— Я знаю, — согласился Мишка. — Я понимаю, что весь мой жизненный путь — это не мой самостоятельный выбор. Вернее, та череда каждодневных действий, которую я совершаю, если посмотреть внимательнее, не является сколько-нибудь моим выбором. Вот, допустим, тот факт, что я пришел к тебе, Равиль, обусловлен вовсе не моим решением, а жестко заданным маршрутом, который, такое ощущение, выстроен и срежиссирован с самого моего рождения. Если взять мое местонахождение здесь за конечную точку, то, сдвинувшись по времени, ясно, что моему появлению в этой точке способствовали определенные события, которые только и могли привести к ней. Только эти события! Только они! Но эти события тоже произошли не просто так, они тоже есть следствие других событий, других как бы моих решений, отнесенных еще дальше по времени. Можно предполагать, что они сложились из моих предпочтений, эмоционального состояния, случайных слов, чувств, ощущений, прочитанных книг, но вся фишка в том, что этот набор, в свою очередь, по отдельности и совокупно (и только такой набор!) возник не сам по себе, а как результат сработавших ранее элементов. И так через годы, ретроспективно, можно добраться до первопричины, до точки запуска маршрута. А так как я сижу именно здесь, а не где-то еще, не еду в автобусе, не пью коктейль, не жру в столовке, напрашивается единственно верный вывод: я не мог оказаться нигде, кроме этого места. Все мои предыдущие действия вели меня сюда. Что это, как не программа? Что это, как не прикрывающиеся тряпками фальшивого выбора жесткие металлические рамки?
Выговорившись, Мишка перевел дух.
Петрольев с минуту сидел неподвижно, только палец его задумчиво наматывал прядь собственных волос.
— Не поверишь, — сказал он наконец, — у меня сейчас был приход. Я будто вживую увидел такую жестко структурированную вещь, как твоя жизнь. Ё, мы же все так живем! Мы все… — зашептал он. — Мы все биороботы. Смотрел «Через тернии…»? Мы все тупо идем на «Астру». Голос в голове нам талдычит, и мы идем.
Гуру, привстав, загремел посудой, выискивая, чем можно смочить горло, затем выхватил из одного из стаканов квелый чайный пакетик и жадно выжал его в рот.
— Ну вот, — он быстро облизнул губы, — ты верно ухватил суть.
— Но тогда я действительно биоробот! — воскликнул Мишка.
— И что в этом плохого? — уставился на него Петрольев. — Играй свою роль. У большинства людей роли, скажу тебе, безыскусные и халявные. Синекура! Плыви себе по программе, пока она работает.
— А если я не хочу? — сжал кулаки Мишка.
Гуру посмотрел на побледневшее лицо, на серые глаза из-под рыжей челки.
— Уважаю, — сказал он. — Но кто тебя спрашивает?
— Но есть же способ! Равиль, ты сам говорил!
— Говорил, — Петрольев снова поменял позу. — Со мной в «психушке» кантовался парень, который знал об этом все. Правда, долго я с ним не общался, очень уж он был загруженный, нервный, глаза у него скакали…
— И что? — спросил Мишка.
— И ничего. Сдох он в августе того же года.
— А способ?
Гуру поморщился.
— Оно тебе надо?
Мишка решительно кивнул.
— Биоробот, которому надоела его программа, — хмыкнул гуру. — Таких сюжетов хоть отбавляй. Дика не читал?
— Я детективы люблю.
— Сам любишь или программа подсказала любить?
Мишка отвернул голову.
— Ладно, — вздохнул Петрольев и вновь достал коробку с сигаретками. — Настойчивость — вещь хорошая.
— Надо курить?
— Дурень ты парень, — весело отозвался гуру, — думаешь, травка и прочая дурь освобождают от рамок? Хрен там. Настройку сбивают, да, превращают жизнь как бы в хаос, — он сдвинул сигаретки к бокам коробки и вытянул снизу сложенный вчетверо листок. — Но хочу сказать тебе: хаос — штука гораздо более структурированная и жесткая. Словно ты выбрался за решетку, но оказался в клетке. Так, есть где записать?
— Я запомню, — сказал Мишка.
Петрольев расхохотался.
— Это не рецепт, чувак. И хрен ты его запомнишь, на себе проверял — забывается напрочь. В банке вон возьми…
Мишка, опустив в банку руку, выудил оттуда огрызок зеленого карандаша. Клочок бумаги Равиль оторвал от тетради.
— Пиши, — сказал он. — Куэска ти макъяна, эхвахья шудр, нахмийо хомино тебхасангхвати (тебхасангхвати — в одно слово), дхат дэххат йос.
— А что это за язык? — спросил Мишка.
Он дал сверить написанное гуру, и тот исправил буквы в двух местах.
— Это не язык, это, типа, звуковой пароль. Мантра, которая открывает выход или переход, рушит границы, не знаю, как правильно.
— И это все?
— Что?
— Сказал — и все, вне рамок?
Петрольев ласково посмотрел на Мишку.
— Ты — дебил? Я сейчас при тебе прочитал мантру три или четыре раза. Ты видишь меня вне реальности, вне программы? Есть и второе условие.
— Какое?
Гуру сунул коробку под подушку.
— Второе условие: ты должен успеть прочитать эту мантру, находясь на волосок от смерти. Усек, чувак?
— А как это?
— Думай, — развел руками Петрольев. — У тебя голова или куст картофельный? На волосок и значит, что на волосок. Кстати, выпадение из окна последнего этажа или прыжок с крыши совсем не канают — ты должен: а — успеть проговорить мантру в очень узкий промежуток времени и б — остаться жив.
— Так это же невозможно!
— Я и говорю: прыжки не канают.
Мишка встал с койки.
— Это невыполнимое условие.
— А что ты хотел? — недобро прищурился гуру. — Выйти за рамки как в калитку? Сломать программу, не сломав себя? Найти черный ход под землю, вымощенный золотыми кирпичами и с лампочками через метр?
— Но как тогда?
Петрольев показал пальцем:
— Дверь видишь? Все, дуй к себе, думай. Я, блин, за тебя еще способы искать буду! Студент! Мне и здесь хорошо. Мне мои рамки нравятся. Я никуда не рвусь, в отличие от тебя, чувак. Слова записал — иди с миром!
— Ну и пойду!
Вместо благодарности Мишка хлопнул дверью погромче. Чтоб она вообще отвалилась! С петель и вдрызг!
Очень интересно! — подумалось ему. Никакой он не гуру, этот Равиль. Хрень какую-то наговорил, псих недолеченный.
Коляска ты моя, на… Мишка заглянул в бумажку. Смотри-ка, почти угадал. Куэска ти макъяна… Можно срифмовать даже.
Он спустился на этаж.
Вверх по лестнице протопали два парня с постельным бельем. Вслед за ними торопилась тощая девчонка в очках.
— Мальчишки, а сегодня белье меняют?
— Вы плохо видите, девушка?
— Я уточняю.
Мишка усмехнулся, оставляя три программы выполнять намертво зашитые действия любопытства, флирта, симпатии, влечения. Пустяк вроде бы, случайный разговор, но только для тех, кто не видит со стороны режиссуры процесса. Ничего-ничего, он найдет способ, и этот заскриптованный мир, в котором даже мысли подчинены простым алгоритмам, уступит место новому и волшебному.
Из комнаты, которую Мишка делил с Женькой Капитоновым, крупным веснушчатым парнем из Вологды, тянуло подгоревшими макаронами.
Вот тоже, подумал Мишка, входя, могло бы пахнуть духами, вареньем, яблоками, носками, в конце концов, а пахнет макаронами. Почему? Потому что никакой другой запах в данную единицу времени для меня не предусмотрен. Конечно, глупо концентрироваться на такой малозначительной детали…
— Вот ты жук! — Жующий Женька выплыл из-за шкафа со сковородкой, на которой загибались от жара витые макаронины. — Ты же к Равилю пошел.
— Все, сходил.
— А я подумал, — сказал Женька, — что у людей в измененном, как у тебя, состоянии, развиваются особые способности, вроде суперострого зрения или чудесного нюха. Вот ты мои макароны и учуял.
— Да не буду я твои макароны! — рассердился Мишка. — Пожарил — зри, и так шмон стоит. Если бы не знал, что это не ты, а программа…
— Во-во, — кивнул Женька, — про это измененное состояние я и говорю.
— А Равиль, между прочим, со мной согласился!
Мишка брякнулся на свой койку и сбросил на пол стоптанные кроссовки.
— Ходжа Насреддин, знаешь, тоже со всеми соглашался. Ты, говорил, прав. И ты, говорил, прав. Жена ему: такого же не может быть, чтобы оба правы! А он ей: и ты права.
— Нет, он меня понял, — сказал Мишка. — Ты бы тоже понял, если бы послушал. Ты думаешь, что ты как бы совершенно спонтанно приготовил эти макароны?
— Не-а. Жрать захотел.
Женька наколол несколько макаронин вилкой.
— Увы, — Мишка заложил руки за голову, — жрать ты захотел не просто так. Все рассчитано. Если смотреть назад, все твои действия единичны.
— В смысле?
— В смысле, ты не можешь сказать мне, что мог пожарить что-то другое, поскольку у нас есть факт, умаляющий вариативность события, а именно, что пожарено уже не другое, а эти самые макароны.
— Слу-ушай, — скривился Женька, — отвянь, а? Аппетит портишь.
— Ладно, отвял, — Мишка вздохнул. — У меня другая проблема.
— Это радует, — сказал Женька и отправил наколотое в рот.
Мишка смотрел, как он, усевшись, пережевывает, как ходят его щеки, как блестит от масла нижняя губа. И ничего ему не надо. Хорошо ему, как Равилю. Ты — шимпанзе в клетке, но кормят же. Бунт, увы, — удел одиночек. Всякие женьки его поддерживать не станут, поскольку вообще не осознают, против чего бунт.
— Ты не знаешь, как можно, типа, быть на волоске от гибели, но выжить? Самостоятельно.
Женька вытаращил глаза.
— Ты что, самоубиться захотел?
— Блин! Я же говорю — выжить!
— Бригада скорой помощи тебе в помощь. Сначала вызови, потом траванись чем-нибудь.
— И что?
— Приедут, откачают.
— А если я хочу сам контролировать процесс?
Женька нахмурился.
— Тебе бы провериться, а?
Мишка вздохнул.
— Знал бы ты, что в твоих словах нет ни грамма импровизации! Что ты говоришь лишь то, что должен сказать.
Женька снова наколол макаронин.
— Я делаю и говорю что-то, руководствуясь лишь своими желаниями.
— Копни глубже! Откуда возникают желания? Откуда в голове появляются слова? Не какие-то, а именно эти? Почему ты говоришь это, а не что-то другое? Мог ли ты сказать что-то другое? Что руководит тобой все восемнадцать лет?