т никакой роли. Главное, в одну сторону. Или стоящие на месте…
Но, судя по всему, «хвоста» не было. Зря стращал «теневик-хозяйственник». Выйдя на улицу, Вашко не раздумывая направился к троллейбусной остановке. Минут двадцать ехал, зажатый со всех сторон пассажирами, и вышел у Белорусского вокзала. Подъезд зеленоватого дома с вычурными башенками на крыше провонял кошками и нечистотами. Приезжие из дальних мест не сразу осознавали свой промах: поспешив в город и забыв про услуги, оказываемые вокзалом, они уже через несколько минут начинали глазами искать привычные сельскому глазу дощатые будочки туалетов и, не находя их, справляли нужду в подъездах.
Дверь, в которую постучал Вашко, была оклеена вырезками с названиями газет и журналов: «Крокодил», «Правда», «Труд». У кнопки едва угадывалась потускневшая от времени табличка: «1 звонок», «2 звонка», «3 звонка»… Вашко дважды нажал на кнопку. За дверью царила долгая тишина. Потом послышались старческие шаркающие шаги, и дверь приоткрылась ровно на ширину цепочки.
— Вы к кому? — светлые безумные глаза из-под растрепанных седых косм страшновато взирали на Вашко.
— Рахиль Львовна? — узнавая и одновременно пугаясь этого узнавания, спросил Вашко.
— Если вы спрашиваете Цейтлину, то, наверное, знаете, что нажимая на кнопку звонка два раза, вы попадаете именно к ней… — скрипящим голосом с назидательными интонациями сказала старуха. — Кто вы такой?
— Я Вашко. Иосиф Петрович Вашко. Ваш хороший знакомый…
— Вашко? — острые глазки буравили сквозь щель. — Как же, как же, вы из домоуправления!
— Из милиции, Рахиль Львовна. Я товарищ вашего покойного мужа. Мы работали вместе с Михаилом Яковлевичем. Вы же меня должны помнить…
Должна, — охотно согласилась женщина, — но я не помню… И Миша умер… Давно! Это произошло на пасху семь лет назад.
— Правильно, семь лет назад… — подтвердил Вашко. — Меня зовут Иосиф…
— Иосиф? — в глазах женщины промелькнул какой-то интерес. — Вы еврей? Иосиф хорошее имя… — дверь раскрылась. — Если вашу маму звали Юдифь, я полюблю вас еще больше…
Вашко не стал дожидаться приглашения, а быстро проскользнул в коридор и там, уже снимая и вешая на сгиб руки плащ, идя за безумной старухой по темному перегороженному и заставленному сундуками, корытами и велосипедами, стиснутому стенами пространству, еще и еще раз старался пробудить хоть какие-то воспоминания в голове несчастной.
— Мы с Мишей работали вместе в одном отделе…
— Мишу убили семь лет назад. А почему вы остались живы? Мишу убили, а вас нет… Вашу маму звали Юдифь?
Старуха прошла вглубь комнаты, села к столу, застеленному замызганной кружевной скатертью, и принялась пить чай, заедая крошащимся печеньем.
— Интересные дела происходят на этом свете… — многозначительно пробормотала она. — Какие, позвольте спросить, вопросы могут быть у молодых людей к пожилой еврейке? Скажите, молодой человек, что вам нужно, и я скажу, сколько это стоит… Например, керосиновые лампы на любой вкус, на любой интерьер. Или грамофон. Вы любите грамофон. Пластинок у меня нет — их разобрали соседи… Ш-ш-ш! — она по-змеиному вытянула шею в сторону стены. — Гады подколодные! Вы не знаете их? Хотите узнать? Мы можем поменяться квартирами — у меня хорошая комната с окнами на юг. Да я вижу, вижу, она вам нравится…
— Рахиль Львовна, я пришел совсем по иному поводу.
— По какому?
— У Михаила Яковлевича должны сохраниться альбомы, которые мы вели еще тогда. Я их принес вам, когда мы разобрали его стол. Там были фотографии, тетради, кое-какие заметки…
— Фотографии? — старуха замотала головой. — Фотографии не продаются! Зачем они вам? — она заметалась по комнате, полы халата крыльями разлетались в разные стороны. — Это мои папа и мама… — Снимки в рамках закачались на гвоздях, вбитых в побеленную стену. — Это мои братья и сестры в Борисове… — Еще одна рамка, закачавшись, рухнула на диван, но старуха этого даже не заметила. — Это дяди и тети. Родственники Миши… Нет-нет, не уговаривайте — это не продается…
— Я говорю о других фотографиях. Которые принесли вам семь лет назад. В больших альбомах…
— Мне? Приносили? Ах, эти подарки после смерти Миши… Вы знаете, как его ценили на работе… Он был хорошим милиционером. Ему очень много принесли подарков — он уже умер, а все несли, несли… Какую-то одежду, сапоги, шапки… Скажите, — может, старая еврейка чего-то не понимает, — зачем покойнику столько одежды?
Вашко понял, что у него начинает разламываться голова, сильно щемил затылок. Но пожилая женщина вошла в раж:
— Потом еще это… Как это называется… Ну это — вы знаете, подскажите. В чем носят… — Она вытянула руку вперед и сочно плюнула слюной: «Пф-ф-ф…»
— Пистолет?
— Да-да, пистолет…
— Это называется кобура! Она что, тоже сохранилась?
— Да-а-а, коне-е-ечно… Я ее присыпала порошком — она очень даже хорошо должна сохраниться.
— А можно на нее посмотреть? — осторожно, стараясь не выдать интереса, произнес Вашко.
— Коробка под диваном. Смотрите сами… Там такая пыль! — Она потеряла к Вашко всякий интерес и, сев за стол, обхватила стакан с чаем обеими руками, вытянула губы дудочкой и с шумом принялась втягивать в себя жидкость, время от времени собирая из вазочки крошки печенья и отправляя их в рот.
Вашко встал на колени, отбросил в сторону свисающий с кровати край покрывала и вытянул огромную картонную коробку, на которой еще сохранился приклеенный ярлык «Фабрика имени Бабаева. Конфеты «Мишка на Севере». Москва». Вместе с коробкой вытянулись здоровый пук паутины, стоптанная тапочка и пустой флакон из-под одеколона.
Память старуху, как ни странно, не подвела. Сперва при разборке пошел ворох газет с портретами Брежнева, потом какие-то тряпки, а на самом дне лежала коричневая потертая кобура, обсыпанная то ли дустом, то ли нафталином.
Старуха смотрела прямо на Вашко. Он прикрыл кобуру газетой и принялся рассматривать альбом — в нем находились фотографии и из его собственного прошлого: отдел на спортзанятиях, на субботнике, во время совещаний…
В конце концов ей надоело смотреть на него и, взяв бутылку с водой, она принялась поливать огромный кактус на окне.
Кнопка на кобуре приржавела и не поддавалась нажиму пальцев. Вашко с силой дернул за ремешок, и он беззвучно оборвался. На руку вывалился черный револьвер — его Иосиф Петрович обнаружил в столе убитого Цейтлина и, не зная, что с ним делать, решил не поднимать шума, а спрятать до поры до времени в ворохе одежды: кителей, шинелей и плащей. После похорон одежда перекочевала в дом покойного, и револьвер вместе с ней. Жена Цейтлина как-то быстро после гибели мужа начала сдавать, тронулась умом, и до вещей мужа, как оказалось теперь, ей не было никакого дела. Так или иначе, но револьвер сохранился и в мгновение ока перекочевал в карман вашковских брюк.
— Нашли свои альбомы? — смотря отчего-то вдруг осмысленным взглядом, поинтересовалась старуха.
— Нет, знаете, это все не то…
— Жаль, жаль, я бы взяла совсем недорого…
Выйдя на улицу, Вашко сел в первый попавшийся тороллейбус и поехал к дому. Револьвер приятно оттягивал карман и будто бы даже грел ногу.
«Вроде Цейтлин, что-то говорил об этом револьвере… — припоминал Вашко. — Какая-то разборка деревянной двухэтажки… В подполе целый арсенал времен революции… Но зачем он его утаил? Мальчишеская выходка или милицейская любовь к оружию?»
Дома, заперев дверь и приспустив штору, он выложил оружие на стол и долго тер револьвер, смазывал и протирал детали, пересчитывал патроны в барабане. К его счастью, Цейтлин забил его полностью.
ГЛАВА 7. ДВАДЦАТЬ КИЛОМЕТРОВ ВОСТОЧНЕЕ БЯЛА-ПОДЛЯСКА. ПОЛЬША.
Тяжелые машины с красными крестами на боках и с кузовами, покрытыми серо-стальным пластиком, вытянувшись в длинную цепочку, встали на обочине. От начала колонны послышались два долгих гудка. С другой стороны дороги такой же вереницей выстроились легковушки. Вокруг них, нервничая, попивая прохладительные напитки, а то и не очень прохладительные, бесцельно слонялись пассажиры.
— Граница! — бесстрастным тоном произнес водитель — сорокалетний белобрысый немец по имени Курт. Он приподнял за козырек форменную шапочку и принялся отряхивать колени от сигаретного пепла.
— Скоро появятся русские? — обернулся к нему Стив.
— Скоро, нет ли… Кто знает? Обычно проходим это место довольно быстро. Им самим интересно получить свежие продукты. А тут как получится… Может, поляки начнут вставлять палки в колеса…
— Что, и такое случается? — не поверил Стив.
— В переносном смысле… — рассмеялся Курт. У него была хорошая открытая улыбка, обнажавшая небольшую щербинку на переднем зубе.
От зеленого «фольксвагена», зажатого разноцветными соседями, отделился и направился к кабине Курта цыганского вида мужчина. На нем был легкий плащик и замызганные, давно не знавшие крема зимние сапоги. Приблизившись к «мерседесу», он вскочил на подножку. Курт приспустил стекло.
— Пан розуме по-польски? — приторно улыбаясь, спросил незнакомец.
— Нейн! — сказал, словно отрезал, Курт.
— Что вы везете? — на плохом немецком поинтересовался мужчина.
— Гуманитарную помощь, — решил не вдаваться в подробности водитель.
Тот принужденно рассмеялся, ткнул пальцем в красный крест на борту и сказал:
— Это есть мы понимаем. Какой именно товар?
Стив с интересом следил за беседой.
— Лекарства.
— Господа не есть хотеть заработать? На той стороне хотим брать крупный партия сердечных лекарства. Оплата: марк, доллар, рубль…
— И яйца от дохлой коровы! — неожиданно для незнакомца на чистейшем русском ляпнул Курт. — Иди отсюда подальше…
— Простите, господа, простите… — тоже по-русски запричитал владелец «фольксвагена». — Я имел в виду только бизнес. Тогда мне ничего не нужно, — он махнул рукой в сторону кузова. — Но, может быть, вы прихватите маленькую посылочку? А я бы на той стороне забрал. Плачу щедро. Вас все одно проверять не будут…