а утром, этак часам к шести,
вдруг начала расти.
Пустила корни она, а там —
набухли почки на ней,
а там – раскинуло веточки
над водой веселое деревцо.
И толстые тюбики стали в круг,
и начался танец, и это был
танец маленьких дикарей
из племени Акварель.
Трубила розовая труба.
Зеленый буйствовал барабан.
Нес оранжевый человек
солнце на голове.
Дальше форменный был содом.
Хлопал ставнями синий дом.
Лошадь, красная, как пожар,
по черной неслась траве.
Но тут шагнуло под деревцо
все то же действующее лицо,
лицо страдающее – лицо
на тоненьких двух ногах.
Оно вскричало: – Порочный круг!
Меня нарочно лишили рук,
и я не вынесу этих мук,
и я покончу с собой!..
А мне так хочется рисовать.
Я буду пробовать, рисковать,
и я спасу тебя, о лицо
на тоненьких двух ногах!
На верхней веточке деревца
я нарисую тебе скворца
и дам тебе четыре руки,
и ты поймаешь его!
ЛуковицаСтраничка из дневника
Двадцать восьмого марта утром я вышел в кухню.
Чайник на газ поставил. Снег за окошком падал.
В шкафчике, на газете, луковица лежала.
Глупая толстая луковица. Барышня провинциальная.
Но две зеленые стрелки у ней на макушке были.
Две зеленые струйки фонтанчиком из нее били.
Снег за окошком падал, крупка в окно хлестала.
В шкафчике, на газете, луковица расцветала.
Луковица на газете. Зеленая, как кузнечик.
Этакий Чипполино. Луковый человечек.
Чай погуще завариваю. С луковкой разговариваю.
Что-то ей, видно, ведомо такое, что мне не ведомо.
Свое она что-то знает. Знает, что снег растает.
А снег все никак не тает. А луковица расцветает.
Человек, умеющий всё
О человек, умеющий всё,
имеющий две сильных руки!
Он пальцем сделал дырку в земле
и семечко в нее опустил.
И утром того самого дня
проклюнулся из дырки росток,
и был он так высок, словно стог,
а может быть, и больше того.
И вечером того самого дня
плод появился на месте том,
и был он так высок, словно дом,
а может быть, и больше того.
Огромный плод лежит на земле,
словно бы на большом столе.
Тихо качается над землей
огромный аэростат.
О человек, умеющий все,
имеющий две сильных руки!
Скорей мне тайну свою открой,
искусству своему научи!
А он отвечает мне: – Пустяки!
Тут вовсе тайны нет никакой —
я пальцем сделал дырку в земле
и семечко в нее опустил.
Арбуз
И о том судя, и об этом —
то о музыке, то о музе —
что сказали б вы вот об этом —
о зеленом простом арбузе?
Он лежит на бахче осенней
вне событий и потрясений.
Он не тронут еще ножами,
он как лысый толстяк в пижаме,
что на юге проводит отпуск.
Рядом бродят жена и отпрыск.
Спит толстяк в тишине дремотной
в полосатой пижаме модной…
Но когда наступает вечер —
он уже не арбуз. Он вечен.
Никакого арбуза нету.
Он похож сейчас на планету.
Муравьишка шагает робко
по остывшим ее вулканам.
Проползает божья коровка
по зеленым меридианам.
Так проходит, наверно, вечность.
И одна, и вторая вечность.
И берет его в руки кто-то,
и куда-то уносит кто-то.
Переполнен тоской глубокой,
он в тарелке лежит глубокой.
Подступают к нему с ножами.
В том числе – человек в пижаме.
Он сперва постучит по коже,
тронет хвостик – созрел, похоже.
У него своя точка зренья.
Тоже верная точка зренья.
Человечек
Едет полем человечек маленький —
маленький, как дождевая капелька.
Конь под ним вышагивает маленький,
а в руке поблескивает сабелька. —
Кто, – говорит, – супротив меня,
всех, – говорит, – саблей изрублю! —
Вот что говорит.
Я над ним склоняюсь осторожно,
поднимаю очень аккуратно,
опускаю на свою ладонь.
На моей ладони скачет конь,
человечек сабелькою машет,
в трубочку подзорную глядит,
отдает войскам распоряженья.
Поле предстоящего сраженья
под ногами многими гудит.
Вот уже и утро настает.
Скоро уже битва состоится.
Маленькое солнце Аустерлица
над долиной маленькой встает.
Человечек даль обозревает,
не сходя со своего коня…
Человечек не подозревает,
что он на ладони у меня.
Кораблик
Б. Окуджаве
Весною мир – красочный.
Весною он – сказочный.
В листве грачи возятся.
В ручьях сказки водятся.
А в сказки я – верую.
Я ветку взял вербную.
Спрошу в бюро адресном: —
А где живет Андерсен?
Девчонка в бюро адресном
по случаю дня вешнего
глядит на меня радостно,
мне отвечает вежливо:
– Идите по Светлой улице,
а после – по Теплой улице.
Там во дворе – лужица.
Над нею белье сушится.
Зяблик над ней кружится.
Кораблик по ней плавает.
Кораблик тот – маленький,
бумажный он, беленький.
В кораблике том маленький
сидит муравей, бедненький.
Садитесь и вы как следует.
Как раз он туда и следует.
И я поплыла б с охотою —
но я до пяти работаю…
И я на прощанье девочке
дарю половину веточки.
Потом я иду по адресу,
в кораблик сажусь маленький.
В гости плыву к Андерсену.
Со мной – муравей маленький.
Над нами идут лошади.
Как тучи они, черные.
Над нами вверху троллейбусы.
Как горы они, страшные.
А небо в ручьях – синее.
Течение в них – сильное.
Скалы торчат острые.
Радуги висят пестрые.
Кораблик бежит – маленький.
Бумажный он, беленький.
Держись, мой дружок маленький,
мой муравей бедненький!
Портрет
Черной краской на бумаге ватманской
мой портрет нарисовала девочка.
Смотрят на портрет мои знакомые,
говорят: – Ну просто замечательно!
А с портрета я смотрю растерянно.
У меня усы висят обиженно.
Руки мои черные раскинуты —
я стою, как ветряная мельница.
Ничего в портрете нет случайного.
Просто дети очень наблюдательны.
Что за простодушье и доверчивость
в этой милой их неискушенности!
Акварелью рисовала девочка все,
что она видела и слышала.
Короля нарисовала голого,
на редиску красную похожего.
Дурака нарисовала круглого
с головою маленькой, как пуговка.
Человека грустного и странного,
что руками машет, словно мельница.
Все восхищены рисунком девочки,
кистью ее зоркою и дерзкою,
признаком искусства настоящего —
этой непосредственностью детскою.
Зачем дураку море
Подарили дураку море.
Он потрогал его. Пощупал.
Обмакнул и лизнул палец.
Был соленым и горьким палец.
Тогда в море дурак плюнул.
Близко плюнул. Подальше плюнул.
Плевать в море всем интересно.
Дураку это даже лестно.
Но устал он. И скучно стало.
Сел дурак на песок устало.
Повернулся спиной к прибою.
Стал в лото играть. Сам с собою.
То выигрывает, то проигрывает.
На губной гармошке поигрывает.
Проиграет дурак море!..
А зачем дураку море?
С деревянным домом живу в ладу.
Собираю хворост и в печь кладу.
За водой иду и варю еду
из картошки да из крупы.
А потом я корни ищу в лесу.
А потом я корни домой несу,
чтобы там разобраться в них.
А старательный дятел – всё тук да тук.
А сосна надо мною – всё скрип да скрип.
И стоит сыроежка, печальный гриб,
дурачок на одной ноге…
Вот ушел я от суеты сует.
Ни о чем душа моя не болит.
Телефонный мой торопливый быт
где-то в прошлом – как неолит.
Там под слоем пыли молчат часы.
Там лежит в беспамятстве календарь.
Телефонная трубка на рычаге,
как удавленница, висит.
А в лесу стоит деревянный дом
и летит, как бабочка, желтый лист.
Сыроежка, недальновидный гриб,
хочет сам себя обмануть.
Снег этого года
Из подъезда – и сразу в метель.
Задохнуться от быстрого бега.
В лебединое озеро снега,
в суматошную ту канитель.
Только нынешний снег – не такой.
Он идет мимо нас виновато.
Он лежит, как больничная вата,
и блестит, как приемный покой.
Он смыкается, как западня.
Он спешит, как великий ученый,
тот помешанный, тот обреченный,
обрекающий вас и меня.
Человечество сходит с ума.
Этот снег – он идет, как расплата.
Оседают крупицы распада
на дворы, фонари и дома.
Осторожней, на улице снег!
Покупайте ушанки и шапки!
Надевайте ушанки и шапки,
чтоб не падал на волосы снег!
Торопитесь купить и надеть!
Только надо надвинуть поглубже.
И тогда уже можно поглубже
не глядеть, не глядеть, не глядеть.
И тогда уже можно глаза
у идущих навстречу не видеть.
Это старое средство – не видеть
у идущих навстречу глаза.
Совершай свое дело, зима!
Вот я тоже глаза прикрываю.
Я дурацкий колпак надеваю.
Человечество сходит с ума.