I
Велики леса северные: сухоборья, да глубокие топкие пади, да озера, да опять зеленые прохладные суземы.
Где у них начало, где середка, где конец, — кто проведает, какие ученые люди-землемеры?
Никто того не проведает. А только говорят старики, что от самого Студеного моря, от Печоры, от Мезени, от Канина — до Питера-города все можно лесом идти, живой души не встретишь.
И поехали в такие леса воевать англичане. Чудаки! Для какого смыслу?
Сказывал утром милиционер мужикам на берегу:
— У них все на картах промечено: и где лес, и где вода, и где луг. И где твоя, к примеру сказать, деревня Долгая Щелья. Опять же у них аппараты разные. Видать, большая война будет!
Хоть и не поверил старый Зимуй — такое у него понауличное звание — милиционеру, а весь день думалось.
Стоял у высокого крыльца, починял крылья невода. И все на реку поглядывал, поджидал сына с заречья — за сеном уехал, с отливом должен быть, — сказать ему надо. Опять, видно, забирать на войну станут.
«Не спущу Ваську, — думает Зимуй, — уедем на промысел за навагой, там доставай с Канина. Мыслимо ли дело, с одной войны распустили — другую зачинать. Не спущу — и все!..»
Гудело в избе — то молодица жернова вертела, жито домалывала.
Вышла на крыльцо баба Зимуева — Анисья, сказала:
— Что личемер-то давеча сказывал, — правда ай нет? Молодица, ишь, ревет, Ваську у меня, говорит, заберут. И у меня сердце затомило, и работа в уме не стоит.
— Лешего! — осердился Зимуй. — Наворожите тут до дела.
Даже нитку новосканную сорвал, осердившись. Не любил старик бабий язык, змеиный, долгий язык.
— Тре-пло! Пришить вот языки-те!
А как зашумела под берегом вода — на отлив пошла, сам стал на угоре, подождать сверху карбасов.
Широк Кулой в полной воде — что твое море! Зыблется весь на солнце, смотреть больно. Треплет свежий ветер бороду Зимуя, раздувает беспоясную рубаху.
«Морянка, должно, начинает перебивать, — обдумывает свои дела Зимуй, — благоприятно нам с Васькой завтра в Сояну плыть за семгой».
А вот и показались из-за мыса карбаса. Шибко несет вода, у ребят и веселки убраны. Сидят с девками на сене, на воду поглядывают да песни поют.
Певучий народ щельяне, зря карьеполы перед ними бахвалятся.
Не кукушица скуковалася-а…
Эх, да не горюшица сгоревалася-а…
Постоял Зимуй, послушал. Хороша песня, досельная, дедовская.
Красна девица сгоревала…
То Сарка поет… ишь, голосистая девка! Нет, не Сарка! Ефимка, надо быть? Или Сарка?..
Эх, да по хорошеньком плачет,
Пригоженьком,
По наде-е-е-женьке плачет,
По ми-илом дружке-е…
Стой, девки, как бы взаправду не привелось «Надеженьку»-то петь!
И, сложив в рупорок руки, закричал на всю реку Зимуй:
— Вась-ка-а!
— Чего-о?
— В Архангельском-то, бают, смен власти-и!
— Ну-у?
— Да вот те и ну-у! Англичане, бают, наехали-и!
— Кто сказывал?
— Человек тут был… с Мезени!
Сразу стало тихо на карбасах. Кончилось пение. Так и под берег подъехали невесело.
Собрались тут на угоре ребята, толковать про политику стали.
— Да не ходите — и все, ну их… — выругался Зимуй. — Васька, ты не ходи!
— Пускай ужо заставят! — говорили ребята, расходясь. — Кто теперь пойдет?..
Ночью пришел с Мезени лесом молодой матрос, звал с собой ребят в большевики идти и про новую политику сказывал:
— Это, что приехали они сюда с Ерманией-то воевать, — пустой разговор. Все одно что кобылу с хвоста поить. А приехали они нас под себя замять за богатства наши: за лесок, за ленок да за семужку. Погодите ужо, увидите!
И сманил за собой пятерых молодцов комитетских, ночью все и ушли.
II
Месяц на перекрой — самое время семгу промышлять.
Мужики с ближней избы наказывали: вчера за одну тоню по пятьдесят рыбин в лодку сваливали. И никого на деревне не осталось, все уплыли.
Понесли Зимуй с сыном невод в лодку, с вечерней белой водой порешили плыть. С горы высмотрели: карбас гонят с Мезени. Дождали:
— Не новую ли власть лешак несет?
Вышли тут на берег трое городских с сумками.
— Комитетские где?
Не сказал Зимуй, что ушли в большевики с матросом.
— На промысла ночью уплыли..
— Не врешь?
— Не корыстно мне врать-то!
— А мужики где?
— И мужики на промыслах. До одного все.
Поговорили тихонько меж собой приезжие. И подошли опять:
— Мы тут приехали новую власть устанавливать. Речь хотим сказать, разъяснение сделать.
Сощурился Зимуй, усмехнулся:
— Любое дело тут вам власть-то ставить, коли бабы одни остались.
Изобиделись. Мы, мол, не для баб, а для всего народа добра хотим.
А Зимуй им:
— Да ведь я смехом сказал, не в обиду. А только, по нам, безо власти-то лучше. Мы тут век в лесу живем, никакой власти не знаем. Коли при старом прижиме и был, к примеру сказать, урядник, так у нас, бывало, как напился мужик — и пошел того-сего урядника по морде бить. Первое дело было, хо-хо!..
Изобиделись того пуще. И сказал один:
— Ты, видно, старик, большевик?
— Где уж!.. Неграмотен я.
— Нет уж, большевик!
Такой вышел разговор нехороший. И ушли они на деревню.
Тут Васька отца забранил:
— Чего ты на их все насыкался? Еще арестуют с новой-то лешевой властью.
— А-ре-сту-ют? За каку таку провинку?
— Ишь, сказали — большевик.
— Мало что сказали! Так, пожалуй, и все наши мужики по-ихнему большевики выйдут. Чудаки!..
Совсем уже срядились плыть Зимуи. Все барахлишко подорожное склали бабы в лодку. И поветерь дула такая благоприятная, скорее воды понесет. Поглядывали на низ, караулили, скоро ли челка забелеет.
А как челка прохлестнула и вода закрутилась, на прибыль пошла — только бы в лодку садиться, — пришли опять те трое.
— Это чья лодка? Кто хозяин?
— Я хозяин.
— А, ты, старик! Вот что, отвези-ка нас в Карьеполье.
— Ни за какие деньги не повезу!
— Вот как! Эт-то почему?
— Не туда сряжался. Неспопутье!
Тут задориться стали, на испуг хотели взять.
— Ты знаешь, что тебе за это будет? Может, мы по военному делу?
— Не выйдет дело!
И Зимуй оттолкнулся от берега.
Крутит Кулой, весь желтый, в пене весь, — живо вынесло на струю. Стал Зимуй парус крепить и подмигнул хитро сыну.
— Те… хо-хо!.. трепки-те! Приехали власть становить, а ружьев-то и не захватили! Ныне, брат, без ружьев что с народом сделаешь! Слобо-да!..
III
Дикая река Кулой. Выбежал он у Пинеги и бежит извивается в глухих лесах черных до самого моря, льдами овитого. То в пене весь закипит, падунами моет серое каменье, то остановится глубокими, светлыми заводями, то опять побежит походкой веселой в старых, седых лесах.
Всего три деревни по Кулою на сотни верст. И одна меж ними дорога — Кулой же.
Плывут Зимуй вверх к промысловой избе, — в кои веки попала навстречу одна только лодка с Карьеполья.
Стоит на лодке кормщик, стихи досельные поет: про стольный Киев-град да про света Илью Муромца, крестьянского сына, матерого богатыря.
Замолчал кормщик, высматривать стал. По лодке морской, востроносой, сразу видать, — щельяне плывут. А не любят карьеполы щельян встречать:
— Востроголовым поветерь — нам противная.
Ну, однако, приветный народ на Кулое, — покричали, пока разминовались, и про смен власти, и про англичан, и про то, будет ли мобилизация.
И согласились заодно:
— К лешему такую новую власть!
— Да и пожалуй, что к лешему!
За полночь кинули якорек Зимуи у промысловой избы.
Тепло в избе, как в бане. Каменка только истопилась, дымом еще пахнет, и каменья в темноте краснеют. Не спят еще мужики, лежат на полатях, сказки слушают.
Поставил Зимуй чайник греть, стали с сыном рыбник тресковый заламывать. И рассказал он мужикам про тех троих, которые власть новую приехали ставить.
Схохотали над ими, чудаками, мужики. А Митька Носов — молодой парняшка, на лесотаске у «Стелла Полларе» работал, — сказал:
— То исэры, которым надо Учредительное собранье.
И заругался Зимуй:
— Хошь бы и такие! Чего лезут нам зад чесать, покуда не чешется! Тебе, может, парень, охота на войну с ими идти — иди!
Смутился Митька Носов:
— Да ведь мне что!.. Я ведь так сказал.
И замолчал.
Долго еще ворчал в темноте Зимуй.
Дедку на турецкую войну гоняли, сам в японскую ходил, сына только что с германской отпустили. И опять… Тревожат власти народ, хоть бы обождали, пока нарастет новое мясо. Неладно власти поступают.
Сидели так в темноте, убылой воды ждали. Те, кто уснул, храпели на разные голоса да от блох чесались — шибко много было в избе блох.
Да под каменкой скреблись, повизгивали мыши — за корку дрались.
IV
С водой выехали пораньше Зимуи на плесо. Старик сидел на веслах, сын снасть выкидывал.
Напружило водой невод, сразу худо лодка пошла. Подсменились.
Сделали круг с полреки, стали уж загребать к берегу. Вдруг старик скинул ушанку и головой тревожно завертел. И сын опустил весла, слушать стал.
Где-то близко за мысом хлопало: тук-тук-тук — и в берегах отдавало.
— Моторка! С чего бы то?
Вскочил старик, завыглядывал.
— Заездили, лешевы власти! Срежет снасть, загребай пуще, Васька!..
Дымилась еще по берегам предутренними туманами река, с холоду рябью поеживалась, и не видать было, где хлопает. А хлопало близко.
И вдруг из мглы вынырнула востроносая лодка-моторка.
В один голос завопили Зимуй:
— Эй, на моторке! Держи-и лева-а! Дьяволы-ы! Куда едете, снасть у нас та-ма-а! Лева-а!
Со всех сил вопили. Чутко было, в берегах заоткликалось на сто голосов. Только не слышала моторка, прямо на срез шла.
— Ах ты, сука серая! — грозил старик моторке кулаком. — Ах ты…
Пушил, матерился на всю реку. Потом вдруг опустил руки.
Видел он, как заныряли один за другим на волне поплавки и больше не показывались уже. Потом рвануло из рук у старика веревку, махнул волосьями до самой воды, чуть из лодки не вылетел.
Стоял, белый весь, смотрел на моторку. А она бежала весело, как будто ничего и не было. Поблизку пробежала.
И видел Зимуй: стоит на носу железный козел о трех ногах, глазком вперед смотрит.
— Гляди, гляди, батя, пулемет на нас наставили! — тихо, как бы про себя, сказал Васька.
И видели еще: стоят на моторке люди, будто не в русской одеже и с ружьями все. Крикнул им вдогонку старик: «Стой!» — да не услыхали. Только помахали ручкой и засмеялись.
А моторка уж хлопала дальше. Убежала, только вонью обдало.
— Надо снасть искать, — сказал Васька.
Отец сидел, опустив веселко, все на воду смотрел. Только брови черные, клочкатые тесно сдвинулись. И подскочил вдруг, крик поднял:
— Вон те и рыбка плывет, вон те и семужка! Не зря, вишь, снасть закидывали!..
Оглянулся сын: по воде, кивая головками, плыли к ним три пустые бутылки.
Как будто весело говорил старик сыну:
— Вот те и добыча за труды! Вишь, сколь скоро да хорошо вышло!
Сам все бровями водил.
Мужики тут подъехали. Покидали багром туда-сюда, поискали снасть. Нашли половину у берега; другую, видать, водой унесло.
Мужики ругались, а старый Зимуй все пошучивал:
— Наехала власть на чужую снасть.
Только как на берег вышли, сказал он сыну:
— Новую-то снасть теперь, брат, не заведешь, нет!
Сощурил глаз, поглядел вокруг на елки и кулаком — семь пудов немоченый весит — вдаль помахал:
— Ужо, кабы да эти ваши насмешки наобратно вам не отсмеялися!..
А на другой день к ночи оба Зимуй с племяшом плыли вверх по Кулою. Берданки промысленные и заряды лежали у них спрятаны под соломой.
На оклик сказывался Зимуй:
— В Немнюг поехали, рыбу на хлеб променивать.
Ехали сами на Пинегу, оттуда на Двину, хотели в большевики выйти. А может быть, и на Вагу, к головорезным ваганам, — как там придется.
V
С Кулоя зашли на Сотку. Сотка — речка тихая, застойная. Долго шестом пихались в корявых хвощах, в резучей осоке, щук спугивали.
Вода в Сотке болотная, красная. Где мелко — шли берегом, карбасок за веревку вели. В глубоких плесах высматривали черных окуней — матерые окуни в ломе, в корягах живут. Глушил их Зимуй из берданки, всплывали красноперые окуни кверху зеленым брюхом. На остановках хлебали славную ушку с дымом.
Двое суток шли так. Прошли по наволочью — дедовским старинным путем — из реки в реку и приткнулись близко Пинега-города.
Лодку утопили в омуте, веревку вывели к приметному кусту. И пошли горой. Обошли стороной город и тропками глухими прямо в лес ударились.
Шли опять долго, путь по солнцу держали, ягодой кормились, у озер лесных костерки раскладывали, сухари в чаю мочили, ночевали в избах лесных. Большие леса прошли, как ниткой прошили.
И на третьи сутки вышли на высокий берег. То река великая — Двина.
Сидели долго в бору на круче, в обе стороны глядели. Не видать на реке ни дыма, ни паруса, ни лодочки — пустая, неработная плывет вода. Неладное что-то сотворилось на великой реке.
Только чайки одни сидят по песчаным косам, будто пена белеет по краям. И кричат чайки женскими тревожными голосами. Да бор шумит под ветром — по вершинам издали идет глубокий ропот.
И положил старый Зимуй идти вверх по реке: там должны быть свои, не минуется встреча. Пошли вверх узенькой тропкой, лапы еловые раздвигали, о корневища узловатые запинались. Прошли в одном месте лесосеку широкую. Только хотели в лес зайти, вдруг из-за бугра хлопнул выстрел, пуля под самыми ногами жуком зарылась в песок.
— Сто-ой! — заойкало со всех сторон по лесосеке.
Осердился старый Зимуй, заругался с досады на весь лес:
— Фу-ты, шаль! Чего палишь без спросу? Сболтало тебя, ишь!
Выскочили сразу из-за бугра два молодца, ружья направляют.
— Кто идет?
Крикнули ребята:
— Свои.
А Зимуй опять выбранился:
— Ишь ведь, какая вы невежа! Убить нас могли, дураки!
Подошли молодцы поближе, ружья опустили. Пожурил их Зимуй: молодяжки, службы не знают. Ты сначала спроси, потом пали.
Оправдывались ребята:
— Тут, брат, сурьезная война объявлена, не смотреть на вас было. Мы белую гвардию караулим. Думали, не она ли идет?
Закурили, поговорили, ознакомились.
— Ну, показывай главного командующего, — сказал важно Зимуй.
Остался один парень на бугре стоять, другой проводить пошел.
За горой, в излучине, увидели: пароходик белеет — бочком к берегу привалился. На мачте красный флажок трепыхается. По сходням туда-сюда люди бегают, дрова на пароход носят. Весь пароход по бортам дровами обложен.
— Вот и стоянка наша. Сегодня в рейс пойдем на низ, в разведку. Англичан не видали?
— Как не видать, видали.
— Да ну? Какие они есть?
— Какие? Обыкновенные! — сказал Зимуй.
Парень поежился:
— Говорят, идут. Близко ли, далеко ли — не знаем. Ну, пошли теперь в штаб.
Действительно, на дверке капитанской каюты бумажка: «Штаб». За дверью сердитые голоса спорят. И слыхать, чей-то тяжелый кулак по столу крепко стучит.
Вахтенный просунулся в дверь:
— Добровольные пришли.
— Обожди, говорю! — откликнулся из каюты хриплый голос.
И дверь захлопнулась. Стали Зимуй ждать. Долго сидели, пока не надоело. Пошел в каюту старик — хотелось ему скорей про англичан рассказать.
Густо накурено было в каюте — облаком поплыл из дверей дым. Там сидели трое. Замолчали все, как вошел Зимуй.
— Что скажешь?
Большой, кудластый уставил навстречу ему тяжелую голову — похожий на медведя в тесной берлоге. На широких щеках его огнисто горела рыжая щетина. Часто мигали маленькие бессонные глаза. И голос сиплый, с натугой, спросил опять:
— Что скажешь, дорогой? Давай скорее!
Не ко времени зашел Зимуй — сам видел: заняты люди делом. Лежит на столе большая карта, краями свесилась до самого полу. Седой важный человек прилежно клонил над картой стриженную ершиком голову, мерял спичкой зеленое поле. Усы у человека пышные, витками — прямо генерал.
Даже сробел Зимуй, запнулся на первом слове:
— Ни звать, ни взвеличать не знаю как… извиняюсь, товарищи. Примите нас на верную службу.
— Откудова?
— Сдалека! Четверо суток лесом шли.
— Один?
— С сыном да с племяшом. Выехали, вишь, мы на промысел, а они у нас снасть сорвали…
— Постой! Какая снасть? Ах ты, ей-богу… Некогда нам, отец! Понимаешь?
Устало вздохнув, провел по лицу кудластый. Он поднялся в тесноте каюты, огромный и широкий, и, заслонив окно, вытер ладонью запотевшее стекло. Посмотрел на берег и повернулся:
— Не могу принять на пароход. Мест у нас нет. Понял?
Долго стоял Зимуй, не знал, что сказать.
— Эко неловко! Хошь назад иди теперь. Вот ведь оказия!
И тут поднялся третий — маленький, черноватый. Он сидел на капитанской койке, оглядывая всех из угла веселыми глазами.
— Я его беру с собой, — сказал он. — Стрелять умеешь, отец?
— С малых лет охотники. Белку в глазок бьем.
— Ишь ты! А ты, брат, вон какой — налитой! — восхищенно пошатал он могучие плечи старого Зимуя.
— Силушка еще есть, — степенно похвалился Зимуй.
— Тебя как звать-то?
— А Кузьмой зовут.
— Ну, ладно, Кузьма-богатырь. Пойдешь со мной а лес.
Они вышли из каюты. И тут черноватый весело, по-знакомому, подмигнул Зимую, показывая на дверь:
— Сердится! А ведь добрейшей души человек! Ну и пусть сердится, а мы все-таки сделаем по-своему. И большое дело сделаем. Верно, Кузьма-богатырь?
И хоть не знал Зимуй, о чем говорит человек, а тоже засмеялся:
— Так и пожалуй, что верно!
VI
Черноватого звали Пунин. Первое время все поглядывал на него Зимуй: не узнать, что за человек. Расхаживает по пароходу, маленький, ручки в брючки, а ходит по-петушиному — головой набочок, будто клюнуть хочет. Со всеми разговаривает и все время зубы кажет. А сам неприметно глядит и глядит веселым глазом, будто насквозь щупает.
Говорили, в штабе он большой человек — комиссар. Оно и верно: тихо, без шуму, а устроил все как надо, Принял-таки тот кудластый и Ваську и племяша к себе на пароход. А Зимуя записали к Пунину в отряд — на большое дело.
На большое дело снарядились четверо: комиссар Пунин, да тот белоусый — с генералом схожий, да старый Зимуй, да выпросился еще с парохода Исайка Мягкий, проводником взялся быть, хаживал будто бы в этих местах на лесные промеры, знает места хорошо. Взял его Пунин в отряд, только посмотрел зорким глазом:
— Ты, парень, может, со страху с парохода уходишь? Так наше дело будет опаснее, имей в виду.
И тихо, без гудков отпихнулся от берега пароход, пошел в разведку на низ.
Поцеловались на прощанье Пунин с кудластым, посмотрели долго друг на друга.
— Рисково, говорю, действуешь, — сердито заворчал опять кудластый, — может, отдумаешь?
— Нет, брат, не отдумаю.
— Ну и черт с тобой! Твоя затея — ты в ответе. Отдай чалку!..
Поцеловались и Зимуй с сыном. Оправил старик бороду, замигал часто. Хотел прибодрить парня, а сказалось совсем не так:
— Коли что, так смотри, не особо…
Строго сказалось, не заслужил того верный, тихий сын. И махнул рукой старик, побежал по шатучим сходням на берег.
Зашлепал пароходишко вниз — англичан искать. Два пулемета сидели по-собачьи, мордой кверху, один на носу, другой на корме.
С кормы смотрел недвижно Васька, только ветер кудрю взметывал.
Бежал по берегу Зимуй, кричал вслед:
— Матке наказывай с кем ли поклон. Скажи, коли живы будем, домой на зимние праздники будем.
Засмеялись все на пароходе:
— Правильно, отец: коли не помрем — живы будем.
И ушел пароход. Далеко в излучине повернулся еще белым боком, зажглись на солнце окна. Потом увернулся сразу за зеленый мысок, и стало затихать шлепанье колесных плиц.
— Собирай вещи-и! — петушком кукарекнул Пунин.
И оглянулся на него Зимуй: по-иному звучал теперь голос маленького комиссара, и озабоченным стало его приветное лицо.
Все подвязали мешки и молча двинулись в лес, сырой и замоховелый, то и дело натыкаясь на трухлявую валежину.
Двое суток опять лесами правили. А дорога все в гору да под гору. Ноги то в болотине вязнут, а в гору идти — назад катятся по сухому игольнику да ломкому брусничнику.
Тяжелая выпала путина. Оно бы и ничего, ежели бы клади поменьше. А то патронов по сту, да круглые гранаты — по пятку на брата, да еды всякой на неделю.
Легче всех на ногу оказался старый Зимуй — «у нас эдак по грузди ходят». За ним равнялся маленький комиссар, — шея вперед вытянута, и жилы на ней напряглись — лямки давят. А не отстает. Дальше гусиным ровным шагом шел белоусый пунинский знакомец. А напоследях тихоходом буксовал Исайка Мягкий, идет — пыхтит, красный и сердитый, ноги у него как чурки.
По дороге больше молчали. Сказал комиссар, что враг с любой стороны выскочить может: «В глубокий тыл идем, потише надо».
На первом привале решился спросить Зимуй комиссара, с какого он будет места, и живы ли где родители у него, или, может, есть где детки посеяны?
Усмехнулся комиссар, переглянулся с усачом.
— Забыл, брат, я родителей, а деток совсем не имею.
Удивился этому Зимуй: как же так человек может забыть родителей?
— Даже фамилию свою настоящую не сразу вспомню, — усмехнулся опять комиссар. — Жизнь-то по ссылкам прошла. А больше и не спрашивай.
И уставил Исайка любопытные гляделки на маленького комиссара:
— Вон что! Так ты, выходит, Пунин — не Пунин, а не знай кто!
И еще сказал комиссар, что усача зовут Брониславом, что служил он раньше на железной дороге, а имя у него оттого трудное, что не русский — поляк. И опять подивился про себя Зимуй: каких только людей не встретишь на свете! Ведь вот и не русский и волосом сед, а эдакую даль от родного места ушел, — какой ему прибыток ставить голову на чужой стороне? Видно, заела беда какая.
Так на этом и знакомство все кончилось. Шли опять дальше. Правили все по комиссаровой зеленой карте. И к вечеру на другой день вышли к реке на высокий берег.
Горела река под вечерним огнем, чуть отсвечивала стылым под кручей. Холодок тянул под берегом косые серые зыби. На дальнем луговом берегу посвистывали травнички. Тихо было.
— Пришли! — сказал комиссар.
Скинули все мешки и прилегли отдохнуть на высокой круче. Смотрели, слушали.
Достал опять Пунин зеленую карту, долго водил пальцем, объяснял военную задачу:
— Вот эта синяя жила — Двина. А это — по зеленому вьет жилочка — то наша река. Вот тут мы и лежим. Задача наша такая: запереть реку и никого снизу не пропускать. Зачем это нужно? А затем, что сверху наша колонна лесом идет — вот здесь. И вся штука в том, кто раньше поспеет вот сюда, — наши или белые. Понятно ли?
Все было понятно.
— Дело тут, значит, ясно: кто снизу — тот белогвардеец, кто на низ — тот к белогвардейцам. И тем и другим мы загородим дорогу. Все. Теперь пойдем выбирать позицию.
VII
Позицию выбрали — нельзя лучше.
Круча стояла высоким отвесным лбом над рекой. Понизу — четкие пласты зеленой глины, сочится из нее ржавая темная вода. Выше — желтый крепкий песочник, весь источен черными ходами ласточьих гнезд. А на нем старый вековечный бор. Выбирай любую елку — далеко вокруг видать на обе стороны.
Вот и заперли реку. Две ели-вековуши стоят над обрывом — устроили на них караульную вышку. В лохматой гущине глазом не найдешь.
С утра засели там Зимуй и тот белоусый поляк. Сидели рядом, только руку протянуть.
Было им любо качаться на высоте. Глянешь вниз — и щекотно подкатывает к сердцу жуть. Лентой далеко загнула река — мелкая по заречью, перекаты везде желтеют. А самая глубь — тут под кручей. И лес, боровая чаща, далеко уходит синими верхами. По другому бережку, низовому, виснут над водой осинки да рябинки, красные с ночных холодов.
А сегодня пригрело по-летнему солнышко. Благовонной смолкой раздышались старые ели. И на песчаных косах истомно машут крыльями чайки.
Ветер доносит издали чуть приметно дымком — там за болотцем у шалаша варит Исайка кашу-воденяшу. Комиссар там спит на припеке, первую ночь сам в карауле выстоял.
Посмотрит Зимуй на соседа и усмехнется в бороду. Целит все поляк свою винтовку — далеко вытянул ее по мохнатому суку, берет на мушку дальних чаек. Глаз голубой прищурил, будто закрыл совсем, и губу оттянул, только пышный ус подрагивает. И молчит поляк, про себя что-то думает.
А мир — велика пустыня, будто только двое их и жителей. И хорошо им качаться в светлых зеленых лохмах — вправо-влево.
Выплыл тут из-за леса рыжий орел — канюк. Раскинул в небе широкие крылья, кругами парил над заречьем. Острая голова уставлена вниз — высматривал в прибрежных кустах молодых глупых чайчонышей. Все ниже вел свои круги, чуть вздрагивая широким крылом на поворотах.
И очнулись от дремоты чайки на песчаных косах, махали крыльями и тревожно стонали. Плачевные их голоса жалко разносились над рекой.
Орел кружил все ниже. Пыльно-серыми казались его крылья, освещенные сверху солнцем. И вдруг, как схваченные ветром, всплеснули крыльями чайки и понеслись навстречу. С разлету падали на орла, а он легко увертывался и кружил снова — сильный и равнодушный.
Только один раз рассердился канюк, взмыл повыше, настиг чаек и крепко ударил одну клювом — только перышки поплыли по ветру. И прянули испуганные чайки книзу, а одна из них, торопливо махая подбитым крылом, падала в прибрежные кусты.
Зимуй и поляк неотрывно следили за этой воздушной борьбой.
— Ах ты тварина злая! — схватился было за берданку Зимуй, завидев близко над собой рыжие крылья.
Поляк раскурил цигарку и глянул на Зимуя непонятно весело.
— Вот послушай-ка, расскажу я тебе такую притчу. Пришлось мне одну осень работать на прокладке дороги по берегу моря. Далеко это отсюда. По этому берегу птица всякая летит на зимовку в теплые края. И вот, скажу я тебе, летят там большими стаями перепелки — птичка малая, а жирная, вкусная. Вот я раз и примечаю: летит большая стайка, а за ней сокол-ястребок малый в хвосте летит, не отстает. Фураж свой гонит. Они в траву падут попастись, и сокол тут же на деревце сядет пообедать. И ведь сколь хитер — бьет только ту, которая притомится, отставать станет. А которые хорошо летят, тех не трогает, — мое, мол, не уйдет, пускай себе жирок нагуливают. Так вместе и летят. И птички эти глупые так привыкнут к своему ястребу, что уже не боятся и даже не понимают, что он их погонщик вечный. Может, даже за товарища своего считают, за охранителя.
Поляк помолчал.
— Вот и у людей, отец, не так ли идут дела? Мы жизнь живем, работаем и даже не знаем, что рядом с нами хищник-человек идет, от нашего труда даром кормится. И мы тоже думаем, что это так и надо, что это правильный порядок, и даже свободными себя считаем…
— Кто же это такой? — соображал Зимуй. — Богатые, что ль?
— Правильно угадал! — похвалил его поляк.
И тут же стал объяснять Зимую удивительный и трудный распорядок человечьей жизни. Растолковал, как разделились люди на богатых и бедных и как пошел между ними вечный раскол.
— И быть теперь, — сказал поляк, — великой войне…
— К зимним праздникам ужли не кончим? — спросил Зимуй.
— Не-ет! — протянул поляк. — Ты впутался, отец, в большую историю, так и знай. Война теперь пойдет, пока не возьмет верх бедная сторона, и не только у нас здесь, а по всему миру. Понял? Расскажи-ка, ты с чего на войну-то вышел?
Вспомнил тут Зимуй про свою обиду, заводил бровями.
— Так, легла у нас одна поперечина.
— Нуте-с?
— Снасть англичане сорвали!
И рассказал про свою беду Зимуй — все, как было: без снасти ты не человек.
— За эдакую насмешку я кому хошь заплачу. Не по миру идти!
— Ну, значит, крепко! — сказал поляк, подкручивая ус. — Ты на бедной стороне стоишь.
И опять объяснял поляк, отчего делится теперь мир на белых и красных. Чутко слушал Зимуй, и точно светлее становилось в его голове от этих ясных слов. Совсем как в часах: одно за другое цепляет, только надо понять, что к чему. Так, бывало, объяснял Зимую механизм немудрящих деревенских часишек зашедший на ночлег проходяга-мастер. Думалось — никогда не понять этого темной головой. А оказалось просто все. И даже с тех пор стал сам Зимуй чинить свои ходики, коли случалась поломка. Так и теперь.
— Вот ведь, доживешь до желтого зуба, — смущенно сдвинул шапку на глаза Зимуй, — а главного-то и не знаешь.
Он зорко посмотрел из-под козырька на соседа и полюбопытствовал:
— А ты почто на войну вышел?
— У меня тоже снасть сорвали, — хитроумно ответил поляк.
— Вот-те беда! — удивился Зимуй. — Да не врешь ли?
— Только моя снасть пообширней твоей будет. Снасть эту революцией зовут. Мы всю жизнь эту снасть готовили, ячейку за ячейкой выметывали. И только пришло наше время, стали мы новые порядки заводить — тут и наехали непрошеные гости мешать нам. Ну, раз такая поперечина — я тоже не стерпел. Вроде как с тобой дело получилось.
— Хо-хо! Заедино нам, выходит, с тобой?
— Выходит, заедино.
— Ах ты, распрокудахты! Ну, благословясь, давай-ка руку.
И — с елки на елку — крепко взял поляк тяжелую руку старого Зимуя.
VIII
Пунин повернулся спиной к огню и укрылся кожанкой.
Сытый голос Исайки лился ровно и глох в обступивших шалаш темных кустах.
Можно было слушать, можно не слушать. Дремота затягивала сознание. Голос Исайки тишал тогда и странно пересекался на середине слова.
Пунин вздрагивал и открывал глаза. И было ему приятно, что Бронислав, по-обычному спокойно, поддакивает Исайке, покручивая мягкий витой ус.
— Грибоед — лесной чертушко, — вел сказ Исайка, — на бору он вроде генерала. Росточку небольшого, сам по себе невидный, а важный-преважный. Щекастый, усы седые, котиные, голова круглая, глаза зеленые, дремливые. Уши большие, стариковские, а из них клочья торчат. Из ноздрей такие же клочья. Тулово как у зайца, только голое. Ну, бегать он не горазд. Перебирается от пенька к пеньку, как старичок недужливый с завалинки на завалинку. И не кричит никогда — этого нет. Крику, надо сказать, не любит. Только во сне храпит, далеко бывает слышно…
— Ты сам слыхал? — перебил поляк ровно льющийся Исайкин сказ.
— Люди слыхали — нам рассказали, — уклончиво отговорился Исайка.
— Нуте-с?..
Поляк сидел, задумчиво глядя в огонь.
Исайка ловко подстругивал кривым ножишком черенок ложки. Мягкая осиновая плашка поддавалась легко, завиваясь под лезвием в мелкие кудерьки.
Когда-то, еще малым отроком, по отцовскому обету отдали Исайку из богатой поморской семьи в Соловки на послух — целую зиму работал Исайка у монахов по ложкарной части. Славные ложки выучили резать монахи, первейший сорт — с благословляющей рукой на черенке, благословение угодников соловецких.
Резал Исайка первую ложку в подарок комиссару. А усатому поляку решил вырезать трубку с голенькой дамочкой — пускай утешается старый человек.
За делом неспешно вел рассказ Исайка:
— Вот какой грибоед. А имя такое носит затем, что грибы на бору ест. Видали, может, на бору корешок один торчит, а кругом только крохи от гриба? Вот-вот, это непременно он. А то еще на больших на старых грибах точно зубом кто ковырнул. Это он — грибоед. Только, значит, сытый шел, есть не ел, а отметину свою поставил. Ну, тот гриб пускай уж стоит, лучше не трогайте. Вы думаете, хороший это гриб, а он как раз — червоточина. И скотина его даже не тронет, понюхает и отойдет.
— Нуте-с?
— А живет грибоед в яминах, в буреломе. Выкопает гнездо и лежит себе, глазами посвечивает. Лень ему выходить оттуда, соне. Высунет поутру голову, посмотрит, не выскочил ли где молодой грибок просвиркой махонькой. Подберется к нему и смотрит долго: не то съесть, не то обождать? Потом как даст ему с маху шлепка хорошего!.. Так и живет лесной чертушко. Тихоней живет, никого не обидит. Крови он прямо видеть не может. Плачет, говорят, человечьим голосом и землю когтями дерет, ежели где след крови услышит. И вот раз случись…
Исайка смолк и тревожно прислушался. Близко в темных кустах раздался тихий, как бы удивленный вскрик, хрустнули сучья, и жалобно, по-ягнячьи, всплакался в ночи непонятный голос. И опять стало тихо. Только постреливали в огне сучья и со звоном осыпались золотые угольки.
— Лисица придушила зайца, — спокойно объяснил поляк, — молодой, видно, несмышленыш, на огонь шел посмотреть, вот и попал в зубы.
— А, будь она проклята! — злобно сплюнул в огонь Исайка. — До чего сердце стревожила!..
Помолчав, спросил поляк:
— Исай, а ты в чертей веришь?
— Зачем это… не верю.
— Ой, врешь! А покойников боишься?
— Чего ты, ей-богу, вздумал…
— А ну-ка, сбегай за водой на речку, чай будем пить.
— И сбегаю.
— Только беги и клятву повторяй: ни живых, ни мертвых не убоюся…
Пунин приподнял краешек кожанки и, едва удерживаясь от смеха, посмотрел на Исайку. Лоснящееся бабье лицо Исайки было полно смятенья.
— Ну, повтори: ни живых, ни мертвых…
— Ни живых… ни мертвых… — начал Исайка и вдруг застыл в столбняке.
Кто-то шел в темноте из лесной чащи к костру — были явственно слышны крадущиеся шаги.
— Кто идет? — окликнул поляк.
Раздвинув кусты, вышел на свет Зимуй.
— Что случилось, отец? — сразу сел Пунин.
— А ничего. Тихо все.
— Как же ты с поста ушел? Разве можно? А еще говоришь: старый солдат. Ай-яй!
— Поговорить о деле надо.
Зимуй значительно поджал губы. Отвел в сторону комиссара и тревожно зашептал:
— Худо, брат, мы заперли реку, коли все вешки стоят на русле.
Переглянулись комиссар с поляком: а ведь верно говорит старик.
— Что ж ты предлагаешь? Снять совсем?
— Зачем сымать! Сплаваю сейчас, переставлю все по мелям — хорошая выйдет тут ловушка.
Радовался комиссар, руки все потирал да похлопывал старика по плечу:
— Ай да Кузьма-богатырь! Придумал! Мне это и в голову не приходило. Только, гляди, не утонешь?
— А и утону, так таковский.
Оставив у шалаша Исайку, все пошли на берег. Черная вода тускло отражала мерцание холодных осенних звезд. Где-то далеко плеснула сонная рыба. В заречье на луговых озерах подала голос гагара и смолкла.
— Господи благослови! — сказал Зимуй, ступив в темную воду.
Он забрел по шею и, задрав бороду, стал вплавь перебивать течение.
Две темные фигуры стояли на берегу, вглядываясь в качавшиеся на воде звездные туманности.
— В случае чего — зови на помочь, — сказал негромко поляк. Он сел на камешник и, кряхтя, стал разувать сапоги.
Добрался Зимуй до первой вешки. Ухватил ее, всю осклизлую, замотанную густой тиной, расшатывал долго. С бульканьем катились со дна пузыри. Под ногой тяжело шевельнулось что-то, — должно, налима потревожил Зимуй.
Подалась вешка, всплыла наверх. Все оглядывался Зимуй на темный ночной берег и усмехался в бороду. Ждет его там комиссар, тревожится небось. И тот белоусый поляк щурит зоркие глаза на воду. Гляди, гляди, небось старый Зимуй знает свое дело, понимает, что к чему.
Нащупывая ногами зыбучий гребень переката, осторожно брел по отмели Зимуй. Накрепко всадил вешку на новом месте и усмехнулся опять. Знал: похвалит его завтра поляк за хитрую выдумку. Пойди-ка найди теперь, где русло, как раз на стругу заскочишь. Хорошая вышла ловушка, попробуй сунься теперь!..
Переставил на опасные места все вешки Зимуй и поплыл к берегу. Часа два высидел в воде, руки-ноги заколели, едва и на берег вышел.
— Не пройдут теперь ваши буржуи, — сказал он.
И радостно промолчали на эти слова комиссар с поляком.
Пришли опять все к шалашу, уложили спать старика, накрыли потеплее.
И подошел тут к комиссару Исайка.
— А я тем временем подарочек тебе сготовил. Прими изделие рук моих: ложка соловецкая — еда молодецкая.
— Благодарствую, — сказал комиссар, сомнительно оглядывая большую ложку. Благословляющие персты на черенке были искусно загнуты в большой жирный кукиш.
IX
Граната булькнула и осела в темную глубь омута. Через минуту глухо бухнул подводный взрыв. Вода мгновенно вскипела и запузырилась, вздымая со дна клубы рыжей мути.
Одна за другой всплывали из глубины оглушенные рыбы. Зеленобокие окуни перевертывались кверху брюхом, бессильно расправив по воде красные, как бы окровавленные плавники. Широко разинув жабры, выкинулась пятнистая жирная щука. Стайка хариусов опрокинулась кверху нежно-белым брюшком.
— На уху есть, — довольно оглядел все еще мутившуюся заводь Зимуй.
Он спустился в воду и стал выбрасывать на берег подплывавшую добычу. И закричал вдруг:
— Комиссар! Гляди-кась сюда! Вот так князь! Экой дородный какой вылез!
Вспугнутый взрывом, выбрался из заваленного коряжинами темного омута огромный черный налим. Он медленно пробирался по желтой отмели, баламутя сильным хвостом песчаную дымку за собой.
Пунин схватил револьверчик и, выбрасывая коленки, побежал по мелкой воде к Зимую.
— Ну-ка, где твой князь, сейчас мы его…
— Вон, под берег стал, в залывину. Заходи снизу, я тут покараулю. А жирный-то, гляди, как кот хороший!
Пунин, стоя по пояс в воде, азартно вглядывался в золотую, зыблющуюся от солнца воду.
— Ага! — Он прицелился в темное, кольцом обольнувшее подводный камень тулово налима.
— Стойте, стойте, тише вы! — вдруг шумно обрушился из кустов Исайка. Он испуганно поводил глазами на двух голых людей. Зашептал: — Лодка идет сверху. Слышите?
Пунин опустил револьверчик и прислушался.
Над залитыми вечерним солнцем вершинами елей неслось упорное кукованье. Это подавал тревожные сигналы поляк.
— Отец, одеваться! — кинулся на берег комиссар.
— Эх, жалко князя-то! — почесался Зимуй. И досадливо ткнул ногой под бок трепыхнувшегося налима.
— Живо, отец! — торопил комиссар.
Застегиваясь на ходу, они бросились на кручу.
По реке в тени высокого берега шла сверху лодка. В ней сидели двое. Один усиленно греб, широко замахиваясь веслами, другой отчерпывал банкой воду и мерно выливал за борт. Спутники вели тихий разговор, поглядывая на высокий берег.
— Надо послушать, — зашептал Пунин, — о чем говорят: белые или красные?
— От красных плывут! — подсказал Исайка.
— К белым плывут! — сказал Пунин.
Комиссар с Зимуем пошли по берегу. Пригибаясь, торопливо проныривали в низких кустах. В закрытых местах забегали вперед и, раздвинув ивняк, ложились на похолодевшем песке. Высматривали и, затаивая дыхание, чутко вслушивались в долетавшие голоса.
Лодку быстро несло течением. Гребец опустил весла по бортам. Зачерпнул воды и полил на уключья. Изругался негромко:
— Скрипят, будь они прокляты!
Комиссар лежал в ивняке и слушал. Хрипло и часто дышал рядом Зимуй. И когда подвело течением лодку, поднялся Пунин.
— Сто-ой! — понесло над рекой его голос.
Гребец замер.
Пунин вышел на берег и сказал:
— Правь к берегу!
Гребец опустил снова весла и, прикрыв глаза ладонью, долго вглядывался в кусты ивняка. Слышно было, как коротко и тревожно заговорили путники, увидев людей с ружьями.
— Считаю до трех, — сказал Пунин, — потом будем стрелять. Раз!..
Гребец взялся за весла и приправил к берегу. Шурша днищем, лодка ткнулась в песчаный берег.
В лодке сидели два плечистых парня. Загорелые с темным румянцем лица их были тревожны. Бровастые, смелые глаза угрюмо и зорко оглядывали комиссара.
— Придется выйти, — сухо сказал Пунин.
Парни вышли — оба статные, крепкие, в туго перехваченных ремнями рубахах. Прошли, отпечатав на влажном песке сильные следы, и стали в ряд.
«Братья», — подумал Пунин.
— Здесь военный пост, — сказал он, — предъявите ваши документы.
— Не взяли! — буркнул один из парней.
— Так. Вы кто — белые или красные? — спросил в упор Пунин.
Парни в замешательстве молчали. Бегающие глаза их остро и беспокойно оглядывали городскую одежду Пунина — кто он такой?
— К белым или к красным? — повторил вопрос Пунин.
Парни опять переглянулись, и тот, что был постарше, нетерпеливо вздернул плечами:
— Мы не белые и не красные. Ехали сами по себе. В гости к родным. Зачем? Звали на праздник.
— Пиво пить? — усмехнулся Пунин.
— Да хоть бы и пиво пить! — зыркнул глазами парень и, насупившись, смолк.
— Так! По усам текло, а в рот не попало, значит? Ну, а в деревне, куда вы ехали, кто: белые или красные? — настойчиво продолжал допрос Пунин.
— Нам все едино, — отвернулся парень. — Белые или красные — нам один черт!
— Это как же — один черт? — строго поднял голос комиссар. — Как это понять?
— Эх, эх, вот и сглуповали вы, ребята! — не выдержал тут Зимуй. — Дерзко да мерзко вышло слово-то ваше. Послушайте-ка, что я вам скажу: красные-то сызмальства за бедный класс по тюрьмам да по сибирям ходили, себя не жалели…
Зимуй оглянулся в довольное лицо комиссара и продолжал:
— А белые кто? Шантрапа всякая! У богатых злой собачкой под воротами вьются, на задних лапках служат перед ними, сладкого огрызка для себя ожидают. А вам это — один черт? Несклеписто понимаете, дружочки! Молоды вы еще — вот что!..
Зимуй с осуждением оглядывал парней. На скуластых лицах их чуть заметно пробежала ухмылка.
И, затаив улыбку в веселых глазах, сказал как можно строже комиссар:
— Ну, давайте говорить начисто: здесь красная застава. Кто вы, куда и зачем ехали?
Парни молчали, уставя в землю упрямые лбы.
— Придется отвести в штаб, — сказал Пунин.
Он вскинул ружье.
— Идите вперед и не оглядывайтесь.
Парни молодцевато, враз повернулись и зашагали в ногу. Они одинаково загребали на ходу руками, от этого на спине под рубахами мерно ходили крепкие медвежьи лопатки.
— Не разговаривать! — сердито крикнул сзади комиссар и для острастки щелкнул затвором ружья.
Их посадили возле костра. Поляк ушел спрятать в кустах лодку. Вернулся вскоре и с хмурым любопытством оглядел пленников. Парни сразу сробели под его тяжелым взглядом.
Поляк отвел в сторону комиссара, показал какую-то бумажку и что-то тихо сказал на ухо. В руке его качался мокрый веревочный причал от лодки.
— Прими! — бросил он веревку Исайке.
И, шагнув через костер, внезапно направил на парней наган:
— Руки вверх! Исайка, вяжи им руки. Живо!
Тяжело сопя, присел на корточки Исайка и стал закручивать мокрые узлы на вытянутых руках парней. Со страхом оглядывался он на круглый глазок револьвера, стягивая веревкой горячие жилистые кулаки парней. И, кончив, торопливо отбежал в сторону.
Поляк спрятал наган и стал спокойно крутить цигарку. Парни сидели, низко опустив чубатые головы.
X
Весь вечер молчали пленники. Исподлобья угрюмо следили они, как обряжается у костра Исайка.
Исайка опасливо поглядывал на жиловатые кулаки парней. Осторожно обходил их кованные крепкими гвоздями сапоги.
Комиссар и поляк частенько наведывались к шалашу, зорко оглядывая каждый раз пленников.
Так подошла ночь. Пригревшись у костра, парни заснули. Их разбудил голос Исайки. Тревожно смотрели они на него. И казалось, чуть приметно подмаргивает им Исайка — обнадеживающе и дружелюбно.
— Сколько время? — спросил один из парней.
— Не велено разговаривать! — оглядываясь в кусты, тихо сказал Исайка.
Глубоко средь недвижных вершин уже переливались трепетным светом звезды. Где-то, невидимая, катилась луна, — небо там, над вершинами, казалось светлым и обширно пустым.
— Ну что ж, пошли, господа! — вышел неожиданно из темноты поляк.
Парни заметили в его руке наган и молча переглянулись. В красном свете костра их твердые медные лица дрогнули и потускнели.
За спиной поляка, в густой тени, стоял комиссар, выставив вперед свой блестящий револьверчик.
— Куда идти?
Голос младшего парня дрогнул, искривилось лицо.
Тихо шумел костер, постреливая угольками. Исайка усиленно вздыхал, оглядывая темные фигуры людей.
Лицо поляка было скрыто в непроницаемой тени, видны были только сурово обвисшие усы.
— Поторапливайтесь, ждать некогда, — сказал он и поднял в упор наган.
Молчавший до этого старший парень легко вскинулся на ноги и грубо и длинно изругался. Как бы запнувшись о корень, он прыгнул вперед тяжелым плечом прямо на поляка. Тот успел отскочить.
— Ну, ты! Кабаненок! — угольями зажглись глаза поляка. — Прошу потише! Кругом марш!..
Ругаясь все громче, парень нагнулся и шагнул под темные своды елей. За ним вплотную шел поляк.
— Ну! — выступил на свет Пунин.
Весь обмякший, понурив чубатую голову, побрел следом другой парень.
Исайка видел в свете костра узкие, как бы отяжелевшие плечи комиссара, затем качнувшиеся лапы елей закрыли все.
Исайка сидел неподвижно, свалив набок жирное брюхо, и боязливо прислушивался. Ведь поляк хотел давеча отвести на дорогу и отпустить на все четыре стороны. Неужто обманул?..
Пачками постреливали сучья в костре, и Исайка испуганно вздрагивал. Непонятно тих был лес.
— Ой, господи! — зажал сразу ладонями уши Исайка.
Почудились ему вдруг громовые голоса и враздробь посыпавшиеся выстрелы. И еще как будто плеснулась в лесном озере матерая щука.
— Упокой, господи… во царствии твоем! — в страхе закрестился Исайка.
Он смотрел остекленевшими глазами на высокие темные вершины. Там, в голубой лунной высоте, прозрачной дымкой, как перышки, летели два облачка. Казалось Исайке, то парят к небу освобожденные души.
— Господи… упокой… — бормотал Исайка.
Он свалился на спину, вытаращил глаза на светлую краюшку месяца, опрокинутую в высоте.
Нестерпимая тишина стояла в лесу. Спокойно трещал костер, синие огоньки бегали в сырых сучьях. Исайка торопливо подкинул в огонь охапку веток, и высоко взметнувшееся пламя озарило до вершин молчаливые ели.
А может, почудилось все ему? Может, придет сейчас поляк и, весело подкручивая ус, скажет, что отпустил он парней. Ну, может, припугнул вдогонку, чтобы шибче бежали. Ах ты, господи боже, почему не идет никто? Не вышло ли беды какой?..
Но вот хрустнули шаги в стороне, и из-под ели выглянул поляк. Он долго и подозрительно оглядывал Исайку и сел напротив. Рядом с ним неслышно присел комиссар. Оба долго смотрели в бегающие огоньки костра. Исайка не мог отвести глаз от их сурово напряженных лиц.
Помолчав, вдруг окликнул поляк:
— Исай!
— Я! — робко оглянулся тот.
— А что — дерево природа?
— Природа, — облегченно сказал Исайка. Он думал, что начинает поляк обычный урок.
— А ты?
— И я природа.
— А ценность ты имеешь?
— Имею.
— Откуда ты ценность? — сдвинул брови поляк. — Кто на тебя труд затрачивал?
Растерялся Исайка, не знал, как ответить.
И, глянув на пышные витки усов Бронислава, украдкой залюбовался Пунин. Тонкий, сурово-прекрасный профиль поляка будто был вылит из бронзы.
Растерянно молчал Исайка. И, подавив невольную улыбку, отвернулся в сторону Пунин.
Все вздрогнули, когда подошел неслышно к костру Зимуй. Протянул руки к костру и оглядел всех:
— Э-хе-хе, холодная ночка! А гости наши где?
— Их уже нет, — хмуро сказал поляк.
Он достал из кармана золотые офицерские погоны, помахал ими и швырнул в огонь.
— Офицерье! Мы их расстреляли.
Достал поляк из другого кармана жестянку с махоркой, скрутил цигарку и молча протянул жестянку Зимую.
— Жалковато! — обкусывая бумажку, сказал Зимуй. — Какие чистопородные ребята были. Как кони!..
Он выгреб из костра золотой уголек и, подбрасывая его на ладони, прикурил.
— Ну, да ведь сами виноваты: по что пошли, то и нашли.
XI
«По что пошли, то и нашли», — все повторял про себя Пунин слова старого Зимуя.
В эту ночь он стоял на страже. Слова Зимуя, до удивительности простые, успокаивали его вздыбленные нервы. Да, народ смотрит на это просто, он приучен к этому всем большим и тяжким своим прошлым. Вот Бронислав это понимает.
Да и нельзя было иначе. Отпустить парней — значило выдать себя с головой, сорвать боевую задачу. Держать под караулом — опасно. Ненадежный караульщик Исайка… Другого выхода не было. Закон войны прост и непреложен. Так же точно поступили бы они с нами…
Осенняя ночь была холодна. Месяц уже оседал в глухих вершинах елей. Изредка озарялся мир трепетным светом падучей звезды. И опять смыкалась темень.
Откинувшись спиной на мягко податливые сучья, Пунин молча глядел в сиявшее звездами небо. По темным вершинам елей он примечал вечное течение звезд и вспоминал.
Давно когда-то, будучи тюремным сидельцем, он с увлечением занимался астрономией. Пытливо строил он свои догадки в этой богатой нераскрытыми тайнами науке. В высокое окно тюремной одиночки, как в трубу астронома, наплывали звезды. И он угадывал имена этих дальних странников вселенной, медленно стекавших в графике тюремной решетки.
Мудрецы в колпаках, стерегущие небо волхвы, тысячелетиями смотрели в эти глубокие пределы, ужасавшие человека явлением кровавых комет и звездных падений. Но они спускались с высоких башен только затем, чтобы сказать людям об одиночестве их в просторах вселенной и об ужасе вечного холода, окружающего нашу маленькую планету. Мир — тюрьма, и смеется Мефистофель: все существующее достойно могилы…
Пунин страстно мечтал послужить науке, освобождающей человека от этого ужаса скованности и вечного страха смерти. Как возмущала его эта бескрылость мысли, падавшей в темные тупики, пугавшейся собственных вымыслов и слепых предчувствий.
Человек — работник, освобожденный от всех пут, и наука, живая и могучая, ставшая главной осью жизни человечества, — вот где выход из глухой тюрьмы. Но, конечно, для этого прежде должна победить революция. Без этого куда же пойдешь!..
Так обуздывал он в тишине тюремных ночей свои стремительные мечты о будущем.
И вот — исполнились сроки — революция пришла. Начинается новый круг времен. Как говорит Бронислав: все стало понятно, все теперь можно осмыслить и свести к простым истинам, понятным всякому. Надо только суметь показать людям, что путь к вершинам отныне свободен. Люди жили до сих пор заботой, что им есть и пить и во что одеться. За это шла борьба, на это уходил весь труд кратковременной жизни человека. Страшно подумать!..
А ведь если разбудить спящие силы природы и впрячь их в работу могучих машин, созданных гением человека, какое изобильное плодоношение даст земля! И как мощно тогда развернет крылья спящий дух человека — хозяина Земли…
Вот туда, к этим туманным звездам, когда-нибудь направит он путь невообразимых сейчас кораблей…
— Да ведь и галки летают! — вдруг вспомнилось Пунину.
Эту премудрость высказал вчера там, у костра, кашевар Исайка. Даже Бронислав потерялся от гнева.
— Сам ты галка монастырская! — зло обругал он кашевара.
— Он меня положительно повергает в тоску, — жаловался после Бронислав, — я ему битый час толковал насчет того, как человек оторвался от земли, а он мне, изволите видеть, подает реплику насчет каких-то галок. И уж ему все ясно!..
Да, Исайка — это… гм… гм… с Исайкой еще много надо поработать. И ведь поэт: сказки горазд плести и на всякие поделки мастак. А птиц-то как пересвистывает! И все-таки Исайка — это тьма, в нем вся косность старого мира, вся его качающаяся балясина. Толстопятый, кривой корень!..
Но зато хорош старик! Ах, хорош старчище! И ведь кто? Рыбак, зверолов, простец, лесная душа. А как все постигает чистым своим умом. Новым человеком стал он в эти дни у костра. Недаром суровый Бронислав так трогательно полюбил старика.
Недавно ночью пел Зимуй у костра ста́рины о богатырях — перенял будто их еще от деда. И задрожала от восторга душа комиссара, когда слушал он слова былины, памятные еще из детских учебников.
Да ведь во мне-то сила да такая есть,
Кабы в земною-то обширности был столб,
Да как был бы он в небесной вышине,
Да каб было в нем железное кольцо,
Поворотил бы я всю землю подвселенную.
Казалось, распахнулась въявь седая старина, и будто в самом деле какой-то старый богатырь пел в ночном дремучем лесу эту гордую песню, пережившую тысячу лет и не погибшую в народе.
Да, богатырские дела под силу народу, создавшему такие слова!..
Ночь шла к концу. Зелено светлело небо по краю. Далеко в заречных полях легли мглистые полосы тумана. Дымилась в берегах река. Безмолвен стоял лес.
Пунин спустился вниз и пошел к шалашу. Все спали. Он подбросил в костер сучьев и тихо разбудил на смену Бронислава.
— Ночь прошла спокойно, — приветливо сказал он.
— Доброе утро! — ответил поляк, бодро встряхиваясь от холода.
Никто из них ни словом не обмолвился о вчерашнем.
Комиссар поставил в огонь чайник и сел к костру.
Могуче храпел в шалаше Кузьма. Ветви на шалаше поседели от росы. Комиссар снял кожанку и осторожно прикрыл ею плечи старого Зимуя.
XII
Снизу ясно доносило хлопотливое шлепанье колес — где-то за дальним поворотом тащился пароходишко.
— Чую! — сказал Зимуй. — Чую, идут!
Лицо его стало суровым. Вспомнилась, как сейчас, нанесенная обида. Так же вот дымилась утренняя река, так же хлопало за дальним мысом. Вспомнил старик, как заныряли вдруг поплавки, как рвануло у него из рук веревку…
Он отвернулся и, по старинной привычке, тайком покрестил замок бердана.
— Ты сиди, — шепотом сказал Пунин, — я вызову сейчас всех на берег.
Он бросился к шалашу и разбудил поляка.
— Вы с Исайкой пойдете в разведку по берегу. Стрелять только по моему сигналу, раньше ни-ни!..
Посмотрел еще, как засупонивает трясущимися руками Исайка ремень на брюхе, и сказал пронзительным шепотом:
— Гуляешь? Да? Гуляешь? Смотри!..
И убежал опять на свой сук.
— Не видать?
Вдоль плеса, держась ближе к середке, выкарабкался маленький буксирчик. Такие вот работяги по матери Двине все лето лес к понизовым заводам сплавляют. Тащил-старался на этот раз буксирчик бокастую, низко осевшую баржечку.
— Снаряды, верно, везут, — соображал вслух комиссар.
Оба они прилегли к ружьям и ждали. Уж видно было простым глазом: стоят на палубе военные в нерусских, коротких, шинелях. Толстопузый маленький впереди — в бинокль смотрит и ручкой показывает по берегам. И на баржечке часовой похаживает.
— Капитана придется снять, — тихо сказал Пунин, не поднимая головы от ружья.
— В будке?
— В будке.
— Сам будешь сымать?
— Ладно.
Прилаживались оба долго, держали сквозь сучья на мушке маленьких людей далеко внизу. Чуть качало на свежем ветру вершины, поскрипывало где-то в сучьях недужливо-жалостно.
Пароходишко круто шел на переставленные вешки и в упор ткнулся носом на песчаную стругу. Застопорил сразу и завертел назад, — замутилась под колесами вода. С разбегу обнесло баржечку вокруг и посадило на мель поперек русла.
— Готово, завязли! — сказал комиссар.
На палубе забегали, собираясь тревожной толпой. Пароходишко глухо работал на месте колесами.
— Нет, уж крепко, не сымешься теперь! — довольно засмеялся Зимуй.
Пунин пригнулся и замер. Треснуло над ухом Зимуя, и серый дымок проплыл перед глазами в зеленых еловых лохмах.
И пошло перекидывать выстрел за выстрелом с берега на берег, понесло в далекие пади, за леса, за болота.
Остервенился Зимуй. Пригибался низко и только сквозь зубы выдавливал:
— Н-на! Н-на!..
На палубе падали люди. Часовой на барже взмахнул ружьем, сел и тут же свалился на бок.
— Стой! Стой! Озверел? — кричал комиссар.
— Как рябчиков… всех до единого постреляю! — едва перевел дух Зимуй. Даже нос побелел у старика.
— Погоди, надо посмотреть, что вышло.
Где-то в стороне хлопали еще одиночные выстрелы поляка и Исайки. Опустела палуба, никто не показывался больше. Ждали.
Жутко, должно быть, было ждать там, на середине реки, смотреть на желтые неприступные кручи, на черный лес, посылавший неведомо откуда метко разящие пули.
И вскорости выкинулся через люк длинный шест с белой простыней, взвившейся на ветру. Пароход сдавался.
Первая выскочила с носу в воду баба, высоко задрав юбки. На одной руке ее сидел ребенок, другой она бережно прижимала к боку большой самовар. Голосисто, на всю реку ругалась баба и побрела одна по отмели к берегу.
— Ох-ха-ха! — веселился на своей ели Зимуй. — Зад-от сверкает почище самовара. О-ох ты, воевода!
Комиссар посмеивался, не сводя зорких глаз с парохода.
— Эти пускай идут.
Выйдя на берег, баба поставила самовар, спустила юбки и долго кричала пароходу.
И один за другим, помахивая белым неизвестному врагу, заскакали по струге семеро голоштанных матросов с сундучками, с узлами. Не оглядываясь, бежали в кусты. Последняя ушла за ними баба.
Над затихшим пароходом тихо колыхалась простыня. Из трубы вился спокойный дымок.
— Не ожидали они встречи, — сказал комиссар, — думали, они тут хозяева. Не вышло! Теперь будут знать!..
Он повесил ружье на сук и стал крутить цигарку.
XIII
До ночи не спускали глаз с парохода. Все было тихо.
Как стало темнеть, вытащил поляк из кустов спрятанную лодку и поплыл в разведку. Он несколько раз объехал вокруг парохода, едва слышно опуская весла. Видно было, как пристал он к низкому борту, заглядывая в темные иллюминаторы. Все было тихо. Темень затягивала пароход.
Пунин стоял на берегу и чутко слушал. Не разберешь: то ли рыба плещет в берегах, то ли лодка обратно плывет. Долго ходил по берегу комиссар, таил дыхание, не прослушать бы. Неслышно прилег на холодный камешник и вытянул вперед ружье — в темноте к берегу шла лодка. Чуть плескалась вода под веслом, тихонько поскрипывала уключина.
— Это ты?
— Я, я! — откликнулся густой голос Бронислава.
Зашуршала о камешник лодка, и поляк вышел на берег.
— Нуте-с, — спокойно сказал он, — все в порядке. Стреляли хорошо. На пароходе, видимо, никого, убежали. Только раненый где-то стонет.
— До свету надо управиться, — решил Пунин. — Утром придут.
Они посовещались в темноте, говорили осторожно — вполголоса.
Под утро, в туман и холод, отпихнулись комиссар с Зимуем от берега, тихонько подплыли к пароходу и слушали долго, уставив вперед ружья. Тихо было все. Раненый умолк. Только и слышно — меж колесных плиц хлюпает невидимая волна. Где-то за туманом уже серел рассвет.
Пунин первый взошел на пароход, обошел внутри и вскоре вернулся. Протянул Зимую руку:
— Залазь!
Плечо о плечо прошли меж тесных поленниц. На палубе насчитали пятерых убитых. На носу, подле матросского кубрика, лежал маленький, толстый, раскинув ручки в стороны, — преставился как дитя. Рядом лежал молодой парень в английском новеньком мундире, винтовка поджата под бок и гильзы пустые вокруг — отстреливался. Должно, этот и был ранен.
Остановился над толстячком Зимуй, поговорил, как с живым, укоряя:
— Почто ты на нашу землю пошел? Ну, что вот теперь скажешь? Мы разве тебя трогали? Вот и лежишь теперь покоен, и свойственники тебя не сыщутся. А все, брат…
Хотел еще напомнить Зимуй, как сорвали у него снасть, но тут услышал из трюма голос Пунина.
Комиссар стоял там среди груды открытых ящиков, потный и встрепанный.
— Отвези это на берег — нам на дорогу. Сдашь Исайке.
Зимуй заглянул в мешок. Там золотели круглобокие тяжелые банки с затейливыми клеймами, перекатывались чугунные шишки гранат, белели большие пряники — галеты. Все это было густо пересыпано сахарным песком.
Зимуй огляделся, снял со стенки часы и сунул их в мешок.
Комиссар спустился в машинное отделение. Машина еще дышала теплом, тяжелые шатуны были вскинуты, как бы готовясь продолжать работу. И масляно поблескивал в темноте стальной вал. Пунин отыскал ведерко с нефтью и бережно собрал разбросанную повсюду паклю. Ломать машину он не стал, лишь отвернул ключом несколько гаек и выбросил в иллюминатор.
Когда вернулся Зимуй, они перебрались на баржу. Пунин сорвал с дверей свинцовую пломбу и сбил замок. В барже пахло плесенью и свежими сосновыми досками. Снизу доверху все было заставлено ящиками. Пунин потыкал пальцем в дымящееся ядро на черном клейме ящика.
— Видишь, — сказал он, — каких гостинцев привезли нашим мужикам?
— Что будем делать? — с готовностью спросил Зимуй.
— А красного петушка пустим погулять. Понял? Эх, лей, не жалей!..
Комиссар плеснул из ведерка на пол и пошел, оставляя жирные следы. Разбрасывал повсюду клочья пропитанной нефтью пакли. Он деловито пел там в глубине за ящиками какую-то песню, гулко отдававшуюся под железной крышей баржи.
— Готово, пошли.
Комиссар поднял опрокинутое ведерко и поставил на порог.
— Гляди, как это делается.
Он зажег спичку и бросил в ведро. Веселое голубое пламя мгновенно заполнило его промасленные недра. Подождав немного, комиссар сильным пинком сбросил ведро вниз. Огненным колесом с грохотом покатилось оно в проходе, разбрасывая в масляные лужи пылающие брызги.
— Минут через десять — у-ух! — заиграет музыка! — сказал он, торопливо усаживаясь в лодку.
Они уже подъезжали к берегу, как вдруг спохватился комиссар.
— А ведь не все мы с тобой сделали, отец. Давай-ка греби к пароходу, время у нас еще есть.
Правильно сообразил комиссар: чтобы не сняли пароход с мели, надо залить трюмы водой. Он снова спустился в машинное отделение и выбросил тяжелую кувалду. Потом спрыгнул в лодку и, придерживаясь за мертвое колесо, начал наотмашь бить кувалдой по железной обшивке борта. Веселым звоном отдавался каждый удар в берегах.
Время от времени оглядывался комиссар на стоявшую рядом баржу. Там, как в заведенном самоваре, уже слышен был глухой шум огня и черный дым закудрявился из-под крыши.
Под тяжелыми ударами молота выскочили из гнезд ржавые заклепки, листы разошлись, и в открывшийся зазубринами рот шумно хлынула вода. Взасос, с захлебом потянула речную воду пароходная утроба. Полюбовавшись на крутившиеся подле пробоины воронки, комиссар весело оттолкнулся от борта.
— Вот теперь все. Греби, богатырь Кузьма!
XIV
Не успела лодка приткнуться к берегу, как заметил Пунин сквозь стлавшийся по воде дым от баржи серый острый нос вражеского истребителя. Он шел на полный ход, вздымая за собой белую гриву волны. Хлопанье мощного мотора повторяло эхо в берегах.
— Англичане! — крикнул комиссар. — Нажимай, отец!..
С истребителя их заметили. Было видно — он сразу сбавил ход, мотор заглох, и тут же завел железную строчку пулемет. Он стрелял короткими очередями, — видимо, пулеметчик искал верного прицела.
Комиссар с Зимуем выскочили из лодки и залегли за большими камнями.
И вдруг затрещало на барже. Невидимой силой сорвало с железной крыши несколько листов и вскинуло кверху. Над баржей заклубился ядовитый желтый дым. Истребитель круто дал задний ход и стал отходить к берегу.
— А-а! — радостно вскочил Зимуй. — Прижимает! Ну-ка подступись, не подступишься теперь!
Подхватив берданку, он бросился вперед по берегу.
— Ложись! — сердито крикнул комиссар. — Чего заиграл!
Он прилег за камень и начал отстреливаться. С истребителя опять застрекотал пулемет. Вдруг запенилась река под самым берегом от ложившихся в ряд пуль, будто кто-то часто хлестал по воде невидимыми плетьми. Над головой Пунина свистнули первые пули.
Зимуй присел на корточки и с веселыми ужимками оглядывался на комиссара.
— Ложись, говорю! — крикнул еще раз Пунин, делая грозное лицо.
В этот момент снова трахнула баржа, метнув высоко над рекой какие-то черные обломки.
Зимуй вскочил опять и, выписывая по берегу кривулины, бросился вперед.
— Горячо-о! Припека-ает! — радостно хохотал он.
Он оглянулся еще раз, и комиссар увидел горевшее боевым восторгом лицо старика. В бурной радости он плясал по берегу, вскидывая ногами, и бросал в воду камни.
— Не боимся вас, буржуи! — слышал его торжествующий голос комиссар. — Хошь десяток давай — выходи на меня! Ну, давай! Выходи!..
И точно услышали вызов Зимуя на истребителе: видел Пунин, как выбросили с борта длинный трап, нащупывая глубину у берега.
«Надо уходить», — подумал Пунин.
А Зимуй все кричал, взмахивая ружьем:
— Давай, давай! Выходи, не боимся!..
Оцепенев от ужаса, видел комиссар, как старик выпрямился во весь свой богатырский рост. Он обдернул рубаху и, выставив вперед грудь, грозно зашагал к истребителю.
— Отец! Назад! — с отчаянием крикнул Пунин, бросаясь за ним вдогонку.
В лицо Пунину вдруг брызнуло градом острых осколков. Он упал, увидев, как рядом, на синем камне вдруг забелели четкие звезды от ударов пуль.
А старик шел. Снизу казалось, что шагает по берегу могучий великан и ветер где-то там, под самыми облаками, развевает его спутанные волосы.
Кругом на ветру трепетали лопушинки, оборачиваясь белоатласной подкладкой. На мгновенье Пунин закрыл глаза и спрятал лицо в намотанных водопольем сухих травах. Он услышал нежный вянущий их запах, похожий на запах детских волос.
А в ушах отвратительно-ровно цедил свою строчку пулемет, и частой россыпью стреляла баржа: бах… бах… ба-бах…
— Что ж это они, мертвого-то! — услышал Пунин гневный голос Бронислава. Тяжело дыша, поляк подполз в траве и лег рядом. Потом привстал на одно колено и долго прицеливался.
— Это тебе за старика! — сказал он, снова заряжая ружье. И комиссар понял, отчего оборвалось вдруг стрекотанье пулемета.
Лицо поляка было бледно. По щеке его быстрой струйкой бежала кровь, стекая на пышный ус.
— Ты ранен? — крикнул комиссар.
— Неважно! — махнул рукой поляк. — Нуте-с, нам пора отступать.
Они поползли в лопухах к песчаному откосу. Вокруг скрежетало, сыпало песком, бросалось камнями от падавших близко пуль.
Взобравшись на гору, посмотрел комиссар вниз. Там, на прибрежном пестром камешнике, как на цветном ковре, истово лежал лицом к небу старый Зимуй. Перестали трепать пули его мертвое тело.
— Прощай, дорогой старик! — в один голос сказали поляк с комиссаром.
И торопливо прошли к шалашу. Там испуганный Исайка уже сидел на связанных мешках.
— Готово? — спросил поляк — А это что?
Он подошел к дереву. На суке висели взятые Зимуем с парохода часы. Поляк качнул маятник. И в шумах всполошенного боем леса, среди частых хлопков взрывов на горевшей в отдалении барже, вдруг четко и мерно застучали колеса времени.
XV
Опять шли они лесом в молчании. Уж потянуло с топей холодом, лекарственно запахло душмяной болотной травой. В глубоких лесных ямах привидениями колыхались туманы.
А они все шли — не объявлял комиссар остановки.
Сморился Исайка, ноги как деревянные — едва несут. И пот щекотно бежит за рубаху. Вздыхает Исайка, а Пунин и не взглянет.
В сумерках привязалась за ними лесная неясыть. Перелетала с елки на елку, и жалостливые ее причитания наполняли сердце Исайки тоскливым страхом. Чего надо поганой птице?..
Слышалось ему.
«Ай-я-яй, солдатики, бедные вы солдатики! И куда вы идете, солдатики?»
Думает Исайка: «Убить нечисть проклятущую! Чего кричит над душой?»
Но стрелять боязно — где-то близко тут лежит тракт. Может, там стерегут их вражьи заставы? Притаились где-нибудь под темной елью и смотрят на все стороны? Вон там будто перебежал кто-то полянку, другой, третий…
Торопится Исайка догнать комиссара с поляком, а ноги отнимаются от страха.
И все убивается неясыть:
«Ай-яй, солдатики!»
Поднял Исайка валежину, бросил в невидимую птицу. Того пуще всполошилась она, еще плачевнее кричать стала. И затомило всего Исайку: смерть накликает. Думает Исайка: уходить надо от этих чертей, пропадешь с ними совсем.
И вот — вышли они на дорогу. Объявил комиссар привал, достал из сумки карту, стал место узнавать. Поляк чиркал спичками и малым огонечком ему из горсти на карту посвечивал. Шептались оба о чем-то тайно от Исайки.
Услыхали вдруг — стучат по дороге колеса. И вскинулся Исайка:
— Едут!
— Лежи! — цыкнул на него комиссар и подвинул под бок ружье.
Притаились у самой дороги, лежали тихо, высматривали. И видели: едет мимо мужик как мужик — ноги с телеги свесил, на конька причмокивает, дома, видно, ждут, засветло попасть торопится.
И затужил Исайка: вот бы где поговорить с хорошим человеком. Но рядом неслышно лежал маленький комиссар. И затих за поворотом дробный стук колес.
— Айда! — поднялся комиссар.
Уж ночь опустилась над лесом, когда переходили они широкую лесную поляну. Высоко в небе промигнули первые звезды. Черная туча вздыбилась навстречу по-над лесом. Над верхним краем той тучи высунулся из мглы желтый рог месяца. Точно казала оттуда неведомая рука кривой опасный нож. И от этого еще мрачней казался мир. Холодом дуло из лесу, и неизвестностью пугала тьма.
Исайка шел и ронял под ноги тяжелые слезы. Вот ведь, была дорога человечья в темном лесу: ехал мужик и завтра еще поедет. Ходят по ней люди спокон веку тихо, мирно. А тут надо идти прямехонько в черный непролазный лес. Куда ведут его эти люди? Зачем?
— Исай! — окликает из темноты комиссар. — Где ты там?
— Иду! — говорит Исайка. — Иду! Здесь я.
Тихо идут впереди комиссар с поляком, тихий ведут разговор.
Маленький комиссар подводит итоги.
Итак, боевую задачу можно считать выполненной. Сухой язык военной сводки на днях кратко оповестит об удачных действиях группы «А» в тылу противника, благодаря чему удалось задержать наступление противника на участке «Б». И все! А кто расскажет о нашем славном старике, о его подвигах, о его непостыдной, богатырской кончине? Кто воспроизведет неповторимый пример его жизни и смерти — нового воина человечества?..
Раненый поляк тяжело налегает на плечо маленького комиссара. Идут они обнявшись — слитной тенью, вспоминают о старике, и оба смотрят в небо.
— Смотри, как великолепно! — говорит поляк.
Рог месяца, выглянувший из-за мглистого края тучи, кажется им похожим на факел, поднятый высоко над темной стеной, чтобы лучше был виден людям путь в этом большом и темном мире.
1936