило пополам. И уже стоял, схваченный, с выбитым зубом, перед офицером.
Офицер никаких эмоций не проявлял. Будто это каждый час такое представление: жид бьет полицая. На мое счастье – не немца. Полицай был поляком, из синих – так звали польскую полицию, что верно служила оккупационным властям.
Офицер внимательно почему-то меня разглядывал. Затем переводчик перевел:
– Господин офицер обращает внимание специалистов, как нужно беречь средства производства труда. То есть, инструментарий. Ибо вот этот (он помедлил) жид в чемодане нес не дорогие вещи, одежду, обувь, съедобное и тому подобное, а самое необходимое для Великой Германии – инструмент. Но за нарушение порядка я приказываю: полицейскому – замечание. А виновнику безобразия – без питания весь сегодняшний день.
И только в этот момент я почувствовал – как же я хочу есть. Хоть и зуб выбит.
– И еще, – тихо произнес офицер, – прошу полицию не портить раньше времени рабочий материал. То есть, жидов.
Кстати, еще раз отмечу, офицер меня несколько раз внимательно разглядывал.
– Ну, мне конец, – мелькало. Голова от побоев гудела. Но нужно было обустраиваться.
А указание офицера не забылось. В этот день меня не кормили.
Нас распределили по секциям, в которых когда-то на радиозаводе что-то производилось. Теперь все было разграблено, стояли топчаны с грязными тряпками. Но опытным взглядом я увидел – есть возможность для работы. Только подавай материал да заказ. Хоть спина онемела, да зуба нет, да фингал под глазом – но пока я живой. А раз живой, я буду жить, как мне диктует моя совесть.
Сейчас мне все диктовало – разбери секцию, обустрой рабочее место и жди мастера. Да наладь стеллаж.
А с площади, на которую заехали грузовики, слышались крики:
– Прощайте, прощайте, молитесь за нас.
Я понял, что кричали все те, кто в «селекцию» не попал: старики, дети, женщины. Их увозили, я это уже знал, в «катальные рвы». Так называли место, откуда никто никогда не возвращался.
Глава XАльбом № 3Фотографии из гетто. Польша. (Фото Вилли Георга и Хенрика Росса)
Участок улицы в Варшавском гетто.
Уличные торговцы на улице Варшавского гетто.
Уличное движение в Варшавском гетто.
Старики, просящие подаяние на улицах еврейского гетто.
Овощной торговый прилавок на улице Варшавского гетто.
Истощенный человек, сидящий на улице Варшавского гетто.
Истощенный ребенок на улице Варшавского гетто.
Житель Варшавского гетто, лежащий на тротуаре.
Жители Варшавского гетто у двери одного из домов.
Еврейская семья, жители Варшавского гетто, у самовара.
Двое детей, просящие подаяние на улице Варшавского гетто.
Две женщины, торгующие на улице Варшавского гетто.
Группа женщин с корзинами на улице Варшавского гетто.
Пожилой еврей на улице Варшавского гетто.
Границы гетто, выходить за которые евреям было запрещено.
Свадьба в гетто.
Пока еще оставшиеся в гетто делят то, что оставили депортированные.
Рабочие хлебают баланду из мисок.
Мужчины тянут телегу с хлебом для раздачи в гетто.
Мужчина шагает через руины синагоги, уничтоженной нацистами в 1939 году.
Медсестра кормит девочку в детском доме гетто.
Группа депортируемых женщин. Депортация из гетто означала вывоз в лагеря смерти.