только на копьях, на бунчуках. И бороды есть, хотя и не столь густые, как у нас, хорезмийцев оседлых. Татары – вроде кипчаков здешних. Тоже бродяги степные.
– Как? Ведь кипчаки – единоверцы наши?
– Ну и что? Корень-то общин у тех и этих. Алтайцы. Правда, давно разделялись. Еще при гуннах, что ли. По языку обособились. Язык у монголов иной. Непонятный, чужой. Однако сходных слов у них будто немало. Я не знаю. Сужу по рассказам ургенчских купцов, которые часто бывали на крайнем востоке. Одно знаю – «война» и «золото» у татар и кипчаков звучат одинаково. И войско у Чингизхана на две трети кипчакское.
– Ага. Люди, выходит? Не бесы? Так. Но я вот чего не понимаю. Давно хочу спросить знающего человека, да где его взять, знающего? А ты, я вижу, не глуп.
– Не смущай, отец. Какой я знающий? Что слыхал от других, то и передаю.
– Всякий слышит. Если, конечно, не глух как пень. Да не всякий способен усвоить и пересказать. Учиться, говорят, одно, научиться – другое. В том и отличие толковых от бестолковых. Разъясни, не поленись, вещь такую. Вот, то «татарами» ты называешь тех дикарей, то «монголами». Почему? Два разных народа, что ли, у них?
– Один. А имени – два. Как у персов, например. И персы они, и они ж – ирани. Благородные, значит. Эдакое, видишь ли, прозвище горделивое. У этих то же. Само название – татары, от самого крупного сильного племени, но ханам мало его, монголов придумали. Тоже вроде благородных, вечных или небесных, точно не скажу.
– Небесные, говоришь? Ишь ты. А я-то думал – подземные. Звались бы уж так или эдак. А то одна морока. Неразбериха. Путаница несусветная.
– Эх, отец! Маловато все-таки разума у нас, мусульман. Раньше казалось мне – мы самые умные в мире, а теперь вижу – самые глупые. Прости за грубость, но когда мы, несчастные люди, пасть от хвоста отличать научимся? Почему татары, почему монголы. Пусть они хоть псами пятнистыми называются! Белая собака, черная собака – все равно собака. Нашел о чем сокрушаться. Разве то наша забота? Забота наша – другая. О том ты думай, как этих монголов-татар остановить. Остановить и обратно погнать. Вот. Ну, спасибо, отец. Накормил, обогрел. Теперь пойду. Да нет, куда? Устал, как мул. Придется вздремнуть до рассвета. Жаль. Время уходит. Поскорей бы попасть в Айхан.
– Ложись, юный гость. Отдыхай.
– И не юный я вовсе. Не юный. Тридцать стукнуло.
– Неужто? А глянуть – гораздо моложе. Я полагал – лет двадцать. Да, для столетнего, говорят, и сорокалетний – мальчишка. Эх-хе-хе! Что мы можем, бедные селяне? Оружия нету. Делу воинскому плохо обучены. И кроме того… жизнь-то у нас какая? Ругают. Гоняют. Бьют все, кто сильней, у кого власть в руках. Будто и занятия нет больше на свете, как кулак совать под нос землепашцу. Думать? А дают ли? Султан мыслит за нас. Окружной правитель. Священник. Вот и отвыкли мы думать. Потому и не можем понять, что к чему. Одна надежда – аллах. Только к аллаху и остается взывать. Чтоб укрепил руку эмира Нур-Саида. Нур-Саид, я слыхал, вывел отряд из Айхана. К битве готовится. Лагерь в двух переходах отсюда.
– А я тут сижу, похлебку хлебаю… Лошадь есть у тебя? Давай лошадь, отец. Потом верну. Приведу, не беспокойся. Я – сотник Бахтиар.
– Зять Нур-Саида?!
– Он самый.
– Ох, господин! Ох! Здравствуйте. Почему вы сразу не назвали ваше высокое имя? Я барана б зарезал. И сейчас не поздно. Быстро справлюсь. Прилягте пока почтенный. Вот подушка. Хасан! Одеяло неси.
– Уволь, хозяин. К шайтану подушку. К дьяволу одеяло. Похоже – пока мусульмане не перестанут дремать, объевшись бараниной, на мягких подушках, так и будут их бить пройдохи свои и пришлые. Лошадь седлай. Поторапливайся.
– Ночь на дворе. Слышите – сыч стонет на крыше, в кустарнике воют шакалы. Дорога безлюдна. Туман. Нечисть всякая бродит. Упырь караулит проезжих. Доберетесь ли?
– Нужно добраться.
Задвинув засовы, старик долго прислушивался к удаляющемуся перестуку. Стихло. Селянин облегченно вздохнул. Хвала аллаху! Обошлось.
– Чудеса! Прямо как в сказке. И мечтать не мечтал приютить у себя – кого? Бахтиара!
– Бахтиар ли был? – усомнился Хасан.
– Он, спаси и помилуй аллах. Кто осмелится играть его именем?
– Ты смотри! – изумился Хасан. – А по виду – тихий, спокойный.
– Да. Странный человек. Другой бы меня, болтуна, плетью в кровь исхлестал за дерзость речей. А Бахтиар – ни звука. Заявись иной прихлебатель Нур-Саида – уже у ворот пустился б галдеть, кривляться, гонять туда-сюда. Принеси, отнеси. Давай, не давай. Черт бы их съел! Пустой кувшин гудит, как труба, полный – молчит. Бахтиар – видал? – даже имя открыл только потому, что лошадь понадобилась.
– Вернет? – обеспокоился Хасан.
– Непременно! Он честный. Из наших. В кузнице рос. А нынче вон куда взлетел. Сказывают, низкий возвысится – и ночью заставит держать над собою полог от солнца. Но Бахтиар не такой. Нет. Простой.
– Не донесет на тебя?
– Ты что? Ненавидит подлость. Страсть не любит доносов да жалоб. И доносчиков тоже. Сам расправится, если надо, но наушничать не пойдет. А на расправу он крут! Терпелив – непостижимо терпелив, очень трудно его разъярить, но уж если разъярил… бросай все, беги, не оглядывайся. В пыль сотрет. В землю заройся, под водой схоронись – найдет, достанет. И уничтожит.
Оттого и прозвище – Бахтиар Свирепый.
– Бахтиар? – Нур-Саид с великой неохотой оторвался от груды подушек, подложенных для удобства под локоть. Белая чаша, которую он держал в правой руке, дрогнула и накренилась. На скатерть плеснулось красное вино. – Что с тобой? Где твои люди?
– Убиты.
Бахтиар не сходя с места, осел у порога на серую кошму, сник, опал, точно молочный бурдюк, сорвавшийся с перекладины. Обхватил сухое лицо грязной ладонью. Черный глаз сотника уставился сквозь растопыренные пальцы на влажное пятно.
– Там… кровь проливают, тут – вино, – прошептал Бахтиар. Ладонь бессильно скользнула по горбатому носу, по курчавой бородке, упала, ударилась о колено. – Получили письмо Тимура?
– Да. А что?
– Получили и не поспешили на помощь?
– На помощь? – Нур-Саид повернулся к Дин-Мухамеду. Каленое лицо эмира походило на медный таз. Такое же круглое, плоское, твердое и блестящее. Стукни – звон пойдет. – Чего он хочет? – недоуменно спросил правитель у сына. – Не понимаю.
– Чего ты хочешь? – крикнул Дин-Мухамед. – Забыл, кто мы? Ты – сарт, но живешь среди нас. Поэтому обязан знать. Обязан помнить. Мы – канглы. Ясно? Ты видел, чтоб тюрк из рода канглы у чужака ходил на поводу? Наш родитель, слава аллаху, правит округом самостоятельно. Ни от кого не зависит. А если и подчиняется кому, то только богу и госпоже Туркан-Хатун, матери хорезмшаха Мухамеда. И то лишь потому, что она тоже из рода канглы. Наш родитель, слава аллаху, кипчакский бек, а Тимур кто? Пустой человек. Не то сарт, не то карлук. Чего ради мы, канглы, должны спешить на помощь безродному проходимцу? А? Пусть сам к нам спешит, если надо.
– Темур-Мелик – не безродный проходимец. Он правитель Ходжента. А Ходжент, я слыхал, побольше Айхна.
– Побольше! А где тот Ходжент? Давно у татар. Нет, дали ему сотню сартов – и хватит.
– Хватит, – кивнул Нур-Саид.
– Боже! Да известно ли вам, что Джучи захватил Янгикент?
– Нет. А что?
– Как – что? Чей отряд – самый крупный на правобережье? Ваш. Подоспей он в назначенный срок – Янгикент удалось бы отстоять.
– Отстоять… Янгикент? – Нур-Саид взглянул на Бейбарса. – Что он лопочет? Не разумею.
– Что ты лопочешь, друг Бахтиар? – проворчал есаул Бейбарс. – Почему ты хлопочешь о Янгикенте? Подруга, что ли, там завелась? Захватили, не захватили – какое нам дело до Янгикента? Сгоняй мух со своей головы, что тебе до чужой?
– Видите? – Бахтиар отвернул полотнище шатра.
Треугольный просвет расчерчен частоколом густого дыма. Высокая ограда неуклонно продвигалась, быстро наращиваясь, прибавляя столб к столбу, все дальше на юг, к Айхану, окружая многолюдный оазис.
Нур-Саид пожал плечами.
– Солома горит. Хворост, камыш. Разные копны, скирды и стога. Усадьбы крестьянские. – Эмир зевнул, потянулся. – Чего испугался? Хвала небу, не наше жилище горит.
– Загорится и наше, недолго ждать.
Нур-Саид сердито уставился на Бахтиара.
– Что он бормочет? Не могу вникнуть. Что он городит? Не разберу. Эй, ты когда болтать научился? Был молчаливым – полслова не выжмешь, и нынче вдруг заговорил. Не слишком ли много треплешь языком? Смотри, отсохнет.
– Простите, отец. Смерть грозит – и мышь кусается. – Бахтиар опустил глаза. Но тут же их поднял, твердо сказал: – Жаль, что вам не пришлось побывать в Янгикенте. Увидеть развалины. Трупы вповалку. Вы б тоже… заговорили. А может, и вовсе перестали говорить?
– Янгикент, Янгикент, Янгикент! – Нур-Саид сплюнул. – Допек проклятым Янгикентом, чтоб ему никогда не встать из развалин. Рехнулся ты, что ли? Или змея укусила? Совсем другой человек. Не узнаю.
– От страха свихнулся! – крикнул бледный Дин-Мухамед. – Хан Джучи укусил беднягу за голову. Смотрите, до сих пор дрожит, как овечка. И кровь у страдальца, точно у хворой овцы – жидкая, бледная. Вон, по виску струится. Трус! А все только и знали, что хвалить Бахтиара. Смелый Бахтиар. Храбрый Бахтиар. Чему завидовать? Сотню свою загубил, сам удрал, едва татарскую шапку узрел. Это тебе не туркмен пугать. Доведись мне с отрядом канглы быть в Янгикенте… я показал бы собачьим татарам кошачью мать!
Дин-Мухамед отвернулся от Бахтиара, победно взглянул на отца и Бейбарса. Видали? Вот я какой. Любуйтесь.
– Заяц хвастает, пока лисы нет, – пробормотал Бахтиар.
– Выпей, друг, – кивнул на кувшин румяный Бейбарс. – Вино – утешение из утешений. Как для неудачливых полководцев, – помедлив, он закончил с тонкой усмешкой: – так и для обманутых мужей.
Кипчаки расхохотались. Ох, Бейбарс! Озорной Бейбарс. Веселый Бейбарс, остроумный. Язык у него – как меч удальца из рода канглы. Разит насквозь.